Школа, в которой я училась, располагавшаяся на набережной реки Фонтанки в доме № 22, прямо напротив Михайловского замка, была художественной. Теперь она именуется "Художественно- эстетический лицей № 190", а тогда называлась просто средней школой № 190 города (тогда еще) Ленинграда. Когда я переходила в девятый класс, был объявлен первый набор в старшие классы детей, со способностями к рисованию. Поэтому наш 9а был сборным: половина детей - художественно одаренных, собранная со всего города, а вторая - старожилы - просто перешедшие из восьмых классов в девятый хорошисты, среди которых были и мы с подругой. 9б был полностью "художественный", собранный из вновь поступивших.
К одаренным я, увы, не принадлежала, как и моя подруга Марина, но учились мы хорошо, поэтому плавно перешли из 8б в 9а. Для нас, отучившихся в этой школе, она была не столь интересна, как для вновь прибывших. Но перемены, произошедшие с приходом юных "художников", дарований из других районов, породили в нас любопытство.
На последнем этаже школы были оборудованы художественные мастерские, где с "рисующими" ребятами занимались преподаватели из Высшего Художественного училища им.Веры Мухиной, в народе именовавшимся просто "Мухинским" или "Мухой". Теперь это "Санкт-Петербургская Государственная Художественно-Промышленная Академия им. А.Л. Штиглица".
Занятия в мастерских всегда проходили по окончании основных уроков.
Имен преподавателей я не помню, поскольку эти занятия мы посетили с Мариной лишь несколько раз - посмотреть, что это такое - изобразительное творчество наших одаренных одноклассников.
Вот, об одном из этих посещений и будет мой рассказ. Итак.
Мастерская была обыкновенным классом: прямоугольная большая комната, с чередой окон по одной из длинных сторон, на противоположной стене -дверь, ну и две небольшие квадратные стены друг против друга. Парт, естественно, в ней не было. На одной из квадратных стен была натянута задрапированная, вечно пыльная ткань, цвет которой был такой же серый, как сама пыль. Признаться видок этой драпировки был крайне неопрятный, какая-то грязная, неделями не стиранная холстина. Но, возможно для рисовальщиков таковое -самое то!
Перед огромной пыльной тканиной был сооружен невысокий, но довольно широкий, во всю длину стены, деревянный помост, а на нем красовались небольшие столики, различной формы, на коротких ножках, с кувшинами, вазами и всякой всячиной из разных материалов, разноцветными геометрическими фигурами и пластмассовыми, неестественных размеров и неестественных цветов фруктами на них. Ну и всякая, иная, "художественная" рухлядь. На полу хаотично стояло несколько гипсовых бюстов и статуэток, местами побитых. Рядом располагался скелет человека, а по всей мастерской валялись разбросанные, корявые тюбики с красками, кисточки, карандаши, ластики, использованные тряпки, палитры и пр. атрибуты - принадлежности настоящих художников. На порядок в мастерской, по-видимому, мало кто обращал внимания. За своими рабочими инструментами каждый должен был следить сам, а уж если не усмотрел, извините...
В тот день ребята должны были нарисовать натюрморт: изящный кувшин, с красиво изогнутой ручкой, вазу с фруктами, на фоне драпировки и что-то еще, не помню...
Помню слегка хмельного ( как выражались ребята " датенького") остряка - учителя, несколько щуплого, невысокого роста и неопределенного возраста, с легкой проплешиной на голове и отсвечивающим синевой носом.
Попробовать порисовать не возбранялось, и мы с Мариной решили этим шансом воспользоваться. А вдруг и мы не лишены художественного видения и легкой руки?
Изобразить натюрморт следовало "в карандаше". Мы уселись, вместе с будущими художниками, по-деловому закрепили на мольбертах по листу бумаги и... начали "творить". Причем, "творили" мы, не имея абсолютно никакого понятия ни о коварстве света, ни о правильном наложении теней, ни о соблюдении пропорций, ни о композиции, ни о тонировке - ни о чем. И, если говорить честно, способностей у нас к рисованию не было, даже особой тяги к нему на тот момент не наблюдалось. Так, баловство одно, свойственное всем.
Мы косо подглядывали, как работают остальные и просто тупо "чиркали" карандашами по бумаге. Наше "художество" можно было бы, наверное, сравнить с творчеством Остапа Бендера, когда он пытался изобразить фигуру человека на рекламном плакате. Но мы с Маринкой были девчонки смешливые, ребята же были все свои, поэтому и опозориться нам было не особенно страшно. Да и пришли мы в студию просто так, из всегдашнего нашего с нею, неистребимого любопытства " что и как?"
