Здравствуй, моя родная. Моя родная, далекая и пока еще неизвестная мне, моя дочь. Дочь, которую я пока не знаю – так далеко ты уже от меня, где-то там, в пространстве и во времени, в пучине этого беспокойного и часто напрасно жестокого мира, мира людей-дикобразов, которые в поисках тепла и спасения все время как на льду – на этой земле жмутся друг к другу, чтобы хоть как-то согреться и спастись, и которые вместо того все время ранят друг друга своими длинными острыми иглами, всякий раз причиняя боль и страдание. Дочь, которую я хочу хоть как-то защитить, подготовить и оградить от их колючих уколов. Ты уже не ребенок, которому нужно лгать о большом и добром мире, открывающимся перед тобой, хотя еще и не взрослая, способная понять, что мир может быть не только прекрасен, но и очень груб и даже смертельно жесток…
… Интересно, но если внимательно и честно задуматься, то в подавляющем большинстве случаев человек страдает не от внешних факторов - от стихии, непогоды и хищных зверей, как это было когда-то, а именно от самого себя. Почти все его страдание, вся боль в этом мире причиняется преимущественно человеку человеком, и хотя боль эта не физическая, но от этого не менее убийственная.
Как много легче переносились бы естественные ураганы и наводнения, а также бури и пожары житейские - разводы, измены, увольнения, потеря имущества, банкротство и даже собственная смерть, если бы не было вокруг такого моря человеческого праздного суеверия, глупого суждения, однобокого сравнения одних с другими, зависти под маской доброжелательства, комплексов неполноценности под личиной превосходства. Как просто было быть неумным – самим собой, если бы в мире так глупо не поклонялись самодовольному Богу Ума. Как легко было бы быть некрасивой – самой собой, если бы вокруг с таким самолюбованием так не чтили капризную Богиню Красоты. Как нетрудно было бы потерять все свои деньги и имущество, зная, что тебя за это никто не осудит и не изгонит из их Храма Избранных. Природный ураган может тебя лишить крыши над головой, заставить дрожать от холода, страдать от голода, но лишить смысла жизни и желания жить могут только ураганы людского суждения…
… Сегодня мы снова увиделись. Которая с момента нашего вынужденного расставания по счету это была встреча? Пятидесятая? Сотая? Может, тысячная – если принимать во внимание все мои ментальные, полные глупой радости, пронизанной безмерной печалью встречи со странным концом без прощания, когда есть только воссоединения, но нет разлук? А может это была по-настоящему первая встреча, к которой все предыдущие были только слабой подготовкой, но мне казались такими значимыми, словно встречи после тысячи лет разлуки и одиночества? Как долго мы с тобой на самом деле не виделись?
… В сегодняшнем, быстром и материальном во всех отношениях мире люди все меньше и меньше понимают какие-либо нематериальные шевеления души, беспокойный стук глупого сердца, внутренние, полные непонятного чувства сентиментальные порывы, принимая их за слабость, которой можно только стыдиться. Вместо этого они предпочитают конкретные, прагматичные действия, приносящие видимый результат, считая, что это в этом мире существовать может только то, что можно потрогать руками и оценить взглядом. Что ж, по-своему они правы: разбитое сердце на хлеб не намажешь и на язык не положишь. Но в одном они все же неправы: любое конкретное действие вначале дает ростки в беспокойном сердце …
… Моя дочь, я научился водить тебя не только туда, куда положено, старающимся заранее заслужить одобрение своих строгих потомков, общества и свое собственное, приличествующим отцам водить своих воскресных дочерей – в холодные кинотеатры, случайные кафе и негостеприимные пиццерии, просто по холодным улицам, а туда, куда ты, сквозь свое чрезвычайно воспитанное или немного зажатое «Мне без разницы – куда хочешь» действительно могла хотеть пойти – как мне казалось. Например, в прошлый раз я отважился и взял тебя покататься на веломобилях по осеннему парку, и видел в твоих нескладных жестах, еще таких детских наклонах головы, с трудом скрываемом восторге в уголках глаз не только вынужденную покорность таким обязательным встречам, но и случайно, как бы невзначай - чтобы не выдать самого сокровенного, - прорывавшуюся насквозь неподдельную радость от самого действа, которую скрыть было уже трудно. Тогда мы полдня гоняли на великах по шуршащим осенним листьям, сидели на берегу быстро уносящей вдаль свои воды реки, смеялись бьющим сквозь золотистые кроны деревьев слабеющим лучам солнца, и были, наверное, близки к счастью почти также как когда-то давным-давно.
