I.
Бывают дни, о начале которых говорят: не с той ноги встал.
Всё валится из рук.
Умываясь, роняешь мыло. Его тотчас злорадно облепливают песчинки и пыль с пола: а мыть надо лучше!
Гвозди ищут в досках сучки и гнутся один за другим. Кастрюля с кипятком выворачивается из рук, норовя ошпарить. Картофелина не держится в пальцах, ускакивает на пол. Нагибаясь поднять, отрываешь пуговицу на воротнике, и ускакивает она особенно далеко.
А тут как раз стучат в дверь. Разгибаешься, чтобы бежать отпирать, и так прикладываешься затылком об угол стола, что искры сыплются из глаз, а слёзы не брызжут только потому, что стыдно.
Да, только потому, что стыдно, день, когда "не стой ноги", не кладёт сразу на лопатки. Потому что "не с той ноги" ни при чём, если сам безрукий. Но какой ты ни есть, а дела есть дела - не отложишь, на других не переложишь...
Сказка не ладится.
Не клеится, не сплетается, не лепится... Вон сколько способов учитель показал, как они делаются, а я - бестолочь никчёмная. Разве можно таким за сказки браться?
Учитель показывал, и его сказки пели и звали. В них хотелось жить. Мир пустел, когда заканчивались, и душа тянулась к небывалому - продолжить!
А у меня...
Учитель не показывается, но знаю - смотрит из-за плеча. Его глазами взглянуть боюсь, а для моих слепленная сказка - кособокий горшок, вот-вот развалится. Здесь толсто, а там - пальцем ткни, и дыра. Руки сами тянутся смять это позорище.
- Сосуд, из которого пили хоть раз, так просто не разобьёшь...
От негромкого голоса Учителя всё внутри завязывается в узлы. Со стыда.
Рука ложится на плечо. Не плечо - камень, Учитель мнёт его, как глину.
Мышцы чуть отпускает. Душу - нет.
- А это ни к чему... Просто правила вспомни.
Да помню я правила!
Сказка должна быть правдой. Для этого в неё нужно верить.
- И как? Веришь в неё?
А что ответить? Тогда верилось... Да и сплеталась она для добра. В это и сейчас верю.
Малец лупил палкой по стволу - бездумно, со скуки. И захотелось рассказать ему, что всё вокруг - живое... Чтобы чувствовал и жалел, берёг и без нужды не рушил.
Простая сплелась тогда сказка, про лесника и про лесникову дочку. Как полюбила красавица ясень на опушке леса, как мерещилось ей лицо в ветвях, зелёные глаза, сильные ветви-руки ложились на плечи... Как отец, устав от отказов женихам, разведал, куда, румянясь щеками, бегает на закате дочь, как подслушал разговоры и срубил заветное дерево...
Как плакала дочь, гладя свежую рану, и, политый слезами, на пне вырос молодой побег, и трепетала весной листва, и сквозь листву и пелену слёз не заметила девушка, как приблизился к ней незнакомец в зелёном плаще - только руки на плечах почувствовала. А взглянув - узнала тотчас, и обняла любимого. Так, обнявшись, и вошли они под зелёные своды, и ветви сомкнулись за их спинами...
Малый тогда палку бросил, а ствол погладил.
Почему сразу всё внутри у меня закричало: неправильно!
- Это потому, что не все правила помнишь, - спокойно говорит Учитель.
Ну да, в этом, видно, и загвоздка. Главное правило, центральное, как Учитель наставлял - сказка должна мир расправлять. А я его ещё больше - в узлы, в узлы...
А что знает, что может никчёмная бестолочь? Таким не сказки ладить, таким...
- Выправлять надо, - говорит Учитель. - Черти петлю.
Неужели удалось скопить немного? Столько, что можно достать со дна ларчика сокровенную тайну? И неужели удалось так напортачить, что пора доставать её.
Тайна на сторонний взгляд, может, и никчёмная, а для меня - бесценная.
Если душу стреноживает не страх, а забота, и не умеешь себя обманывать, то пока не отданы долги и не окончены труды - между тобой и сказкой, между тобой и мечтой - стена. Лбом ей не прошибить, и вокруг не обойти - себя потеряешь.
Но любую линию можно замкнуть в круг, и разомкнуть потом, если дружить со временем.
Есть одно волшебство: трудиться в полную силу, делать что должно, быстрее, чем это привычно - секунды по капле стекают в невидимый сосуд.
Если не давать сомнениям оседлать себя: моё ли дело, моя ли печаль? Если слушать пронзительно только душу и делать как велит - и время стекает в тот же сосуд.
Туда капает время, не потраченное на обиды, на зависть, на ложь...
Это очень нужная копилка. Когда не можешь что-то постичь или решить без того, чтобы отрешиться от всех забот, вытащи её, измерь накопленное, начерти петлю - хоть пальцем на стекле, хоть на земле, хоть на снегу - замкни её, и ступай за ответом, не тревожась: все долги и заботы, любимые и зависящие от тебя, все, от кого зависишь ты - останутся в том миге, в который ты вернёшься... Ты имеешь на это право.
Так говорил Учитель. Я ещё не умею подсчитывать, сколько в моей копилке. Могу лишь открыться и попросить:
- Исчислить поможешь?
Переходить предел отпущенного нельзя: опустеет копилка, и время пойдёт без меня. И кто-то упадёт, если не окажусь рядом, не подставлю плечо. Кто-то встревожится. Кому-то просто взгрустнётся... Всё это - нити, которые нельзя рвать, и ни одной нельзя пренебречь...
Учитель сосредоточенно хмурится. Мне кажется, что живьём тянут жилы наружу. Надо стерпеть, потому что так проявляются помыслы.
- Ну, для ровного счёта... неделя у тебя на то, чтобы найти, и неделя - чтобы исправить.
Я благодарно киваю: знаю, Учитель не унизит - не подбавит из своей копилки. Отвечать за свои ошибки можно только самому - так он учит всегда...
Облегчённо выдохнув, черчу петлю. Палец под прыгивает на ухабах замёрзшей ноябрьской земли, застревает в ребристых следах чужих подошв...
Встаю в перекрестье.
- Не спеши. Не медли. Себя не теряй... - Учитель благословляет первый шаг.
Жест благословения - петля, накинутая на шею. В пути она не раз милосердно сожмёт мне шею, помогая отмерять время.
Делаю первый шаг...
* * *
Три дня я в пути. Мир сказки оказался симпатичным, и в общем, кажется, нравится мне.
Укатанная дорога, по обочинам тянутся сжатые и вновь перепаханные поля. Во встречных лесах кроны деревьев шатром сплетаются над головой, по стволам снуют белки, уже переодевшиеся в серые шубки. Трещат сороки. Крупного зверья не видать - незачем лосям и кабанам выходить на опушку...
Деревни не убоги - зажиточны, крестьяне приветливы и не слишком любопытны. В деревнях я не ночую,в кружала не захожу, хоть в там и можно узнать больше всего. Но в карманах ни монетки, да и вид у меня не тот... Разузнать же разузнать необходимое можно и без этого. Остановиться у приглянувшегося колодца, попросить напиться, осторожно расспросить.
Пока ничего.... Да и без расспросов видно - в лесах нет ничего необычного, а мне нужен Заповедный. Ещё одна примета: лесники живут в самих деревнях, не на отшибе...
Дорога радует. Изредка, развлекая, навстречу попадаются телеги - кто с ярмарки, кто с сеном, кто за дровами. Подморозило, снежок, падающий на дорогу, перестал таять. Обкатывают дровни...
Ни докучливых попутчиков, ни разбойников - красота!
Только невидимая петля вокруг шеи сигналит - спеши! И то, сколько у меня осталось на поиск? Первая неделя уполовинена.
И сосущая тревога съедает радость - успею ли? И отыскать, и выправить...
Стройные дымки замечаю издалека. Седьмая деревня, или восьмая? День - четвёртый, тут со счёта сбиваться нельзя. Собираясь с силами, присаживаюсь на корточки. Сесть поудобней опасно, слишком хочется спать. Ловлю губами редкие снежинки. Пить сразу хочется ещё сильнее - вот и хорошо, меньше буду стесняться, выбирая колодец. Не то разорвусь, гадая, за каким же забором самые разговорчивые хозяева...
Всё, вот дом возле самой околицы. Или даже за ней? Плетень разломан, не понять... И дорога, прежде идущая через лес прямиком, огибает его стороной. Заповедный? Сердце начинает колотиться у горла, отдавая в уши.
Стук молотка. Хозяин крайней избы, кряжистый мужик, заросший густой седоватой бородой, возится у колодца, чинит плетень. Скорее всего, это и есть лесник. Не знаю, откуда я это знаю... Останавливаюсь и кланяюсь:
- Поздорову тебе, добрый хозяин. Позволишь напиться?
Мужик распрямляется. Смотрит хмуро, но не вовсе неприязненно.
- Пей, заброда, - и продолжает молча изучать.
Кручу ворот, чувствуя его взгляд. Такого первым расспрашивать нельзя, должен сам спросить. Жду.
- Издалека? - наконец роняет мужик.
- Издалека, - делаю вид, что с трудом отрываюсь от бадьи с водой.
- И почто в такую пору шляешься? - видимо, озвучивает результаты осмотра хозяин. - В такую пору всякая тварь пристанища ищет.
Переступаю с ноги на ногу. Надо разговаривать, но для первых фраз всегда трудно пересилить себя. То робость, то усталость... Улыбаюсь:
- Да мне во всякую пору привычно...
Лесник снова долго молчит, продолжая меня разглядывать. Вода в колодце чистая и сладкая, но я не верблюд - впрок не напьюсь, в ладонях не унесу... Уходить?
- А хочешь, башмаки тебе дам? - неожиданно предлагает лесник. - С неделю у меня поработай, и дам. Харчи и ночлег - само собой.
- Да мне не нужно... - проклинаю себя, но не выношу ни пренебрежительности, ни жалости. Да и тот ли это ещё лес?
- Слушай, я здесь лесником, - вдруг чуть ли не заискивающе произносит мужик. - Надо просеку дорасчистить - деревья-то уж порублены. Дрова заготовить... Здесь делов-то на неделю. А об эту пору работников не найти, у всех свои дела...
И в досадливой отмашке - вовсе не досада. Горечь и затаённая обида, которые заставляют меня вздрогнуть.
Лесник... Неделя... Это не может не быть знаком. Пусть идёт, как идёт. Ведь что-нибудь, да выйдет?
- С радостью помогу тебе, добрый хозяин, - вежливо говорю я. Шагаю во двор, кланяюсь избяному порогу.
