I
Ты говорил со мной даже тогда,
когда мы много дней подряд не видели друг друга.
Я слушал тебя в дни сомнений и раздумий.
В минуты споров с собой, ты был — мой внутренний собеседник.
Твои доводы были самыми вескими.
В наших мысленных диалогах
ты не давал мне лениться и лгать, предавать себя и надежду.
Ты, в то же самое время, бывал милосерднее ко мне,
чем я к себе сам.
Ты и только ты умел видеть меня лучше,
чем я себя сам.
Доказывая себе что-то, я доказывал это тебе.
Я взбирался на те же горы, шагал теми же мостовыми,
читал те же стихи.
Я не мог, как ты, воспарить над чёрно-белой палитрой клавиш,
не мог и помыслить твоей аскезы.
И сегодня я будто бы продолжаю идти
в светлой тени твоего лица, в мягких отзвуках твоего голоса —
твоего прекрасного, мелодичного говора, который ты,
приглушая и замедляя,
приноравливал к моему в наших беседах.
С этого своего голоса ты мог, не обинуясь,
говорить о Боге, мог и по-английски играть словами,
загадочно и темно.
Вместе с тобой жизнь давала мне шанс —
принимать себя со всеми странностями и нелепостями —
с тягой к давно исчезнувшим вещам,
с запутанной биографией.
Почему мне понадобились два года
и твой безнадёжный шаг с заснеженных скал,
чтобы сказать тебе это?
II
«Смерть и Время царят на Земле...»
Вл. Соловьёв.
Голубая гора — это только предлог
для прогулки по небу весенней порой.
Эти бездны разверз юный, алчущий бог.
И ракита, и вереск шептали: «Постой!»
Было время, когда ты стоял у плеча.
Мне его не хватило, чтоб просто спросить —
от каких осиянных и дивных начал
пролегла твоих помыслов зримая нить
в этот каменный склеп, где сейчас мы одни?
Где земного ядра гнёт непреодолим?
И над плахой-помостом в ненастные дни
так надрывно поёт в чёрной мантии мим:
«Смерть и Время, как прежде, царят на Земле.
Я владычества их без борьбы не приму.
Голоса тех, кто жил, утопают во мгле.
Тихо светят их лики во внешнюю тьму».