Солнце жизни моей закатилось за горы Синичьи, за Сороть:
там, в тумане вечернем ковчеги погостов плывут,
и, как милость, хрустальная, вечная осень, средь сосен звеня, колобродит,
и пожухлые травы, грустя, под сурдинку поют;
на распутьях часовни стоят и молитвенно смотрят на камни -
ветераны времён сотворения мiра, нашествий, надежд и потерь, -
Русский дух, словно сизая дымка, заботливо кутает старицу, всхолмья и пашни,
Богородица молится там, у Явленных ворот, на Змеиной горе;
Мараморское капище днесь потаённым, неведомым дивом
притаилось в кустах, на ополье моей окаянной души,
тени прожитых лет поджидают меня сиротливо
там, в заветной, запретной, как сон, запредельной глуши;
светляки чьих-то душ на курганах, на стёжках-дорожках
опаляют янтарным свеченьем орешника старого стать,
дышат ладаном мхи, задремали осины сторожко, -
на границу владений мне б засветло надо попасть...
Муравей поспешает до первой звезды в муравейное царство:
там, в полях и лесах, в паутинном сплетении троп,
у межи, как сосновые иглы, осыпались жизни мытарства
и кротиными кучками вспучился памяти горб.
Что ж, и там, значит, жизнь - в узких лазах-ходах подземелья:
то ли трав корешки, то ль останки зачёркнутых строк, -
потому-то и горько закатного ветра похмелье,
что нельзя уплатить неподъёмный яремный оброк.
Муравейник захлопнул проходы и лазы до срока.
Вспыхнул синей зарницей за Соротью жизни моей окоём.
Не зегзицею плачет душа - суетливо стрекочет сорока.
Опрокинулась звёздная чаша, спугнув в сосняке вороньё...