Гудвин устал. Закрыта на реконструкцию лавка чудес. Закончились смелости, отруби, наборы набитых опилкой сердец. Гудвин двери захлопнул и снял очки, и ушел в изумрудный лес. И теперь, говорят, дрессирует летающих обезьян, но большей частью курит грибы, и бывает весел и беспробудно пьян
(обезьяны с ним забивают опилкой кальян, и в сладком парят дыму, и большей частью снятся ему)
Потому, что доля волшебничья тяжела, голодна до чудес и до зрелищ большая толпа. С рассвета и дотемна должен кто-то пилить, например, деревянных солдат, и кого-то терроризировать. Напускать на людишек желтый и страшный туман, в небеса уносить несносных девчонок дома.
(а они потом поливают тебя... водой, и истребляют твои победоносные армии, и никакой, совсем никакой благодарности)
Ты им, будь любезен, город из изумрудов построй в три дня. И упаси тебя чей-нибудь бог в камни вправить простое стекло, и зеленку втереть в очки добропорядочным гражданам.
Нет изумрудов – это твои, дорогой наш, личные трудности. Должен ты сказочный город изобрести, и не смей тут шутить и жульничать.
Гудвин устал быть чудом. Гудвин хотел бы поспать прилечь, и съездить до моря в отпуск по-человечески. Закончить свои бесконечные трудовые будни. Все забыть, проснуться самым обыкновенным, выпить ромашковый чай -
но ураганы приходят в Канзас, и дома все летят, и девочки все идут,
и сверкает стекляшка, как чистой воды изумруд, и случаются чудеса,
а горизонт обнимает дорога из желтого-желтого кирпича.