- Вот и ладно - лесник кажется довольным. - Заходи. Обогреешься, перекусим, и пойдём - покажу, где и что делать.
- Воля твоя, хозяин, но лучше сразу в Лес.
- Ну-ну, - хмыкает лесник. - Бери вон топор, пилу, верёвки, и пошли.
* * *
Однако...
Просеку лесник начал рубить чуть не от собственного плетня. Так сильно хотел спрямить дорогу?
На просеке моё беспокойство усиливается. Как иголками, колет кожу: дороге тут не быть, а лес - обижен.
Мёртво лежат стволы. Ровные, молодые, могучие деревья. И, чёрт меня возьми совсем... Большинство из них - ясени.
К сиротливо белеющим пням подбирается подлесок, как будто хочет обнять, укрыть...
А леснику-то неуютно.
- Обруби сучья. Стволы распили на дрова. Вечером лошадь приведу. Работай, - коротко и глухо говорит он и быстро идёт прочь. Словно убегает...
Закрываю глаза. чтобы почувствовать лес. Нет, он не злой. Он действительно Заповедный - здесь живут тайны, и есть среди них тайны не для людей.
Не зря старая мудрая дорога осторожно огибала этот Лес - не хотела его тревожить. А теперь Лес готов сделать всё, чтобы новой просеки не было.
Открываю глаза. Подхожу к срубленным стволам, сочувственно глажу.
- Эх, бедняги... Не знаю, как я это сделаю, но больше рубить вас не будут.
В голых вершинах - движение, хоть ветра нет.
Одна из торчащих веток цепляется за рубаху, так что трещит ткань. Подаюсь в ту сторону, куда потянуло.
Полянка оказалась недалеко - та самая, с ясеневым пнём посередине. Молодой побег, что был сбрызнут девичьими слезами, успел превратиться в маленькое дерево.
- Ясь... - зову шёпотом, дотрагиваясь до юной шелковистой коры.
Воздух вокруг начинает колыхаться, на мгновение кажется, что между стволами мелькают белые плащи с зелёной подкладкой... Или просто ветер поднялся, качает еловые лапы под снегом?
Трясу головой, пытаясь выровнять дыхание.
Конечно, сразу со мной не заговорят. Имя Яся - не пропуск к сердцу Леса, нужны дела.
Берусь за топор. Обрубив сучки на первом стволе, осторожно поддеваю лезвием кору. Здоровая, плотная древесина отливает золотом.
Нет уж, на дрова я вас рубить не буду. Может, это спасёт другие ясени.
А дрова сделаем из веток.
...Вечером аккуратно складываю вязанки с хворостом, сгребаю кору. Держа под уздцы лошадь, лесник осматривает штабель очищенных стволом с брезгливым неудовольствием.
- Тебе что было сказано? - напускается он на меня. - Кору счищать - делать было нечего? Так и так на дрова.
Разгибаюсь, пытаясь убрать из взгляда упрямство и говорить рассудительно:
- Ясень - ценная порода. Продав его плотникам, столярам и резчикам, ты выручишь гораздо больше.
- А хворост мне на что? - не унимается лесник. - Кто его купит?
- Те, кто победнее, купят с удовольствием, если много не запросишь. Тепло нужно всем.
Лесник недовольно сопит, потом стягивает рукавицу, щупает медово светящийся ствол. Бурчит себе под нос:
- Ладно, грузи. Посмотрим... Но если завтра на базаре не выйдет - будешь делать, как велено.
С облегчением бросаюсь грузить сани. Лошадь тычется лбом в плечо, косит карим глазом... Провожу рукой по тёплой холке, по носу. Возле носа - белое пятно. Обняв лошадь, прижимаюсь к нему щекой...
- Ах ты, Ласочка, - шепчу ей на ухо.
Лесник вздрагивает и оборачивается. Глядит подозрительно:
- Я звал её при тебе?
- Я вижу твою лошадь впервые, хозяин, поспешно отвечаю я и добавляю, неумело пытаясь польстить: - Справная кобыла.
- Справная-то справная, - бормочет лесник, - а вот что Ласочкой ее зовут... по дочкиному слову зовут... тебе, заброде, откуда бы знать...
И кричит, словно очнувшись:
- Грузи давай быстрей! До темноты, что ли, тут валандаться?
...От печи тянет теплом. Уютно потрескивают дрова, язычки пламени пробиваются сквозь заслонку.
Сижу на лавке, прислонившись к стене. За несколько суток впервые вдоволь тепла, и меня совсем разморило. Гудят ноги, на плечах после дня махания топором по увесистой такой скале. Или это чужое горе?..
Спать охота так, что ни есть, ни смотреть нет сил.
Под взглядом хозяина принуждённо беру протянутую краюху, отламываю кусочки. Чудесный вкус хлеба не радует, даже обидно.
Лесник отодвигает миску, хмыкает в бороду:
- Хорошо хоть, работаешь не так, как ешь. Да и то, посмотрим...
Отложив половины краюхи, поднимаюсь, благодарно кланяюсь:
- Спасибо, хозяин.
Спросить? Или не надо? Нравный мужик, не понять, что рассердит... Но пса у крыльца невозможно не приметить, невозможно забыть.
- Позволь, хозяин, угостить твою собаку.
- Сердитый он стал теперь, - вздыхает лесник, - никого не подпускает... Эй, Свист! Ко мне!
Дверь распахивается от мощного удара лапами.
Пёс входит, настороженно принюхивается. Стараясь сдержать жалость и нежность, передать их, не уронив собачьего достоинства, сажусь на корточки, протягиваю руку:
- Малыш...
Пёс вдруг тоненько взвизгивает и утыкает мокрый нос мне в ладонь. Обхватив меховую шею, притягиваю его к себе, пальцами за ухом, дыханием в дыхание передаю привет... он знает, от кого... Даёт мне понять, что знает - умильно скалится, юлит, стучит хвостом. Потом от избытка чувств валится на спину, дрыгая лапами, словно щенок.
Чешу ему живот, потом угощаю хлебом.
- Малыш ты... ах ты, Малыш... - повторяю снова и снова, пытаясь не свалиться под лапами, утвердившимися на плечах.
Лесник, пригорюнившись, набивает у стола трубку.
- Вот и она, бывало, всё Малышом звала... Тоже мне, нашли малыша...
Наигравшись, пёс растягивается под лавкой у ног хозяина.
Направляюсь к сеням, устраиваться на ночь.
- Тебе ещё нужно что-нибудь? - сквозь клубы дыма спрашивает лесник.
Вспоминаю о разорванной в Лесу рубахе.
- Если можно, хозяин, иголку с ниткой.
- За божницей возьми...
Отвожу край вышитого полотенца, украшающего божницу, нашариваю иглу и нитки. Подсаживаюсь поближе к горящей лучине.
"Эх, Яска... - кажется, что не стежки на прореху, а слова ложатся с каждым уколом иглы. - Яска-Яска... Плохо отцу без тебя! И всем тут плохо. Возвращались бы вы с Ясем - вместе. Отец-то сердится на Лес просто от растерянности. Но я объясню ему, я всё исправлю..."
Угольком, выскочившим из печки, обжигает взгляд лесника. Запоздало вспоминаю о шрамах, надеясь только, что лучинка вот-вот догорит.
- Эк тебя... - задумчиво крякает лесник и добавляет уже с любопытством: - И где это так?
- Веткой оцарапало...- нехотя отвечаю я и спешу закончить штопку.
- Да не одной веткой... - насмешливо тянет лесник. - А припадков у тебя не бывает?
Испуганно мотаю головой:
- Что ты, хозяин! Случайно вышло, нечаянно... Здоровье у меня - всем бы такое.
- Ну и ладно, - смягчается лесник. - Давай укладываться...
Глаза у него тускнеют, он кажется не то хмельным, не то смертельно уставшим.
Давно прогорели дрова в печи, лучина стала совсем короткой. Малыш спит под лавкой, радуясь, что не выгоняют сторожить.
- Хошь, на лавке ложись - предлагает лесник.
- Спасибо, хозяин, я в сенях.
Мне надо подумать. Спать после ночёвок на деревьях и на ходу хочется нестерпимо, но беспокойство сильнее.
Правильно ли найдено? Правильно ли понято?
...Подцепив лапой дверь, в сени выходит Малыш. Мокрый нос обследует лицо. Нащупываю уши - потрепать. Шепчу в темноте:
- Она вернётся, обязательно. Слышишь? Я всё для этого сделаю...
Пёс глубоко вздыхает и ложится рядом.
...Искорки вспыхивают под пальцами, перебирающими пушистую шерсть. Добрых снов тебе, Малыш!
А вдруг получится здесь, внутри сказки, собрать по крупицам хоть немного времени? Это был бы интересный опыт, да, Учитель?..
* * *
Уснуть так и не удалось, и ожидание рассвета кажется бесконечным. Наконец, чувствую его приближение, встаю и выхожу из избы.
Морозит, день обещает быть солнечным. Снег, выпавший ночью, раскинулся бесстрашно, веря, что первым его коснётся солнечный луч.
Колодезная вода пощипывает кожу. На скрип ворота сразу же отзывается мычанием корова, сонно вздыхает лошадь.
Летними травами пахнет упругое сено. В курятнике возятся куры, пёстрый петух расправляет крылья. Свою работу он хорошо знает - поёт только тогда, когда корова подоена, молоко процежено, скотина накормлена, а в избе на столе закипает самовар и стоит лукошко со свежими яйцами.
Слыша мою возню, лесник нехотя поднимает всклокоченную голову. Совсем интерес к жизни потерял человек...
- Доброго утра, хозяин.
Лесник спускает ноги с лавки, оглядывает избу. Потом, словно вспомнив что-то плохое, оглядывает ещё раз - мрачно.
- Ну и ладно... - неизвестно к чему бурчит он.
Пригладив руками волосы, пересаживается к столу, цедит из самовара кипяток.
Мне хочется поскорее в Лес. Прячу выданный лесником кусок сахара в карман для Ласочки, обнимаю горячую кружку и сдерживая нетерпение, жду, пока лесник дожуёт, и можно будет собрать со стола.
- Может, ты стряпать умеешь? - спрашивает лесник.
- Умею, хозяин.
- Тогда сначала щи свари, в подполе возьмёшь что надо. А потом в лес... Хлеба с собой захвати.
"Видишь, Яска, он добрый". Но и срубленные деревья стоят перед глазами...
Работая, всё время прислушиваюсь к шёпоту Леса.
Воистину он - Заповедный: с наступлением зимы не погрузился в глубокий сон, продолжает жить затаённой, но кипучей жизнью. А что он обижен, чувствуется всё сильнее.