Короче, если форму предметов нам более - менее сносно удалось передать, то остальное... Но, обо всем по порядку.
Преподаватель медленно бродил между рисовальщиками, поглядывая на мольберты и постоянно что-то говорил. Причем, по сути рисования он говорил предельно мало. Видимо, он давно понял, кто на что способен и решил давать советы лишь тем, кто действительно перспективен. Да, пожалуй, в этом и был определенный резон. Что тратить впустую время на тех, кто все равно никогда не станет настоящим художником.
Мы с Маринкой увлеклись и пыхтели над рисунками, пытаясь выжать из себя весь имеющийся у нас запас "талантов". Нам даже стало казаться, что что-то у нас получается и... получается совсем неплохо.
Между тем, упомянутый мной учитель подошел к рыжеволосой Марине Перепелицыной. Это была довольно высокая, веснушчатая, вполне уже оформившаяся, симпатичная девушка, с небольшим носиком и с роскошными, длинными, прямыми, золотистого цвета волосами. Не глядя на ее рисунок, преподаватель спросил: "Маринка! А что ты такая рыжая? В кого? У тебя кто рыжий, мама или папа?"
- "Никто."
"Как так?!, - живо заинтересовался учитель, - а какие же у них волосы?"
- " У мамы темные и у папы тоже..."
"Да ну! А ты в кого же такой феномен? В соседа что ли?" И захохотал.
- " Нет, у меня бабушка была рыжей..."
"Рассказывай сказки! Бабушка..." И пошел дальше.
Подходит к Саше Борисову - невысокому, симпатичному крепышу- брюнету.
" Вот, Сашка!, - и потрепал его по голове, - все, как надо! И мама темная, и папа темный, и он сам... темный!" И опять захохотал:" Да, Сашка? Хорош! Но... слащавый! Больно уж красив. Не люблю слащавых! Мужик он и должен быть мужиком. А это что? Губы - как у девицы..., сок сейчас брызнет. Но девки-то тебя, гляжу, любят. Ишь, зыркают! Любят..."
Вышел на короткое время за дверь, чем-то там пошебуршал, побулькал и
быстро вернулся. Еще "поддатее", чем был.
Подходит к Свете Михайловой - светловолосой, худенькой, интеллигентной девушке в очках, с крупной оправой, за которыми - умные, немного хитроватые, узкие глаза блеклого цвета. И сама она бледная, тихая, несимпатичная, с худыми, бесцветными волосами, немного похожая на старушечку. Но рисует вдохновенно и, действительно, очень хорошо как карандашом, так и акварелью.
"Вот!, - говорит наставник значительно, - Вот! Все глядите! Никто не поступит, а Светлана поступит! Какие штрихи, как свет чувствует! Молодец! Не всем красотой блистать! Мы с тобой, Светка, мастерством возьмем! Мастерство - оно мастерство! Его не пропьешь!"
Подходит к следующему: " А ты что малюешь?! Куда тень кладешь?! Тень, говорю, куда кладешь?! На помойку!"
Так, постепенно, перемещается от одного к другому и "На помойку!" слышится все чаще.
"Помойка" - большой деревянный ящик в конце рекреации. Туда летят все забракованные эскизы, акварели и прочее, неоцененное учителем творческое вдохновение.
Медленно, но верно приближается ко мне. Хоть, я и не из боязливых, но внутри некий нервный, легкий холодок все же присутствует. Подходит. Встал, смотрит, наклонив голову. Потом заговорщицки говорит:" А вот ты для кого рисуешь? Кому? Бабушке подаришь? Чтобы она на стенку повесила и любовалась:" Во, что мне внучка нарисовала, все поглядите, какая красота..." На помойку!" Молчу, как внезапно застигнутый и отчитанный бракодел и понимаю, что не остается ничего, как, вслед за многими, поспешить выбросить свою неоцененную мастером халтуру.
Стою у "похоронного" ящика с другими "талантами", весело болтаем. Вдруг, гляжу, вся в лучах солнечного света, что льется из окна, светясь, как ангел и добродушно улыбаясь во весь свой красивый яркий рот, семеня и слегка наклонив корпус вперед, бежит моя подруга, Маринка. В руках у нее только что сорванный с мольберта лист с её мазнёй, а вослед ей, гулко, как сквозь трубу и, распадаясь длинным, раскатистым эхом, несется: " На помойку! На помойку!На помойку..." Мы покатились со смеху, чувствуя, как от неудержимого хохота слабеет спина и прижимаясь, для поддержки, к стенкам коридора...