Меня накрыло чёрной тенью Время.
Мои пропали память, тень и имя.
О, это бремя перемен!
Как-будто Бог посеял семя
и я не умер, а родился снова
младенцем в Вифлееме
под яркою звездой сверхновой.
Библейский дряхлый Змей,
раскинув зонтиком в полнеба
дыряво-перепончатые крылья
и сморщив лоб тупицы
на длинном рыле -
смеяться ты не смей!,
кряхтя таскал меня в коляске Феба.
Я слышал перестук её ступиц,
брусчатый грохот мостовой
на мокрых спинах облаков.
Я видел блеск мельканья спиц
в несносно ярком синем свете,
а может в ультрафиолете -
в нём видит мир пчелиная семья.
Я оказался в полумраке улья
неназванным, незваным гостем.
Сегодня трутень - завтра труп.
Я буду выкинут в леток на землю
как мятый кокон под улялю -
иди гуляй -
зачем нам трутень-шалопай?
Чтоб матку лапать?
На памятных скрижалях сот
не только память -
а даже запах обо мне сотрут.
Безжалостно поступят с тем
(моим словам в семье не внемлют -
ведь я не Бог и даже не тотем),
кто в улике живет без жала, -
«А ну, ступай и умирай на улице.
У нас тут рой - не рай, не синекура.
Здесь любят труд.»
Упал, лежу, курю и умираю.
Всерьёз, не понарошку.
Вокруг кружится вороньё
и роются в навозе курицы,
хотя они не птицы.
Скормил с ладони им печенье
из имени Vict’or.
Зачем теперь его мне крошки?
Клевало с рук охотно серое ворьё
сначала голубинно-мирно,
но кончило минорно,
мифологически-глубинно,
мажорно-прометейно.
Порвали мне брюшину.
Крушить меня так уж крушить.
Зачем герою печень?
Сейчас бы кстати очень, очень
стакан дешевого Агдама
мне за Адама, его двух Дам,
за Иегову и не забыть про Эго...
Две галки ни с того,
скорее, просто так, с сего
исполнили канкан.
Им вырвал сердце
и положил на блюдце.
Любуйтесь сестры, братцы
в гранатном соке бьётся...
Иссиня-чёрный Ворон
вдруг распугал ворон, -
слетел громоздко с ёлки
и клювом пил мои глаза-фиалки.
Померкли очи.
Так гаснут свечи
под дуновеньем ветра ночью...
И стало на душе моей
темно и гадко.
Зачем приветил сволочей?
Давайте братцы по последней,
а ну-ка, друг, давай налей...
5.12.13, 1.12.15