Положив топор на снег, иду на поляну с ясенем, растущим из пня.
Тишина вокруг. Дремлют деревья. Нет отклика на мысленный призыв... А чего я жду? Обида от людей не даст Лесу поверить людям вновь так вот, запросто.
Задумавшись, медлю уйти с поляны. Расчищаю бурелом возле окруживших поляну маленьких ёлочек, отваливаю в сторону старый упавший ствол, согнувший тонкую рябинку.
Когда толстой дерево катится прочь, замечаю застрявшее в ветвях птичье гнездо. Высвобождаю его, прикидывая, где его можно пристроить, чтобы вернувшиеся весной птицы не оказались бездомными. Лезу на ближнее дерево, утверждаю гнездо в развилке. Вроде прочно, и весной сразу разыщут - дерево рядом с упавшим...
И тут чувствую на себе взгляд. Более того, чувствую, что наблюдают уже давно, и кубарем скатываюсь с дерева.
Посреди поляны стоит молодой мужчина в белом плаще с зелёной подкладкой.
Делаю шаг навстречу.
- Здравствуй, Ясь.
- И тебе не хворать, - помедлив, отвечает Ясь.
Смотрю на него во все глаза. Да, красавец, лесной дух... Как не влюбиться в такого лесниковой дочке?
Соболиные брови Яся хмурятся.
- Ты, что ли, теперь лесником здесь? - требовательно спрашивает он.
- Нет. Твой тесть... - запинаюсь, но говорю, что говорю. - Твой тесть просто нанял меня поработать тут недельку.
- Жаль... - словно про себя произносит Ясь и продолжает громче: - А ты неспроста ведь здесь. Кто ты и откуда?
- Я просто человек... издалека. Но леса ведь везде есть, и заповедные тоже. Я знаю, что все вокруг живое. Разве этого мало? Мне жаль этот Лес, и хочется ему помочь.
Ясь долго молчит. Наконец, с сомнением произносит:
- Не знаю пока, верить ли тебе.
- Пожалуйста, поверь. Я знаю, что нельзя назвать происшедшее глупым недоразумением, поскольку погибли живые... Но вспомни и о ней, Ясь. Разве она не тоскует по отцу? Разве не ходит на опушку? Разве во имя любви невозможно забыть старые распри?
Ясь на мгновение отводит глаза, но тут же оправляется.
- Красно говоришь... Но что ты понимаешь? Иногда мелкие дела, совершенные от великого непонимания, значат ох, как много... А исправить всё можно, только развеяв зло.
- Я знаю, Ясь. И я - постараюсь.
Улыбаюсь ему и добавляю:
- А ты передай, пожалуйста, Яске поклоны от всех - от отца, от Малыша, от Ласочки... Уж будь добр.
- Передам, - прохладным голосом отвечает Ясь.
Делает шаг в сторону и сливается не то с заснеженными елями, не то с такими же бело-зелёными плащами, как у него.
Значит, нас слушали... Это вселяет надежду.
...Когда раздаётся скрип под санями и шаги, я ещё дорубаю сучки на очередном стволе. Сегодня лесник явился раньше, и выглядит довольным.
- Дерево на базаре ушло хорошо, так что делай, что делаешь. И хворост разобрали... Грузи давай.
Потом замечает кучу коры и совсем тонких веток и моментально начинает браниться:
- Костёр почему не разводишь? Тебе греться не надо, так убирать тоже некому.
Мой упрямый взгляд злит его всё больше. Говорю совсем тихо:
- Я не буду жечь в лесу. На месте костра трава весной не вырастет. И живые деревья боятся огня.
Лесник молчит, и я смелею.
- Разреши, хозяин, сожгу всё у тебя на огороде. Зола удобрит землю, я и по грядкам разбросаю.
- Моя лошадь что, двужильная, всякий хлам возить? - вскидывается лесник.
- Я могу отнести... - еще тише говорю я.
- Вот же пень... Если охота тебе, таскай ночью - днём дело делать надо.
- Хорошо, хозяин.
- Не боишься ночью-то? - недобро усмехается лесник.
Пожимаю плечами:
- Чего бояться? Лес - добрый.
- Добрый, как же... - ворчит лесник и обрывает сам себя - Грузи давай!
Замечает, что топор не воткнут в дерево, а лежит на истоптанном снегу.
- А топор потеряешь, пеняй на себя!
- Да, хозяин.
Ласочка хрустит сахаром, в благодарность игриво хватает меня за плечо, улыбается глазами.
- Пошла, пошла, - понукает лесник, хватая её под уздцы. Совсем расстроился...
Набиваю мешок корой и ветками и спешу вслед, стараясь не отставать.
Кору перетаскиваю уже в полной темноте. Лес высится, тёмный и загадочный. До опушки тропинку приходится нащупывать ногами, но на просеке воздух словно мерцает, и всё видно. Мне мерещатся огоньки, мелькающие между стволами. И они не имеют ничего общего с глазами зверей. Светляки, но на высоте фонаря, который держит в руке человек... Когда собираю последний мешок, мне даже кажется, что один из огоньков отделяется от остальных и медленно приближается.
Ставлю мешок и долго жду, но огонёк остановился. Только на обратном пути замечаю на тропинке отломившуюся под тяжестью снега ветку. Формой она - как настоящее деревце. Подбираю её и затыкаю за пояс.
...Печь догорает, и уже догорает лучина - с ужином припозднились.
- Ешь-ешь. Стесняться некого, - доволен прожитым днём, лесник добродушно ворчит, с удовольствием чистит луковицу, макает в соль...
- Спасибо, хозяин.
Жевать трудно, не то от усталости, не то от растущего напряжения. Петля напоминает о себе...
- Всё же хвораешь... - сам с собой делится лесник.
Встряхиваюсь и начинаю пылко разубеждать.
- Работаешь ты пригоже, - раздумчиво тянет лесник. - Да вот странного в тебе много... Видно, и впрямь издалека. Расскажи, что ль, как там и что.
Кусок застревает окончательно застревает в горле.
- Ну там, откуда ты... - поясняет хозяин. - Как там люди живут, какие они?
- Там по-разному, - выдавливаю я.
Вот чёрт, надо бы говорить, как раз подходящий случай! Что ж это я?
- Ну, а леса? Леса-то там есть? - допытывается лесник.
- Есть, хозяин - хорошие есть там леса... Вот только люди часто их обижают, а то и вовсе губят - от глупости, он непонимания, от жадности... А без лесов как жить? Нет грибов и ягод, ветер сушит поля, не из чего строить дома... Лес нельзя обижать.
Лесник слушает и лицо его меняется. Или это колеблется гаснущая лучина?
- Много ты понимаешь... - наконец, ворчливо говорит он. - А если этот лес... Да ладно, что уж теперь...
Он досадливо машет рукой и замолкает, по-стариковски жуя губами. И это почти страшно...
- Поздно уже... - наконец с натугой поднимается он с лавки. - Ложись, завтра работы много.
Поднимаюсь и я. Помявшись, зову:
- Хозяин! Ножик позволишь взять?
На что тебе?
- Поточу, а завтра стол выскоблю...
- Бери, - равнодушно бросает лесник, направляясь к печке.
- Спасибо, хозяин. Доброй ночи.
Выхожу в сени, ощупывая в кармане прихваченную лучинку. В сенях вставляю её в щель между брёвнами.
Слегка сжимаю кончик пальцами. Затепливается огонёк - золотистый, мерцающий. Усаживаюсь на свою подстилку, достаю ножик и принесённую из леса веточку, начинаю бережно остругивать... Сегодня спать не придётся.
* * *
Утром, заканчивая мыться, слышу из-за соседнего забора приглушённое хихиканье. Украдкой отряхиваясь и, стараясь проморгаться, подкрадываюсь ближе.
Сквозь доски, блестя глазами, подсматривает молоденькая девчонка в цветном полушалке с бахромой.
Пряча улыбку, кланяюсь в сторону забора:
- Доброе утро, красавица.
Над плетнём всходит любопытное личико. Глаза стреляют из-под цветастого полушалка. Полушалок - явно гордость, подарок родителей с последней ярмарки.
- И холодно ж сегодня... - кокетливо поёт девчонка, играя кистями.
- Да вроде жарко, - смеюсь я, скатываю некрепкий снежок и пускаю в сторону забора.
Игриво пискнув, девчонка пригибается, и из-за плетня тотчас свистит ответный снежок, метко влепляется в плечо.
Дурачась, падаю на снег, девчонка перемахивает плетень и подлетает ко мне.
- Эй, ты что? Никак, зашибла?
Подмигиваю ей и поднимаюсь. Обеспокоенное личико становится сердитым. Покраснев, девчонка ещё милее. Только вот, помогая отряхиваться, колотит по плечам весьма крепко. И вдруг смущается, отдёргивает ладошку. Спрашивает, глядя исподлобья:
- Это ты, что ль, у Мартына в работниках?
- Ну да.
- И не страшно тебе в лесу-то?
- Страшно? - изумляюсь я, вспоминая чудесный Лес. - Чего можно там бояться?
- Да неладно в последнее время в лесу-то, - округлив глаза, шепчет девчонка. - Вроде и непонятно, что там, а только теперь все в лес ходить боятся, не по себе там. Хорошо хоть, дорога его обходит.
- Значит, вы не хотите дорогу через лес? - спрашиваю я, замирая.
То, о чём думаю, начинает оборачиваться правдой...
- Ой, да никто не хочет! - машет руками девчонка. - Это всё Мартын. Построим, мол, вон у всех - через лес, и у нас будет. Ближе ездить... Как с цепи сорвался! Ему-то что, он лесник, с Лешим трубку курил... Хотя и он...
- Что - он?
- Он теперь тоже леса боится... - шёпотом сообщает девчонка.
Осторожно беру её за плечи.
- Лес - он добрый, - говорю очень серьёзно. - Только не надо его обижать. И нечего будет бояться.
- Чудно говоришь, - недоверчиво фыркает девчонка. - Как это можно обидеть лес?
- Можно, - также серьёзно объясняю я. - Если ты цветок сорвёшь и бросишь, или ветку зря сломишь. Лесу это обидно.
Искорки в карих глазах становятся ярче.
- Чудно... - повторяет девчонка уже задумчиво. Потом негромко сообщает. - Меня Белкой звать.
- Белочка... - ласково повторяю я. - В иных землях это значит - красавица.
Белка расцветает и, играя ресницами, быстро говорит:
- Хочешь, приходи вечор. Подружки соберутся, и ребята, песни будем петь...
- Да прошло уж время моих вечорок.
