«Вот я перед тобой двери не закрыл, -
И закрыть их не сможет никто.»
(Апокалипсис. 3.8.)
С передовой в лагерь приехал капитан со смешной фамилией Ёжик. У него на форме (кроме прочих всяких шевронов) так и написано «Ёжик». Капитан имеет смешную фамилию, но очень грустные глаза. Приехал вместе с солдатами – уже третий раз за последний месяц – за оружием, боеприпасами – но совсем с другими солдатами. На передовой его ждут как бога – идут тяжёлые и жестокие бои. Остро не хватает оружия, боеприпасов, техники. Глаза его – два бездонных колодца: «Ты помнишь того высокого солдата? Его убили. А помнишь того, что любил постоянно шутить? Ему оторвало руку взрывом мины…» И рассказывает, рассказывает, рассказывает… Усталый воин, истрёпанный боями – на передовой с первых дней войны. Родом с Николаевщины – степняк, как и я. На телефоне у него вместо звонка какая-то песенка о том, как он убил сепаратиста на выжжённой земле. Удачи тебе, капитан! Останься жив со своей миномётной батареей, вернись домой невредимым.
Ночью капитан сильно кашлял и бредил о наступлении. Утром вновь уехал на передовую со своими «гармошками» - миномётами и с солдатами – такими же усталыми в боях, как и он сам. Почему то по телефону он просил называть его «Дорога». Видимо, позывной. А может быть, он интуитивно почувствовал, что смешные слова и фамилии с этой войной несовместимы. Как и с моими этюдами. Но смех и улыбки всё равно закрадываются в мой текст, как их не гони, как бы мне самому печально не было. Тексты о войне (как и любые тексты) живут отдельной жизнью от автора. И ничего с этим не поделаешь.
Когда я ехал очередной раз на огневую – на этот раз с «Пионами» - мне вспомнилась икона XIIIвека, которую я видел в музее города Ровно. Некогда, во время визита в этот удивительный город и не менее удивительный местный музей, я более часа очарованный и потрясённый рассматривал этот образ, и сейчас, на фронте, икона, написанная густыми красками средневековья на дереве, часто вспоминалась мне. Написана в самую тёмную, самую мрачную эпоху Руси, икона светилась не безнадёжностью и отчаяньем, а внутренним светом, удивительной силой духа, спокойствием, просветлением. Тяжёлые времена иногда порождают невероятный взлёт духа в высоту Неба. Если кто-то (хотя бы кто то!) остаётся, кто может летать.
На войне порой писались очень разным по своему ментальному миру поэтам и писателям гениальные сочинения. Или после войны, теми, кто всё это пережил, увидел и выжил. Вспоминая ту икону, я понимаю для чего и во имя чего я готов отдать свою жизнь: я защищаю вот это – вот эту икону, вот этот дух, воплощённый в ней. Сепаратисты – это варвары, дикари, невежды, вандалы, уничтожающие всё и все достижения человеческой культуры, творимые тысячелетиями. Кто-то должен стать на пути этой орды – попытаться остановить этих геростратов – пусть даже ценой собственной жизни. Я часто думаю: ну, какие ещё зверства и преступления против человечности должны сделать сепаратисты, чтобы мир, наконец, понял – это дикари, это нелюди. Что меня наиболее сильно поражает в поведении сепаратистов, так это то, что они не забирают своих убитых солдат, так и оставляют их на поле боя, и они там лежат месяцами. А большинство из них – кадровые военные российской армии. Для них люди – мусор!
