Помню, мать говорила: «Ты стала бледна,
как поправитьcя надо тебе бы,
молочко пей до капли, до самого дна,
кушай, деточка, кушай с хлебом».
Сорок третий… Коптилки мерцал огонёк,
затемненье, не топлена печка…
Мать делила наш хлебный военный паёк
на истёртой щербатой дощечке.
И со вздохом надрывным, закончив делить,
соскребала мельчайшие крошки
и ссыпала, боясь хоть одну проронить,
в наши ждущие жадно ладошки.
Отражался в голодных глазах фитилёк
ненасытным молящим блеском –
и она отдавала свой скудный кусок,
а сама обходилась довеском.
Как тонка наших слабеньких жизней нить,
как тревожно военное небо…
За едой мать давно перестала твердить:
«Ешьте, дети, побольше хлеба».
Угощал нас сосед, сердобольный старик,
твердокаменным липким жмыхом –
мы глодали его, обдирая язык,
дед всё плакал: «Ой, лишенько-лихо!»
Помню, как-то вбежала на кухоньку мать
и сказала с улыбкой счастливой:
«Появилась крапива – пойдёмте рвать.
Слава богу, теперь будем живы».
- - - -
До сих пор я за трапезой сладкой, обильной
вспоминаю военный прозрачный кусок
и довесок ничтожнейший с ластик чернильный,
и колючего жмыха брусок.