- Брось, у тебя просто волосы в инее! - блестя зубами, смеётся Белка, игриво ерошит мне волосы - и смущённо отводит глаза.
Виновато развожу руками. Грустно мне, и не спрятать грусть...
- А ты всё равно приходи, - тихо говорит Белка, потемнев взглядом.
Кланяюсь ей, растрогавшись добротой:
- Спасибо, Белочка. Прости, не приду - работы много.
Белка стоит, теребя бахрому полушалка, потом подхватывается.
- Ой, а мне-то доить пора! А то мать заругает.
И вот уж валенки заскрипели по снегу, и она скрылась за калиткой.
Стираю с лица глупую улыбку. И мне пора, а то себя заругаю. Надо насыпать в ясли овса, принести свежего сена, вычистить Ласочку, расчесать ей гриву и хвост... Корове сладить тёплое пойло, подоить. Собрать яйца в курятнике, подправить насест...
Лесник всё никак не встаёт, даже растопленная печь не разбудила. Совсем интерес к жизни потерял... Да не захворал ли?
Слезает он с печи только тогда, когда доскабливаю стол.
- Доброе утро, хозяин.
- И не спится тебе... - зевая, ворчит лесник в ответ.
Быстро вытираю стол, ставлю кувшин с молоком, хлеб, лукошко с яйцами. Наверху - яйцо пёстрой курицы, Почему-то первым хозяин берёт всегда его... А курица молодец, несётся каждое утро.
Лесник рушит половину последней ковриги, велит:
- Вчерашнее молоко поставишь на творог. Потом из мешка отсыплешь муки, снесёшь в соседнюю избу, к Ядвиге - она хлебы сегодня ставит. Для меня тоже испечёт. Теперь вот она...
Лесник мрачнее тучи.
- Хозяин, давай, я испеку.
- Умеешь?.. - вяло удивляется лесник.
- Приходилось.
- Ну, давай, - неожиданно легко соглашается лесник. - А закваску я у Ядвиги сам возьму, не то обидится.
Пока он собирается до соседки, готовлю свои верёвки, проверяю топор. Да и муку... Мне не сидится.
- Тянет тебя в лес-то, - замечает лесник, вернувшись. - Так ничего до тебя и не дошло? Наши кумушки на сплетни падки...
Пожимаю плечами:
- Откуда? Целый день в лесу, в деревню не хожу...
Набивая трубку, лесник ухмыляется в бороду:
- А в деревне-то уж все знают, что за заброда у меня в работниках. Зимой жарко, в лесу нестрашно, говорит странно... Чудило заморское.
- Ядвигина дочка! - смеюсь я и краснею, вспоминая Белку. Потом спрашиваю уже серьёзно:
- Хозяин! Чего можно бояться в лесу? Ты не таи, может, и я бояться стану.
- Чего, чего... - огрызается лесник. - В этом лесу по ночам деревья ходить стали! Али не пришлось ещё увидать? Людей он уводит, Лес-то...
- А куда уводит, хозяин? - невинно спрашиваю я/ - Может быть, к счастью?
К ларю с мукой отхожу, так и не дождавшись ответа.
Зерно брошено. Но вовремя ли брошено? И то ли это зерно?
* * *
Ласковая, пушистая мука просеяна сквозь мелкое сито, лежит снежной горкой. Теплое молоко... Яйцо пестрой курицы... Золотистое масло. Соль - основа и суть земли. Живая, дышащая закваска. Щепоть золы из родного очага - для тебя, Яска. Щепоть древесной трухи - для вас Лесные братья. Как клятва, что не отнимут больше жизни деревьев.
Всё, что живёт сейчас в моём сердце, мысли мои. Перетеките через руки в упругое тесто. Взойдите, как колосья в поле, как юная поросль на опушке. Освятитесь жаром печного огня... Будьте услышаны!
Вытираю пот. Что я ещё могу?
Караваи уже отдыхают под вышитыми полотенцами, из-за заслонки растекается запах печева. Вошедший со сбруей в руках лесник замирает на пороге, внутренняя боль сминает лицо, морщит кожу на лбу.
- Или праздник какой? - спрашивает со злобой. - С чего пироги затевать?
Виновато улыбаюсь ему, отряхиваясь от муки.
- Да вот, тесто осталось. Капуста была, творог вчерашний... Подумалось...
- Подумалось... - отворачивается лесник. - Нечего думать. Кончай здесь и ступай в лес, а то никогда не управишься!
Быстро вынимаю последний противень из печи и разыскиваю топор. Вьюшку уж сам закроет...
Балда я, балда!
...Сомнения грызут меня чуть не до вечера. Вот ещё этот ствол обтешу, и... Ещё одну вязанку, и...
Наконец, решившись, откладываю топор и иду на поляну с молодым ясенем, растущим из пня. Возле него долго слушаю Лес. Вокруг тишина, но я могу поклясться, что из-за деревьев за мной наблюдают внимательные глаза.
Кланяюсь на четыре стороны. Справиться бы с дрожью в голосе...
- Лесные братья! Выслушайте меня... Люди сотворили с Лесом много злого. Много неправды в их делах... Что-то из этого уже нельзя поправить. За это, за всех людей прошу прощения - у вас, и у Леса...
Достаю из кармана крошечный каравай. По золотой верхней корочке вьются вылепленные из теста листья. Бережно кладу его на пень.
- Простите. Прошу от имени тех, кто понимает вас и не станет делать зла, и за тех, кто совершает вред лишь от глупости и по незнанию. Клянусь, что положу все силы, чтобы исправить то, что может быть исправлено. А если сделаю что-нибудь не так, то это лишь от того, что и я понимаю ещё не всё. Но видеть сердцем клянусь учиться всю жизнь...
Лесные братья! Я хочу лишь добра и мира, и с этим иду к вам...
В глазах темнеет, от ударов сердца колышется, вздрагивает мир.
Взяв себя в руки, снова кланяюсь деревьям и ухожу, заставив себя не оборачиваться.
...Темнеет, лесник должен вот-вот привести лошадь. Увязываю последний хворост и, замирая, вновь иду на поляну.
К пню ведут только мои следы, но хлеб исчез, а на покрывающем пенёк снегу виднеется, как привет, отпечаток узкой ладони. Едва удержавшись, чтобы не вскрикнуть от радости, прижимаю руками выпрыгивающее сердце.
- Спасибо, Братья...
* * *
Пироги на столе впрямь выглядят празднично, и хмурый лесник жуёт, словно расправляется с врагами.
Забившись в угол, ругаю себя на чём свет стоит - и стоило затевать? Бередить только... Или не знаю, как запахи будят память?
Лесник достаёт было трубку, откладывает. Кряхтит, глядит в тёмное окно... Махнув рукой, вытаскивает бутыль с мутноватой жидкостью.
- Раз уж праздник... - ехидно и обиженно ворчит он, доставая две кружки.
Ох, засну сейчас прямо за столом, уже и не помню, когда удавалось заснуть...
- Или не пьёшь? - насмешливо спрашивает лесник.
Усмехаюсь в ответ:
- Отчего же, хозяин, я с удовольствием, если угостишь...
Может, оно и к лучшему. Хозяин мужик упрямый, неразговорчивый, на сердце у него тяжело. А выпьет - вдруг поделится? Тут можно будет сказать. А то что вот так, с бухты-барахты: послушай, мол, сказку, хозяин...
Самогон неплохо очищен древесным углем. Заглянув в свою кружку, вздыхаю - тоже, небось, ясень...
- Можно ещё на смородиновых почках настоять, или на берёзовых. Будет прозрачный...
- До весны далеко, пей так, - сквозь зубы цедит лесник.
- Твое здоровье, хозяин, - вежливо говорю я.
Лесник, морщась, вытирает усы, бурчит, не глядя на меня. - Грибов из подпола принеси. И капусты.
- Хорошо, хозяин.
Поднимаюсь, достаю две глиняные миски.
Застолье, похоже, грозит затянуться. Ну и ладно. Хотя и досадно пить, думая только о том, как бы не опьянеть...
Лесник уже разлил по новой и мрачно ждёт.
- Твоё здоровье, хозяин, - повторяю вежливо.
Лесник молча пьёт, молча откусывает половину пирога, долго жуёт. Бормочет в бороду:
- Вот и она такие пекла. Каждую неделю отца баловала...
Мне кажется, он вот-вот заплачет, и всё внутри сжимается от жалости. Но лесник, опять насупившись, быстро наполняет кружки. Ворчит:
- Ешь, что сидишь...
- Спасибо, хозяин.
Самогон даже не жжёт, голова ясная. Наверное, от звенящего напряжения. Покорно выпив снова, внимательно слежу за хозяином. Получится ли повернуть разговор в нужную сторону?
Лесник сидит, повесив полуседую голову. Потом поднимает затуманенные глаза, говорит, слегка запинаясь:
- Вот скажи ты мне... Издалека ты, говоришь...
Киваю.
- Ну, и вот ходишь ты, ходишь... А там, далеко, дом-то у тебя есть?
(Если бы ты знал, хозяин, как трудно мне ответить на этот вопрос!)
- А что считать домом?
Лесник открывает было рот, хлопает ладонью по лавке, обводит глазами стены избы... и вдруг растерянно моргает.
Да, бывает и так, что твой дом перестаёт им быть...
И тут он задумчиво говорит:
- Дом - это место, где тебя ждут.
Какой же ты молодец, хозяин! Едва не хлопаю в ладоши. Улыбаюсь и думаю: а ведь у меня не так мало таких мест.
- Тогда, пожалуй, есть.
Лесник впивается в меня взглядом, хрипит:
- И что же? Тебя там ждут, а ты ходишь - зачем? Куда уходишь, они знают? Им-то каково, думаешь об этом, а?
- Они знают, что я всегда возвращаюсь, - спокойно говорю я. Объяснить, что для них вовсе не ухожу, сейчас не сумею...
- Откуда знают? - наседает лесник.
- Верят.
- А почему верят?
- Я не даю повода не верить.
До белых костяшек вцепившись в лавку, пристально смотрю на лесника.
Тот горестно качает головой, бормоча про себя. Замолкает, снова начинает бормотать...
- Что случилось, хозяин? - тихо спрашиваю я. - Что гнетёт тебя?
Лесник медленно поднимает голову.
- Что ты понимаешь? Что все вы понимаете? Чудит Мартын... Что мне, пироги нужны? Один я остался. Один, понимаешь? Незачем жить мне теперь! А она ушла с этим, зелёным... К проклятому лесу ушла... Вот там у вас, вдалеке, тоже так?
- Там по-разному, хозяин. Люди - они везде люди... Хочешь, сказку тебе расскажу? - собравшись с духом, предлагаю я.