В этот раз я отважился еще больше, и в новогодние праздники мы отправились на целый день в аквапарк. Мы провели замечательные полдня: бултыхались в бассейне, где безуспешно пытались достать до дна самой глубокой точки, когда почти космическое давление сжимало виски, а в глазах рябило, раз двадцать с космической скоростью спускались по закрученному в крутую улитку желобу, стояли до синяков на спине под водопадом из тонны воды, и все время я видел, я просто впитывал и старался запечатлеть, задержать с настойчивостью глупого безумца, сопротивляющегося времени, каждый твой неподдельный восторг, каждый уже несдержанный и предельно откровенный жест, каждое ликование во всем твоем облике. Задержать, чтобы потом вспоминать их снова и снова, как может вспоминать отец о своей дочери…
… Детство и юность хороши не только тем, что они полны наивных надежд и еще более наивных иллюзий, не знающих разочарований, но и тем, что лишены напрасных сожалений об упущенных возможностях, и бесполезных, ничего не могущих изменить раскаяний. Старик сожалеет о том, что было, и было не так, как ему диктует его теперешняя мудрость. Юноша не сожалеет ни о чем, ибо лишен мудрости относительно своего прошлого, и полон новых возможностей, которые с лихвой компенсируют ему упущенные. Старик живет прошлым. Глупец – будущим. Юноша - настоящим моментом, и тем он счастливее любого, много понимающего мудреца…
... В аквапарке я был неподдельно искренен – я был весел и жизнелюбив, откинув какие-либо мысли, потому что уже усвоил когда-то преподанный всем неписанный урок житейской мудрости: любить можно только тех, кто весел и беспечен. Те же, кто грустит и печалится любить долго невозможно - они должны из мира исчезнуть. Мир любит веселых и шумных Арлекинов, но не любит грустных, навевающих своей меланхолией смертную тоску Пьеро, которые в лучшем случае годятся для того, чтобы их терпели, время от времени поколачивая палкой за смертную тоску, которую они навевают…
… Когда-то пьяный, растрепанного вида старик во дворе старого дома, разоткровенничась за стопку рюмку, что я ему поднес, с хмельной радостью и жизненной тоской в пьяненьких глазах признался мне почти с китайской мудростью, что на свете нужны только веселые и здоровые, а грустные и больные никому не нужны, даже своим родным. Тогда я ему не поверил. Наверное, потому что сам был молод и здоров и не знал, что мир устроен вовсе не филантропично и философски, а по животному грубо и примитивно, хотя бы и с приличествующей маской гуманности и мудрости. Старик умер на следующий год, говорят от пьянства, но я-то знал, что он умер от своей мудрости и грубости этого справедливого мира...
… Мы еще долго обсыхали в фойе аквапарка, сидя с мокрыми волосами, в майках и шлепках на босу ногу, довольно жуя бутерброды и рассматривая быстро меняющуюся картину человеческого улья вокруг: заботливые мамочки с детьми, важные отцы семейств, подростки стайками. Все вокруг жужжало и действительно напоминало беспокойное пчелиное семейство. В горле был знакомый привкус после купания, в глазах легкое жжение от ныряния с открытыми глазами, а в теле приятная усталость.
Мне припомнилась моя первая детская любовь к воде – к величественному и редкому морю, вызывавшему неимоверный восторг уже одним своим видом, всех видов рекам и речушкам, водоемам и простым лужам, которые были прекрасны уже тем, что в них была живительная прохлада, в которую можно было окунуться и не думать о том, хорошо это или нет. Первая любовь, которая постепенно угасала, а потом и вовсе забылась на долгие годы, превратившись в лучшем случае в горячую ванну или быстрый душ.
Я не понимал, отчего такая простая и гениальная идея вместе с дочерью отправиться поплавать «через улицу» мне до сих пор не приходила в мою умную голову. Я с консервативным, почти ослиным упорством раз за разом предпочитал тащить свою дочь на какой-нибудь новомодный и такой же глупый триллер, давно не вызывавший восторга как в начале или сидеть в неуютном и дорогом кафе, стараясь не раздражаться нелюбезностью официантов, в конечном итоге провести все воскресенье на диване, за разговорами и едой дома, нежели взять и отправиться туда, куда нам обоим нравилось больше всего и в чем наши пристрастия совпадали безусловно: в парк, на велопрогулку, в бассейн.