Свои нынешние «самоходы» я называю «Пионами». Не получается у меня называть их «Пiвонiями», как это было бы грамматически правильно на нашем языке. Мимо воли в язык вкрадывается суржик и сленг (о, как я этого не люблю!). Ну, не получается: «Пiвонiї» - это слишком лирично и сентиментально. Кроме того в слове «пион» э нечто квантовое, ядерное – не только цветочное. А тут – металлический динозавр. Земля дрожит – маленькое землетрясение: это мы из «Пиона» стрельнули по сепаратистам. Или правильнее по рашистам. Всех местных сепаратистов давно поубивали. Против нас теперь воюют чужаки, оккупанты – профессиональные военные. Называю их «сепаратистами» по привычке.К сепаратистам у меня не осталось иных чувств – ничего кроме лютой ненависти. Я не воспринимаю их как людей. Я так далеко могу зайти, но ныне я должен выполнять приказы не думая – так легче. Я убиваю сепаратистов – мне становится от этого легче на душе – после каждого удачного выстрела. В перерывах между боями и заданиями я часто вспоминаю капитана Ёжика и думаю: все мы капитаны кораблей бытия, плывущих по океану времени, падающих в бездны между волнами. Все мы приказываем подымать паруса и плыть в неизвестное, хоть ветер и рвёт полотно на мачтах…
Капитан Ёжик не хотел рассказывать мне о своём прошлом. Он сказал, что все мы живём только в настоящем времени. Прошлого не существует - а значит, нечего о нём думать. Сейчас война. А может, война была всегда, и мирного времени не существовало? Может это нам только показалось? И все наши воспоминания – выдумка? Я слушал его размышления, и мне хотелось спросить: почему же тогда тебе так грустно, капитан? Почему эта война для тебя, всё-таки, чужой мир, хоть ты и вжился в него? Но капитан Ёжик был по-своему прав: время уходит безвозвратно. Никогда уже не будет того города Снежное семидесятых годов, никогда лес и балка около шахты не будут восприниматься мной как загадочные джунгли, где живёт множество загадочных существ, никогда террикон не будет казаться мне вулканом, а шахта – таинственным входом в подземный мир. Да и нет уже ни той улицы, ни того дома, где жили мои дедушка и бабушка, ни того лохматого пса, ни той шахты – всё давно стало руиной и пустырём. И тебе нет возврата в прошлое, нет и не будет у тебя возможности поехать туда и хотя бы посмотреть на этот пустырь и руины, поискать тропинки, которыми ты бегал в детстве. Мы все в ловушке настоящего времени. Наш мир разрушен. И мы все прекрасно знаем: кто и зачем его разрушил.
На картине пустота между образами важнее, чем сами образы, в музыке тишина между звуками важнее за сами звуки. Мы заполняем эту пустоту порывами собственной души, дорисовываем, доигрываем, живём там. Так и на войне – перерывы между боями и обстрелами важнее за сами бои – мы живём там, думаем, осмысливаем мир и себя в нём.
Капитан Ёжик как то сказал мне: «Не люблю воевать зимой!» А кто любит? Этот убийственный холод и ледяное месиво под ногами. Вспоминая капитана Ёжика, я, кажется, начинаю понимать, как мы смогли совершить невозможное – воевать и остановить такого врага, такую орду, такое нашествие…
После отъезда капитана Ёжика с командой приехали с передовой солдаты с Бердичева – тоже за оружием и техникой. Я знал, что это за солдаты: они уже восемь месяцев на войне, прошли Саур-могилу, Иловайск, вырвались с боями из окружения, только в одном бою уничтожили семнадцать танков врага. У этих ребят давно и окончательно сорвало крышу – абсолютно отсутствует страх перед смертью, да и вообще страх: им, что сейчас на верную смерть пойти, что пойти поспать – всё равно. Завязался у меня с ними разговор – весёлый и непосредственный. Но, ни слова о войне! Говорили о Бердичеве – разные исторические басни, шутки и анекдоты сыпались пригоршнями: о том, что газированную воду и современный мужской костюм придумали именно в Бердичеве, о том, что город сей был некогда намного большим, чем Париж, и, безусловно, более важным, чем отсталый средневековый Париж. «А Вы знаете, в Бердичеве до революции было шестьдесят синагог!» «А вот и нет! Шестьдесят синагог было не в Бердичеве, а в Станиславе, а в Бердичеве было только пятьдесят девять синагог, и то, та, что на Житомирской дороге не считается – её строили, строили и так и не построили, кроме того, она фактически была за границей города!» Какой абсурд! Людям завтра ехать в самую мясорубку, а они рассказывают смешные истории о своём городе и спорят, сколько было в городе культовых сооружений. Нет, этот народ непобедим!
P. S. Фамилии и позывные изменены, конечно…
(Январь 2015 года)
(Авторский перевод)