- Ну, расскажи... - равнодушно соглашается лесник, обмякнув после вспышки, и снова наполняет кружки...
Не спеша подкидываю в печь пару поленьев, вставляю в светец новую лучину. Лесник следит с пробудившимся интересом.
Усевшись, я залпом опустошаю свою кружку, кладу руки на стол и крепко сплетаю пальцы. Заговариваю себя: не сказать ничего лишнего. Не сказать ничего дурного. И пусть ненужное пройдёт мимо, а понимание постучится в сердце...
- Хозяин, было так. На опушке Заповедного леса жил лесник, и была у него красавица-дочь...
Тихим шелестом листвы, полотном дороги разворачивается сказка. Теперь её герой - Ясь. Подкидыш, сирота, оставленный людьми и подобранный Лесными братьями - духами леса, ставший им братом и сыном лесу. Ясь, которого так невзлюбил лесник, боясь лишиться дочери.
Любовь Яски, чувствовавшей Лес и угадавшую обитавшую в чаще человеческую душу. Её ужас, когда отец срубил дерево, наделенное этой душой.
И счастливая встреча влюбленных.
И сам Заповедный лес, добрый и щедрый к людям, даже тайны свои оберегающий для их же блага...
Я смотрю только на огненную точку на конце лучины, но знаю: лесник не отводит глаз от моего лица.
- ...Солнце позолотило поляну. И когда они, взявшись за руки, направились в глубину леса, лучи его упали на маленький ясень, и ветки его прощально качнулись им вслед...
Переведя дух, поднимаю глаза. Лесник сидит, ошеломлённо застыв, губы беззвучно шевелятся.
- Откуда ты всё это... Кто ты? - хрипит он, как раненый.
- Сказка на этом не кончилась, - с шутливой укоризной говорю я и выразительно смотрю на свою пустую кружку. Лесник машинально наливает. Медленно пью, снова сплетаю пальцы.
Лесник кашляет, поперхнувшись.
- Тебе хватит, хозяин, - ласково говорю я. Лесник не бранится, только настойчиво спрашивает, отдышавшись:
- Чем же кончилась сказка?
- А скажи сперва, хозяин, что в ней не так? Почему не возвращается Яска?
Помявшись, лесник выдавливает:
- В обиде она была, когда ушла - за то, что дерево её срубил...
Качаю головой.
- Не так, хозяин. Это-то она поняла - что ты от любви родительской, от страха за неё... А только ты в ответ сам обиделся и обиду свою копишь, да ещё и на других вымещаешь - на живых деревьях. На людях, что рядом с тобой...
Лесник сидит, уронив голову на руки. Кладу руку ему на плечо.
- Время позднее, хозяин. Тебе лучше сегодня лечь на лавке.
Лесник не сопротивляется. Тяжело приподнимается, пересаживаясь ближе к печке, откидывается к стене. Неразборчиво спрашивает:
- Чем же кончится?...
- Не знаю, хозяин. От тебя зависит, прервётся ли цепь обид. Только от тебя... Ты спи теперь - утро вечера мудренее.
Накрываю его тулупом и гашу лучину.
- Не кончилась сказка... - засыпая, шепчет лесник.
...В сенях зажигаю лучинку вновь и долго сижу, обхватив руками колени и глядя на красную точку. Сна всё нет.
Получилось ли у меня? Что же теперь?
Невидимая петля всё сильней натирает шею, остерегает. Киваю сумеркам: помню, помню, мало осталось времени...
* * *
Серая кисть рассвета касается век изнутри, разрешая встать.
Хоть поспать и не удалось, похмелье не чувствуется вовсе. Не самый плохой напиток у лесника, надо отдать должное...
Белки не видать, звенящий воздух и колодезная вода прогоняют остатки шума в голове. До восхода солнца далеко, и я успеваю переделать дела и даже повозиться в Яскином палисаднике, обкладывая куриным помётом торчащие стебли цветов, устраивая над ними шалашики из веток. Снег сойдёт, подкормка впитается в землю с водой. Расцветут цветы... Не грусти, Яска.
Лесника будит только скрежет точила. Он выползает на крыльцо хмурый и помятый, в сползающем с плеч полушубке.
На моё "доброе утро" невнятно просит:
- Рассолу достань... - поворачивается и уходит обратно в избу.
Чувствуя вину, спешу за ним.
- Ты как хочешь, хозяин, а только тебе сейчас лучше поесть горячего.
На леднике у лесника хранятся мясо и требуха, под потолком нашлось немало пахучих травок, на стенах сушится чеснок. Из этого добра получилось сварить почти настоящий хаш. Ставлю перед ним полную миску, вкладываю ложку в руку.
Лесник шевелит ноздрями, неохотно черпает похлёбку, с трудом глотает. Прислушавшись к себе, черпает ещё и ещё. Когда миска пустеет, облегчённо откидывается на лавке, пробормотав:
- Хорошо... А ты?
- Спасибо, хозяин, я уже...
- Эх, молодость... - качает головой повеселевший лесник, подвигая к себе чугунок.
- Хозяин, я пойду?
- Постой-ка... - какая-то мысль не даёт леснику покоя. - Постой... Скажи, что тебя здесь держит? Почему работаешь в лесу?
Ну вот, началось...
- Захотелось отдохнуть... - выдавливаю, отводя глаза. - Мне понравилось у тебя. И лес понравился - настоящий Заповедный...
- Ты про лес-то молчи! - срывается лесник и стучит по столу кулаком. Добавляет тише: - Другое здесь, да вижу, не скажешь. Иди уж, не береди...
Понуро плетусь за топором.
У калитки догоняет запыхавшийся лесник.
- Постой... Ты - это... Курицу зарезать сможешь?
- Конечно нет! - отшатываюсь я.
- Так я и думал... Ладно, я сам...
Сгорбившись, лесник бредёт в курятник. Бросаюсь за ним.
- Хозяин! Хозяин, да что случилось?
В курятнике лесник склонился над пёстрой курицей. Та хриит и скребёт лапами земляной пол. Глаза уже подёрнулись мутной плёнкой.
- Вот - заболела... - сокрушённо говорит лесник. - Прирезать теперь придётся. Любимица её... И неслась каждый день...
Понятно, чья любимица. То-то он так убивается.
- Постой, хозяин...
Опускаюсь на колени, ощупываю курицу, особенно шею и горло. Под пальцами катается твёрдый шарик. Облившись потом, сильно хлопаю птицу по спине, другой рукой сжимая горло пониже шарика.
Курица дёргается, из горла выскакивает довольно большой камешек. Воздух со свистом идёт в лёгкие, курица начинает дышать, топорщит перья. Успокаивающе глажу её и ставлю на лапы.
- Она не больна, хозяин, просто камешек в горле застрял.
Лесник смотрит на ожившую птицу, часто смаргивая. Бормочет сдавленно:
- Молодец. Спасибо... - поворачивается и быстро выходит из курятника.
На трясущихся ногах прислоняюсь к стенке, вытираю мокрый лоб. Никогда мне не стать настоящим лекарем, слишком боюсь причинить боль...
Несколько раз глубоко вздыхаю. Пора в Лес.
* * *
Вечером лесник приходит позже обычного. Я греюсь, увязывая ветки и сгребая кору - в потёмках с топором можно запросто остаться без ноги.
Погрузились молча, молча распрягли Ласочку. Молча отправляюсь с мешком за корой.
Сегодня огоньков больше, и всё ближе мерцает один из них, отделившись от прочих. Поставив набитый мешок, шагаю навстречу.
- Здравствуй, Яска.
Огонёк прыгает вперёд, на фоне тёмных стволов возникает фигурка девушки в бело-зелёном плаще. Фонарик в руке светит волшебным светом - словно майские светляки собрались под стеклом...
- И тебе поздорову, - тихо говорит Яска. - Как там отец?
- Здоров, урожай собрал неплохой, не бедствует. Ядвига ему хлеб печёт. Нынче я вот...
- Спасибо, я знаю, - шепчет Яска, вытирая глаза.
- Ну, дров вот запас достаточно... - продолжаю я, делая вид, что не замечаю слёз. Яска кивает каждому слову. - Ласочка здорова,. А Пеструшка сегодня камешком подавилась...
Ахнув, Яска всплёскивает руками, едва не выронив фонарик.
- Не плачь, он выскочил! Чуть подтолкнуть и шлёпнуть... - поспешно говорю я и стыжусь собственной гордости.
- Спасибо... - снова шепчет Яска и добавляет застенчиво: - У меня там цветы в палисаднике не укрыты...
- Укрыты, - улыбаюсь я. - И помёт куриный вокруг - по весне покормятся, расцветут.
- Спасибо... - шепчет Яска едва слышно, и я решаюсь:
- Яска, отец тоскует по тебе. Он места себе не находит. И Малыш сидит день-деньской у ворот, ждёт... Как же так? Нельзя бросать всё то, что любила.
И Яска закрывает лицо руками, захлёбываясь плачем. Фонарик падает на снег, расплёскивая зеленоватое свечение.
- Как же так? - всхлипывала Яска. - А если я и его люблю? Если Ясь - муж мой? Ведь он тоже человек, хоть и Лесной брат. А отец эту просеку рубит - в самое сердце Леса метит. Как мне выбрать?
Подхожу совсем близко, поднимаю опрокинувшийся на бок фонарик.
- Не плачь, Яска, пожалуйста, не плачь! Посмотри-ка, это для тебя...
Из подобранной на тропинке веточки вышла прялка в виде деревца с раскидистыми ветками, усыпанными пятиконечными остролепестковыми цветками - каждый с крохотной дырочкой посередине. Сбоку торчат две голые ветки - насаживать кудель. Основание в виде пенька можно снимать, чтобы затыкать прялку за пояс и прясть даже на ходу.
Яска робко берёт подарок, подносит ближе к фонарику. Полые серединки цветков начинают светиться зелёным.
- А веретёна мне выточишь? - зардевшись, спрашивает Яска.
- Конечно, - облегчённо улыбаюсь я. - И поверь, Ясочка, всё будет хорошо.
Огонёк медленно растворяется в лесной темноте.
Я ощупью разыскиваю мешок с корой. Хорошо бы сегодня разложить её на огороде, а завтра разом сжечь.
Когда заканчиваю возиться с корой, на снег падает прямоугольник света. Стоя в дверном проёме, лесник по обыкновению ворчит:
- До ночи будешь возиться? Себя, коли хочешь, голодом мори, а меня нечего. Ступай в избу!
- Иду, хозяин, - покорно вздыхаю я. Предстоящий разговор тяготит.