… А ведь действительно, как часто мы отказываемся от наших самых любимых привычек, почти первой любви, только лишь потому, что кому-то можем показаться несовременными и смешными. То, что готово нас снова на мгновение вернуть в детство и сделать чуточку счастливее кажется нам нелепым и неуместным, просто потому что вокруг пара незнакомых глаз, которые могут нас оценить не так, как мы сами себя оцениваем. При этом мы важно считаем себя крайне умными в своих упорствованиях, и сдаваться готовы только под особым натиском обстоятельств…
… После перекуса и отдыха мы, наконец, лениво собрали свои пожитки и, миновав три степени охраны и защиты аквапарка, вывалились на свежий воздух. На улице шел снежок и пахло посленовогодней хвоей. На ветке не по-зимнему резво засвиристела какая-то птаха, и мы, в ленивой неге и в тихой радости отправились на ближайшую остановку. А по дороге решили зайти в книжный магазин…
… Вот интересно, наши родные и любимые действительно наследуют наш характер, перенимают наши привычки и пристрастия, делая их своими собственными, или они просто хотят сделать нам приятное и поэтому часто делают то, что может нам самим доставить удовольствие? Знают ли они сами, что часто они лишь делают нам приятное или делают это непроизвольно? Например, обязательный поход куда-нибудь по дороге домой в книжную лавку – это больше желание моей дочери или мое собственное желание и ее желание мне угодить? Признаться, мне кажется, что в этом блюде присутствуют оба «ингредиента», и какого больше, думаю, никто не знает…
… У букиниста мы зависли часа на два. Бог мой, каждый раз входя в эти врата света и знаний, я не перестаю дивиться тому, как изменилась наша любовь к книгам и как изменились сами книги за последние всего-то лет - дцать. Словно целая жизнь пронеслась.
Сказать, что книги из привычного мышиного цвета, в неприметной картонной обложке и редкими черно-белыми рисунками стали как павлиний глаз, на все цвета радуги: яркими, красочными с потрясающими голограммными и 3д- иллюстрациями - сказать наименьшее. Книга, как из черно-белого советского кино вдруг стала как кино голливудское: превратилась в яркую, мгновенно проникающую в воображение картинку, волнующую и неотпускающую, пестрый фантик, за которым обязательно должно скрываться что-то еще более потрясающее.
К сожалению, как голливудское и советское кино, где первое - яркое и зрелищное, ориентированное на быстрый внешний эффект, но часто такое же бессмысленное и поверхностное, а второе – черно-белое и невзрачное, но о самом главном, настоящем и глубоком, так и сегодняшняя литература – эффектная и яркая, но часто ни о чем…
… Правда жизни очень проста: яркие, внешне эффектные вещи в мире, сотворенном людьми, редко обладают действительной глубиной и сутью по простой причине, что имеют своей целью другие, более приземленные цели. Яркое и зрелищное задействует иные, базовые рецепторы и редко проникает дальше внешнего восприятия – это как в присутствии красивой женщине думать о смысле жизни, а не о своем базовом инстинкте. Можно сказать, что и правду стоит искать в самых незамысловатых, часто совсем непривлекательных вещах, а вовсе не там, где на нас из вечности смотрит сама красота…
Задав несколько вопросов хозяевам этого вертепа света и знаний, я, увы, снова убедился в том, что имена некоторых, как мне казалось классических произведений и их авторов не вызывают в памяти первых ничего, кроме устремления побыстрее метнуться к компьютеру, чтобы посмотреть, что это за автор, книга и на какой полке их быть не может. Уже и Гюго не в моде, и Камю нам незнаком…
Народ в книгохранилище больше толпился в разделе полезной литературы: как приготовить сто блюд русской кухни, как выйти замуж за миллионера, как ухаживать за домашними питомцами. Кое-кто перебирал автобиографии недавно ставших знаменитостей, перелистывая что-то вроде «Брежнев и его женщины», «Сталин – спаситель России», «Малахов и секреты здоровья». И можно было бы порадоваться уже тому, что в эпоху широкополосного интернета народ еще читать не разучился, как радуются этому некоторые оптимисты. А рядом с ними в полном одиночестве мрачно грустили Толстой и Гоголь, Оруэлл и Кафка, Есенин и Цветаева.