На стол стараюсь накрыть побыстрее. Поставив самовар, привычно забиваюсь в угол - сучить пеньковую верёвку на завтра.
Лесник неуверенно покряхтывает, мнётся, то берётся за трубку, то откладывает. Наконец, не выдерживает:
- Оставь... К столу иди.
Поднимаю глаза - так и есть, на столе вчерашняя бутыль. Не помнит, правда ли то, что говорилось вчера, и собирается выяснить - таким вот способом.
- Не стоит, хозяин, - мягко говорю я. - Знаю и так, о чём ты думаешь. Хочешь спросить, была ли сказка. И вообще - правда ли всё это... Так?
Лесник нехотя кивает и отворачивается.
- Сказка была, хозяин. И то, что не кончилась она - правда. Ты ведь и сам это чувствуешь, так?
Лесник снова кивает, хочет что-то спросить. Качаю головой:
- Думай, хозяин. Всё в твоём сердце - и раскаяние, и прозрение. Только там - конец этой сказки. И послушай меня - не мучь себя понапрасну. Пока люди живы, всё можно поправить. Ведь так?
И лесник завороженно кивает в третий раз.
- Ложись спать, хозяин. А мне ещё кору надо сжечь. Добрых снов тебе!
Тихо выхожу, притворив за собой дверь.
* * *
Кажется, что не я делаю шаг с крыльца, а ночь шагает в меня и растекается по жилам. Студёный воздух намертво сплавил тишину со звоном звёзд верхних и нижних, небесных и снежных. Каждый глоток - как трудная работа. Но глотнув - взлетаешь. Или становишься звёздами, впустив их в себя...
Кора разгорелась. Обняв колени, сижу на опустевших мешках и смотрю на огонь. Лицо обдаёт жаром, в спину стучится мороз.
Тоска сосёт, тоска по оставленным за пределами петли. Нет, я верю в её прочность, пытаюсь верить... Я непременно вернусь, только вместе с усталостью. Она и сейчас со мной, настежь распахивая двери сомнениям...
Чего стоят мои усилия? Здесь, и там, и в иных мирах...
Искры рвутся в небо, смешиваясь с падающим снегом. Дорога огня связывается в узел с концом Млечного Пути. Взгляд застревает в центре узла, звёздный купол ложится на плечи. Время растворяется, и сказка начинает дышать, превращаясь в правду...
Горячая искра, выскочив из костра, клюёт меня в щёку, помогая очнуться. Последняя в догорающем костре, поднятая на ладони ветра, она - как дружеская пощёчина: вставай.
Ночной холод лют, костёр доживает последние секунды. Сместились звёзды...
- Спасибо, - шепчу я, прикладывая к щеке горсть снега.
Очищенная пламенем душа вернулась в тело, но ещё не закрыла глаза. Я ещё вижу, что стрелка ожога на щеке - указатель дороги в новую сказку. А урок усвоен и отработан. Из усталости можно черпать силу.
- Спасибо, - повторяю я, вороша остывающий пепел.
Завтра рассыплю на грядки. Сейчас грею в нём руки - надо ещё выточить веретёна для Яски...
* * *
Утром лесник упорно делает вид, что спит - не открывает глаз ни на печное тепло, ни на стук ложек по столу. Отчаявшись дождаться, уныло тащусь к опушке.
Как бы там ни сложилось, сегодня нужно закончить.
В полдень, при полном безветрии, еловая лапа сбрасывает за шиворот ком снега Недвусмысленно, как приказ. Шатаясь от волнения, иду на поляну с ясенем. Когда касаюсь тонкого стволика, в глазах темнеет. А стоит темноте рассеяться...
Они пришли все. И Ясь, И Яска, и с ними множество стройных духов в бело-зеленых плащах. Коснувшись рукой сугроба, кланяюсь сразу всем:
- Спасибо, что услышали...
Яска делает шаг навстречу, я вынимаю из-за пояса три веретена, протягиваю ей. Головка у одного - резной жёлудь, у другого - сосновая шишка, у третьего - земляничная ягода.
Яска краснеет и благодарно кивает.
Обняв жену за плечи, Ясь смотрит насторожённо.
- Вы... вы поверили мне? - запинаясь, спрашиваю я. - Я сделаю всё, чтобы...
Улыбаясь, браться обступают меня, хлопают по плечам.
- Друзья... Простите, если спрошу лишнего, но... Чтобы объяснить людям, что такое Заповедный лес, мне нужно узнать. Могу ли я спрашивать?
- Спрашивай, - ободряюще шелестит со всех сторон.
Мы говорим почти до вечера. Наконец, оттаивают и зелёные глаза Яся.
- Мы поняли друг друга, - улыбается он.
- Тебе не холодно? - вдруг заботливо спрашивает Яска.
- Деревья обнажены зимой, и тем не холодно. Им хорошо - они отдыхают, заслужив свой отдых.
Лесные братья одобрительно улыбаются. Хочу улыбнуться в ответ, но выходит не очень - скоро конец моему отдыху...
Ясь теребит завязки своего плаща, и Яска толкает его локтем в бок. Сняв плащ, он протягивает его мне.
- Ты имеешь на него право, - кивают духи.
- Спасибо, друзья. Но я не смогу взять его туда, куда мне скоро возвращяться. Разве что...
Несмело касаюсь невесомого полотнища. Чудесно вытканная из белых и зелёных нитей двухсторонняя ткань начинает стремительно уменьшаться, и плащ становится размером с носовой платок. Прижимаю его к щеке.
- Он согреет мне душу, где ни окажусь. Спасибо вам, Братья... А теперь мне пора.
Прикрываю глаза, а когда снова поднимаю веки, поляна пуста.
* * *
Едва успеваю закончить, как приходит лесник. Бросает, не здороваясь:
- Грузи.
Сани нагружены, а он всё стоит, всматриваясь в чащу. Медленно тянет из кармана кисет и трубку.
- Дай-ка огоньку...
- Да у меня нет, - развожу руками, и глаза лесника округляются.
- А как же ты тогда кору... И печь все время, и лучину... Ты кто? - сдавленно спрашивает он.
Что ответить ему? Никогда мне не добыть огня, если некого согреть, не взлететь под облака, если не нужно спешить на помощь... Не подведи меня, моё слабое, нестойкое волшебство!
- Хозяин, я кое-что покажу тебе. Только выслушай меня после!
Забираю у него трубку, накрываю ладонью. Над чашечкой начинает виться дымок.
Отдаю трубку леснику и опускаюсь на колени возле куста. Отгребаю снег и палую листву.
Под кустом, прижавшись к земле, спит маленький подснежник. Держу над ним руку, поглаживая воздух. Стебель распрямляется, бутон набухает и светится, вот-вот раскроется... Отвожу ладонь, и цветок послушно ложится. Заботливо укрываю его и поднимаюсь.
Тихо свистнув, гляжу в сторону чаще. Меж стволов мелькает серая тень. Заставив лошадь испуганно шарахнуться, а лесника отпрянуть, на просеку выходит огромный, матёрый волк. Пригнув лобастую голову, по-щенячьи ткнулся мордой мне в колени. Сажусь на корточки, обнимаю его за шею, нашёптывая на ухо... Когда волк скрывается в чаще, встаю и вопросительно смотрю на лесника.
- Говори... - хрипло разрешает он.
- Не руби эту просеку, хозяин. Этот лес - Заповедный, через него не будет дороги. Будет трясина, будут шорохи и звуки, пугающие путников и их лошадей. Потому что в этом лесу - Уста Земли, рассказывающие ее тайны. Эти тайны слушают Лесные братья - духи, хранящие лес. Это они подобрали и вырастили сироту Яся, которого полюбила твоя дочь. Ясь стал одним из них, и поэтому всякая обида, нанесенная лесу - и его обида. Но он любит твою дочь, и ниточка эта тянет его и к людям. А дочь тоскует по тебе...
Не руби эту просеку. Ты веришь, что я знаю, о чем говорю?
Сглотнув, лесник кивает головой.
- Подумай, хозяин. Вот если бы Ясь стал помогать тебе в лесу, он бы не расстался со своими братьями, а Яске не пришлось бы разлучаться с тобой. А когда ты уйдёшь на покой, лесником станет Ясь, и оба останутся с людьми, не бросая Леса.
- Что мне делать-то? - все так же хрипло спрашивает лесник.
Вот оно, главное.
- Если ты хочешь, чтобы они вернулись, просто пойди ночью в Лес и положи топор на землю. Пообещай ему впредь рубить только сухие сучки. Ты понял, хозяин?
Лесник молча кивает, поворачивается и трогает лошадь.
Я медлю, прощаясь с Лесом. Глажу пни, желая им поскорее зарасти молодым малинником, кланяюсь заснеженным дубам и елям. Ухожу, касаясь ладонью молчаливых стволов. Завтра я сюда уже не приду - моё время на исходе...
Дома (напрасно ли про себя произношу это "дома"?) напоследок чищу хлев и курятник, разбрасываю по огороду навоз и золу. Тихий снег делает огород снова белым и чистым, но уже готовым принять весной семена.
Наколов побольше дров - пусть будут - точу топор. Вот и стемнело совсем... Ужинать лесник не зовёт, я и не иду. Вытаскиваю свою подстилку и ложусь. Веселюсь в темноте: небось, решил, что я тоже лесной дух.
На этом веселье заканчивается. Остальные мысли мучительны. Всё ли, что возможно, сделано? Вдруг всё напрасно?
Петля всё сильнее сдавливает горло... Почти как слёзы.
Лучинка догорела, и остаётся слушать в темноте, как за стеной ворочается на печи лесник. Потом, очевидно, мне всё же удаётся задремать, потому что скрип двери вырывает откуда-то - не успеваю увидеть, откуда.
Не шевелясь, приоткрыв глаза, смотрю, как лесник торопливо одевается, срывает с гвоздя шапку и засовывает за пояс топор. Мысленно изо всех сил тянусь за ним - и ясно вижу приближающийся с каждым шагом Лес, темнеющий в густых сумерках. Вот лесник почти бегом достигает просеки, вот остановился. Губы беззвучно шевелятся, Лес шепчет в ответ ветвями...вот он нагнулся... Топор касается заснеженной тропы...
Показалось? Или гул прошёл по земле, дрогнули ветви деревьев, ветер запел выше облаков?
Лесник стоит ещё минуту-другую, поворачивается и идёт домой.
Крепко зажмурившись, молюсь в темноте неизвестно кому. Открываю глаза лишь тогда, когда рассвет суёт в щель под дверью любопытный нос.
Идёт тихий снег. Хорошо пускаться в путь по чистой дороге... Спасибо, снег.
Скрипит колодезный ворот. Ведро скользит по обледенелому срубу, вода обжигает кожу. Спасибо, колодец.
Поглядываю в сторону плетня, не видать ли острых Белкиных глаз... Прощай, Белка.
Теперь уложить в поленницу дрова, подмести в сарае...
Чищу Ласочку, пока на блестящих боках не начинают играть солнечные зайчики, целую в тёплый нос, в белую полоску... Прощай, Ласочка.
Кормлю кур, собираю яйца в плетёное лукошко. Глажу гребешок пёстрой курицы - не болей, Пеструшка.
Струи молока стучат в ведро. Корова оборачивается ко мне, когда сообщаю ей потихоньку:
- А я знаю, Яска зовёт тебя Звёздочкой. Вот погоди немного...
Корова улыбается.
Процеживаю молоко, понимая, что тянуть дальше некуда. Пора... И едва не опрокидываю ведёрко: Свист во дворе заходится отчаянно-радостным лаем.
...Стук калитки, скрип двух пар ног. Шуршит, открываясь, дверь избы, в сенях слышатся торопливые шаги, Поют доски крыльца. Невнятные возгласы...
И всё затихает, только изредка счастливо взлаивает пёс.
Подхватив ведёрко, на цыпочках выхожу из хлева.
Трое стоят возле крыльца, обнявшись, не в силах оторваться друг от друга. Вокруг со щенячьим визгом носится пёс.
Смотрю на них, застыв. Неужели получилось?..
Ясь первым поднимает голову. Заметив меня, что-то негромко говорит, и на меня смотрят уже все трое.
Подхожу, одолевая неловкость, ставлю на крыльцо ведёрко с молоком. Почтительно кланяюсь семье. Тихо говорю леснику:
- Пора мне, хозяин. Моя работа окончена.
И кажется, все троя понимают, о чём я.
- А... - мнётся лесник.
Качаю головой: ничего не надо. Потом смущённо лезу в карман, достаю вырезанную из древесного корня трубку. Вокруг чашечки - листья ясеня.
- Вот, на память...
Лесник ничего не говорит, только крякает. Яска улыбается, поглаживая выглядывающие из кармана полушубка веретёна.
- А мне... ничего не подаришь? - вдруг с детской обидой спрашивает Ясь.
Я улыбаюсь и снова опускаю руку в карман. Вышитая головная повязка годится только мужчине, особенно Лесному брату - по тёмно-зелёному полотну гирлянда серебристых ясеневых листьев - знак имени - переплетается с буроватой дубовой листвой - символом мужской силы. Ясь надевает повязку и становится ещё краше. Глаза светят майскими изумрудами.
Виновато смотрю на Яску.
- Вот, твои нитки пришлось... прости, что без спросу...
Яска, не сводившая с мужа восхищённых глаз, тянется ко мне и целует в щёку, заставив покраснеть до слёз.
- Пора мне, - через силу повторяю я. Припав на колено, целую в мокрый нос подбежавшего пса. - Прощай, Малыш.
Встаю, низко склоняю голову.
- Прощайте. Мира вам и счастья.
У калитки настигает крик Мартына:
- Как звать-то тебя?
- Зачем я хожу-то? - вздыхаю, обернувшись. - Имя своё ищу...
- Ну, доброй дороги тебе... Путник.
Ясь и Яска, обнявшись, машут мне с крыльца, и я улыбаюсь открыто и счастливо.
Они сами не знают, какой подарок сделали. Имя, пусть только часть настоящего, ненайденного - это пропуск для возвращения. И вместо "прощайте" можно сказать "до свидания"...
Обернувшись в последний раз, поднимаю над головой бело-зелёный лоскуток...
Улыбка так и прижилась на лице, давно мне не было так хорошо. Дорога сама стелется под ноги, небо сияет, пушистые облачка бегут резво, радуясь усердию пастуха-ветра. И холод пощипывает по-доброму, ради забавы. Осколок имени! Покалывая душу, он не даст свалиться в беспамятство, он ниточкой связал меня с обитателями покидаемого мира.
И это лишь один из бесценных подарков. Бело-зелёный лоскуток в кармане, стрелка ожога на щеке...
Среди зимнего поля, в круговерти метели нет одиночества. Лишь облегчение перехода. Снежные хлопья - мозаика секунд и дыханий - дарят запорошённым глазам увидеть нужное.
Радостно прямо и открыто встретить внимательный взгляд Учителя. Лицо его спокойно, но я чувствую - он доволен.
- Пожалуй, зачёт, - пробивается сквозь метель. - Интересно лишь...
- Что, Учитель?
- Всё ли запомнишь. Всё ли понято... Впрочем, всё понять невозможно.
- Исправлять труднее, чем предусмотреть всё, начиная дело. Исправить труднее, чем опустить руки, видя оплошность.
Поверить в это труднее, чем не поверить... Сделать труднее, чем поверить.
- Зачёт, - улыбается Учитель.
Я счастливо ощупываю стрелку ожога на щеке, и брови Учителя сводит к переносице.
- Время, - напоминает он строгим голосом и исчезает в метельной круговерти.
...Ох, и кружится же голова. Усталость наваливается свинцовой глыбой. Миг возвращения всегда тяжёл. Надо отвлечь себя...
Вот настанет весна. Минует лето, состарится осень... Однажды на пустынной дороге меня разыщет лесной голубь, уронит на руки письмецо. Я разверну его онемевшими пальцами...
"Здравствуй, Путник. Как поживаешь. У нас всё хорошо. Лес стоит. Мартын, Ясь, Яска, ...".
Интересно, кто у них родится первым? Хорошо б сразу двое, на радость деду...
Смахиваю с ресниц остатки метели - время. Мне есть, для чего его копить. Стрелка на щеке - направление следующей сказки.
II.
Бывают ночи, которым, видно, никто не пожелал стать добрыми. Они и не стали.
Вроде бы не увиливая, без подмены прокладываешь дорогу сна по чащобе дня. Рубишься с ненужной суетой, брёвнышко к брёвнышку вытёсываешь мостик любимого дела, оплачиваешь каждый шаг по'том и усталостью.
Как награды, ждёшь позволения темноты - лечь. Вытянуться, или свернуться калачиком, или рухнуть где выпадет, где не потревожат, радуясь праву не двигаться...
Вступаешь в эту радость, как путник, долго месивший грязь, на широкий тракт. А вдали уже поют чуть слышно любимые голоса, и заветные мелодии вот-вот возьмут в ладони, согреют, позволят отдохнуть...
Но недоброй ночью минуту-другую радуешься... и - ухаб. Один, другой. Колотит, швыряет из стороны в сторону, как мешок с картошкой или покойника в домовине, которого некому проводить, подпирая коленом сбоку.
Отчего так - ясно: моя вина, сон заработать надо.
А вот что с этим делать, непонятно. Снова труд не по себе взят?
А всё сказка.... Опять не лепится, не клеится, не складывается. Потому что сказкой надо мир расправлять, это крепко усвоилось.
Но пройденная сказка научила и другому.
Даже если твой путь прям, живое - не смей переехать. Разойдись или встреться, или слабому путь проложи - но только не по хрустящим позвонкам проторивай сказку.
Не можешь, значит - не нужна такая сказка. И сам ты - бестолочь никчёмная... Таким ли сказки ладить?
- А ещё забылось правило, что сказку должны ждать... - негромко звучит за спиной.
Учитель... И щёки опять от стыда - хоть свечу запаливай.
Но это и хорошо, это кстати - жаркий стыд загоняет чуть глубже внутрь ледяного спрута, что поселился внутри. Больно так, что трудно вздохнуть, а выпускать нельзя. Ведь уроки, чтоб там Учитель ни говорил, я помню.
Все вероятности перебрать, пройти по каждому щупальцу, протянутому в будущее, рассмотреть, разузнать...
Вернуться к исходной точке, поразмыслить, как сделать, чтобы не фальшивила струна сказки, только потом затеплить от души живой огонёк. Да ещё подождать, пока откликнется издалека, из темноты, отражение свечной капельки - зов того, кто ждёт сказку...
И верить!
Только вот что делать с тем, во что верится сейчас?
Что после свадьбы царевны кричат во сне, вспоминая Кощеев плен. Что ноют у героев старые раны, а жестокая юность смеётся их хромоте, шепча за спиной: "Не тот стал..."
Что паруса на горизонте появляются после того, как отшельник отвёл взгляд и испустил дух...
Что гибнут в сечах сыновья, а матери идут по миру, и не узнают в нищих старушках старушках свою любовь едущие на суд князья...
Что не беседуют меж собой звери и птицы.
Что не приносят раненым живую воду в ладонях, а приносят - так - так опаздывают...
Кому нужны такие сказки, кто может ждать их?
Да такую выпустить хоть одну - за это сразу казнить надо, без суда.
Нет, прежде, чем ладить сказку, надо удавить гадину внутри. Только вот как? Силы кончились...
- И не стыдно ведь... - сокрушается Учитель где-то на краю вселенной. Нет, не на краю - рядом. Ладонь ложится на лоб, проливает прохладу и облегчение... Заставляет вскочить, как от плётки.
- Не стыдно... - кивает сам себе Учитель. - Что не все правила помнишь - полбеды. А что не понимаешь...
Он разворачивает меня к себе, трясёт за плечи, вглядываясь в глаза.
- Ну, вспоминай же! Что главное?
Главное - то, что сказки зарождаются в нас! Нигде больше, никак больше! Какое зерно зародилось, чем накормим, какой воздух дадим - так и прорастёт.
А небо над ними - души тех, что ждут.
- Да кто такое будет ждать... - пытаюсь оправдаться я, но Учитель метелит так, что зубы лязгают, и я прикусываю язык. язык.
- Ждут! Ждут, бес тебя возьми! Ты даже не представляешь, как бывает...
Гляди! - он толкает меня к окну. - Вон, бабка с постели не встаёт, с ней бы только поговорил кто...
Вон - рука взлетает к потолку и, кажется, протыкает - так полыхает небом там, где чиркнул палец - вон, звезда мёрзнет в зените тысячи лет, не смея гаснуть, не в силах держаться. И некуда упасть ей - только в твою сказку, путеводной надеждой...
Тебе ещё показать, или хватит?
Мне даже больше, чем хватит. Кое-как утвердив ноги, пытаюсь не отводить глаз. Упрямо бормочу:
- Потому и хочу задавить прежде... Что ж я буду бабке - такое, когда её радовать надо. А звезде - ей бы за доблесть оправу узорчатую, чтобы гордилась памятью о себе...
- Не понимаешь... - безнадёжно машет рукой Учитель. - Не понимаешь...