В разделе мировой литературы я не удержался от того, чтобы не прочесть дочери лекцию по Диккенсу и Доде, Хемингуэю и Харди. Почти каждая книга, что оказывалась у меня в руках, будь то Чехов или Теккерей, Бродский или Бронте, Ремарк или Белль вызывала у меня теплую волну воспоминаний: я помнил что, когда и сколько раз я читал. Я помнил любимые строки и крылатые выражения, биографические подробности авторов и невеселый конец многих из них, а также где в нашей библиотеке стояла та или иная книга, и даже ее вид и ее запах…
… Я давно пересмотрел свои довольно банальные, данные мне в готовом виде мнения относительно обязательной полезности и важности чтения, хотя, как и все, раньше был убежден в том, что книга – это не только замечательный подарок, но и обязательный атрибут человека образованного и стремящегося к истине. Задуматься серьезно, то в книгах, наряду с миллион раз объясненной пользой стоит такой же, если не больший, вред. Книги отрывают нас от реальности, заставляют витать в облаках, думать о мире и людях то, чего в них нет. Книги имеют все шансы сделать нас настолько же несчастными, насколько и счастливыми. И та литература, которой пичкают себя многие, часто ничего кроме обыденной глупости в них не вдыхает – ведь не читаем же мы Сократа и Эразма, Монтеня и Руссо. Мы уже даже не можем осилить Толстого с Достоевским, хотя и к ним бы, будь у нас действительный ум, мы бы относились с определенной долей сомнения, не говоря уже о поэтах-романтиках и лириках-прозаистах…
… Путем долгих стараний мы, наконец, остановились на трех вариантах: взять дочери «Великого Гэтсби» Фитцджеральда – там о любви, «Вино из одуванчиков» Брэдбери – Брэдбери ей был уже знаком или «Скотный двор» Оруэлла – занятная пародия на человеческое общество. Но посчитав, что такой выбор будет все же скорее принуждением с моей стороны – выбором моим, а не дочери, я предложил ей в течение 5 минут самой выбрать то, что ей взбредет на ум, пока я сделаю неторопливый тур по книжному залу. Через пять минут, каким-то почти мистическим образом ее рука оказалась рядом с Эдгаром По, и я, решив принять во внимание ее еще подростковый интерес дочери к разного рода мистике и прочим вампирам и совместить попытку привить любовь к классической, мировой литературе, недолго думая посоветовал ей взять мистера По со всеми его не таким уж и страшными ужасами, если принимать во внимание, что сегодня смотрят подростки.
Мы расплатились на кассе, и почти засыпая, наконец, добрались до остановки. В глазах моей девочки я видел все те же неподдельные огоньки радости, отчего тепло на сердце было и мне. Может один из таких моментов, моментов нечастой душевной близости между отцом и дочерью, запомнится ей и когда-нибудь, может быть, согреет ее в холодную жизненную минуту.
Мне было грустно и радостно от того, что я могу хоть что-то, хоть какую-то малость, какую-то банальность, но банальность важную, отцовскую, дать ей. Что я мог ей дать, что дать могу – я часто себя спрашивал? Что может ей действительно пригодиться в жизни, если не постараться научить ее как-то сносить еще ожидающие ее впереди бури и ураганы человеческих взаимоотношений, человеческих злобы, зависти, предательства. Всего того, что зовется жизнью, и от чего эта самая жизнь порой прерывается раньше положенного срока. Может, любовь к книгам, - то, что останется в ее памяти, как воспоминание о ее отце. Может одна из таких вот прогулок, или даже купленная безделица, или беспечно рассказанная пустяковая история, которые позже окажутся вовсе не пустяком, не безделицей, а чем-то очень важным и существенным, что поможет ей.
Так или иначе, еще одно свидание подошло к концу и я снова, как и много лет назад, почувствовал под ложечкой знакомый холодок предстоящих разлуки и одиночества. Нет, время не лечит, и человек все-таки безмерно и бесконечно одинок в этом самом прекрасном из всех худших миров, даже если и окружен толпой. Время лишь притупляет боль, которая хроническим заболеванием уползает в самые потаенные уголки нашего подсознания, чтобы и оттуда мучить нас до конца наших дней. Остается лишь одна надежда, что рано или поздно и эта боль кончится, как кончается все на этом свете...
… В ранних зимних сумерках тягуче разлился желтый эфир вечерних фонарей. Казалось, что сама тоска тяжелым чернильным саваном опустилась на мертвые остовы улиц, заглядывая своими мертвыми глазницами в самую душу каждому, в ком еще теплилась какая-то жизнь. Дочь уехала к себе, я же подняв повыше воротник пальто, зашагал прочь, где, казалось, только одиночество и ночь, но еще, казалось, и какая-то слабая иллюзия на то, что в конце, даже этой жизни, все еще есть какая-то надежда, хотя знал уже тогда, что никакой надежды нет…