Герой каждой сказки - ты. Отступишься один раз - и после в любой сказке герой в годину бед не пойдёт защищать заветное, а бросится на меч. И любимая не дождётся, а приветливо взглянет на первого, кто приласкает, когда сокол улетел в путь...
И друг, слыша зов, не бросится на помощь, а притворится глухим.
И враг отсечёт протянутую руку простившего...
Неужели не понимаешь, что себя порешить хочешь?
Да понимаю я. Но себя-то - можно? А Учитель - неужели не видит, что я - внутри спрута?
Некуда мне податься, и никто, видно, не вытащит. А просить помощи - такой стыд, что лучше уж себя порешить.
- Вот в этом и дело, - отвечает на несказанное Учитель. - Не веришь ты сейчас ничему и никому. Мне тоже. Да я-то прощу, тут не беспокойся...
Себя не прощу, если не помогу как должно.
- Исправлять? - с надеждой вскидываюсь я.
Хотя что у меня там собрано-то, крохи...
- Понять и подумать. До дна подумать, честно, без жалости. Что болит и почему. Что не так делаешь?
Да я уж думаю... Неужели... Но ведь мы на Договоре!
* * *
Это уж давно случилось...
Есть у меня заветное место. Такое, что трудиться и отдыхать, искать и строить, мечтать и встречаться - всё душе впору.
О таком, если начнёшь рассказывать... не остановишься. Да и не выйдет ничего.
Вот если кто иногда поутру просыпался, ловил ресницами первый луч, и плыли радужные круги перед взглядом, и думалось: удалось бы встать и шагнуть за золотую занавесь - чудеса сотворил бы!..
Кто хоть раз ловил этот луч - поймёт, о чём я.
Раз случилось раз так, что просыпаюсь там, а ресницы в поту. Потому что нет луча, протискивающегося между ветвей. Нет теней самих веток на потолке, и от этого потолок - крышка котла, а я кипяток, волдыри, разбитые заживо...
И тишина не ласкает, а рвёт барабанные перепонки. Значит, не приснилось, что друг-Эхо сидит сейчас где-то на дне ущелья, скорчившийся и несчастный, и не может позвать на помощь - мой-то голос куда-то делся....
Мир - плоский, оказывается. И с этим ничего не сделать, потому что...
Что со мной? Вспоминается Гулливер, которого привязали мелкими верёвочками лилипуты, чтоб не встал.
Да только верёвочки не мелкие. Кто-то потрудился к каждому сухожилию и сосуду, а после к хребту подшить петельку, к ней леску, все - на барабан, и теперь крутит, крутит, вытягивает из меня волю... А без неё горизонт сворачивается драным парусом.
И мир тает комочком свечного воска. Складывается нетопыриным крылом... Спросить разве перед тем, как сотрут лишней закорючкой на полотне? Интересно же...
- Кто ты?
Надо же, отвечает.
- Я воин. Пришёл сразиться с тобой.
- С чего бы?
- Пришло время.
- Но я - не воин.
- Значит, пришло время захвата и рабства побеждённых.
- Послушай... но я - не воин по обету. Не ношу оружия. Мои пути другие...
- Воину это незачем знать. Мой путь пересёкся с твоим, так что бейся или стань рабом.
...И так - не час, не два.
Долго, даже не помню, сколько... Каких только ни выдумывалось лазеек в разговоре! И "лежачего не бьют". И "ударь первым, если честь позволяет" (хотят тут уж - и так ударил...) и "У каждого своя правда, и чужую надо чтить. Чти мою правду мира"...
Нет, воин есть воин. Если это суть - переделывать не берись. Перестанет воевать - погибнет, а жить каждому охота.
Что делать, пришлось "повоевать". Как мне досталось - лучше не рассказывать, хоть не вспоминать и не получается.
Главное, воин потешился, на том и успокоился. Щёки порозовели, как после сытной еды...
Глянул на скукожившийся горизонт, взмахнул мечом - как путы перерезал. Усмехнулся, поглядев, как возвращается в небо голубизна:
- Помни меня. Мне память каждого поединщика - зарубка на древке копья. Поглажу пальцем и знаю, что всех сильней... А ты помни - я ещё вернусь.
Ага, сейчас - штанов не поддёрну и носа не утру, буду его помнить! Разбежался...
Хорохориться было приятно. И радостно помогать Эху выбраться из ущелья, обнять друга и вспомнить нашу песню. Радостно вновь учить ручьи и птиц их речи. Радостно рисовать облака...
Но воин слов на ветер не бросал - приходил. Научил чувствовать своё приближение
И мне приходилось готовиться, а после - биться. Но и привычка пришла: не сражаться, но изображать, что сражаюсь, скакать и падать, как в игре...
И мир не так мерк, как в первый раз, и обету вроде бы измены не было.
Всё было хорошо, пока однажды не встретились мы с ним у другого ложа...
Не дурак, значит, был воин. Людям войны, говорят, первое скрещенье мечей о поединщике всё рассказать может. И ему обо мне всё стало известно.
Тогда оба мы бились в полную силу. Больше ничего не скажу, незачем. Разве что, когда отползли враг от врага, удивились, что живы.
Тогда и заключили Договор. И оба его чтим. Навечно он или до поры - только время покажет...
Я прихожу во время набегов - без зова и вызова. Он может прийти незваным, когда будет нужда или желание. Я строю ему жилище на рубеже своих владений.
За это я черчу границу чести, и где пройдёт она, ведомо только мне. Захочет перейти - полыхнёт рубежный факел, приду, и без моего позволения он границу не переступит. А позволением может быть лишь мой труп.
С Договором весьма славно. Воин блюдёт свою честь и слова не нарушает. Мне он постепенно стал даже интересен, и захаживать в ладный домик на рубеже превратилось чуть ли не привычку. Можно ли подружиться?
И вот - аукнулось. Эх, слушать бы мне умных, что враг - всегда враг, и доверия ему нет!
Всё это время воин плёл сети, обходил с флангов, растил за спиной лазутчиков...
Не на кого пенять. Он воин, в этом его жизнь..
Но я-то... Бестолочь я никчёмная!
* * *
- Понимаешь теперь? - спрашивает Учитель. - Это мир в тебе болит. Всё, что не попало в проведённую границу, воин порушил, тебе стало это видно. Вот и вина, вот и болит...
А ещё болит у меня безнадёга в его голосе. Неужели и он не знает, как поправить?
- Подумай ещё. Тут я не властен ни учить, ни советовать. Подсказать разве...
Вот как считаешь, почему у тебя не выходит забирать большую боль?
Ох, в точку! Сколько об этом думается...
Почувствовать получается сразу. Найти - как допустят. Забрать... кто сразу открылся, можно и полепить из чудовища чудо, глядишь, и выходит, боль - вовсе не боль, а талант или предчувствие радости, ради которых и потерпеть, и потрудиться стоит.
Кто-то сопротивляется, но ясно - это боль подсказывает противиться, не наелась ещё. Такую поманить или припугнуть - отстанет, перекинется...
А кто-то...
- Почему с родными трудней всего, знаешь? - читает мои мысли Учитель.
Конечно, знаю. Родные свою боль нипочём не отдадут, а проникнешь глубже - ещё и твою норовят забрать.
Это любовь, она такая...
Помню, мама маялась со спиной, сил не было смотреть. Но сколько ни бейся, ни заходи с разных сторон, не отдаёт.
Вот оно, прозрачное - голубые сосуды, русла коралловых рек, силуэты костей - стройные башни, но где-то притаились привидения - чёрные сгустки боли... Как выманить, подозвать, развеять?
Всё ведь умею: левая берущая, правая дающая, ну, выходи же!
Ладони вспотели в ладонях: мама, ну отдай, обоим легче станет!
Нет, мать не может делиться болью с ребёнком, это против неё, это выгибает дугой... Силясь удержать, перехватываю руки крест-накрест.
Вот оно. Я левша!
Мамино тело знает: правая берёт. Беру правой боль, левой отдаю силу, и потом это станет заклинанием при любом захвате: отдай боль, возьми силу!
Легче... насколько же стало легче... Мама, наверное, даже не знает, насколько легче, когда боль поменялась на боль. Матерям ведома другая подмена... Ну, пусть. Зато есть новое знание, оно поможет, границы станут крепче.
- Вот-вот, - кивает Учитель. - Всё меняешься. А Воин - думаешь, он на рубеже? Да он давно дом в тебе построил, расположился там! Договор изжил себя, разве ты не чувствуешь? Ведь с чем ты пойдёшь сейчас к постели бабки, что не встаёт и ждёт, а сказки-то и нет? "Извини, бабушка, я без сказки пока" - Учитель дребезжаще передразнивает меня.
Очень похоже - именно такой у меня противный голос, когда удерживаю слёзы.
Учитель видит, как я кривлюсь, хмыкает:
- Вот именно, с этим не пойдёшь. Ты руки скрестишь и начнёшь шаманить "отдай боль, возьми силу".
Голос Учителя становится ещё противнее, но я только сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Потому что давно уже Договор переписан, и воин перенёс жилище ближе. Если честно, совсем близко, внутрь меня...
Это оказалось очень удобно: стоит взять за руку того, кто болен, открыться, молвить: "Иди ко мне, я не обижу, не стану гнать... " И всё.
Удерживая смех, я, видимо, невольно открываюсь. Учитель темнеет лицом, цедит сквозь зубы:
- Вот оно, значит, как... Ну, и что теперь?
У меня-то надежда была, что это он мне скажет - что теперь...
- Ну, хоть мне понятно... А славно! - веселится Учитель. - Знаешь, почему эти все шарлатаны прогорают рано или поздно, так или иначе? Или уходят от лекарства...
Потому что брать забирают, а в себе не оставляют, сбрасывают куда попало. Помоят всё вокруг, да своего добавляют!
Вижу, знаешь - не умом, так душой. Потому и не сбрасываешь. Потому тебе сейчас и плохо так, что хоть в петлю. Боль вот-вот через ноздри хлынет. Потому и мир чёрный, и верится в плохое.
Ты вот что... Договор, конечно, придётся снова менять - по согласию сторон, как говорится. Но прежде - и это главное - если девать некуда, учись плавить.
Из дерьма жилища строят и костры разводят. А боль что? Дерьмо и есть. Плавь её душой, в добро переплавляй, в тепло, в светочи, что звезде откликнутся, укажут, куда падать в узорное обрамление. В сказки переплавляй... Для этого надо душу строить, чтобы жар держала нешуточный. Вот этому и учись, помогу...
Жарко мне и холодно одновременно. Больно. Но и хорошо.
Есть, чему учиться.
И ещё - я, кажется, знаю, как делать следующую сказку...