Пропитанный предчувствиями вечер
выманивал меня из суеты:
как будто кто-то умолял о встрече
из Вечности, найдя мои следы.
Он рыл подкоп из кельи одиночества,
а я узнал глухих ударов крик
и, миг перехитрив, решил помочь ему
и в Прошлое тоннель навстречу рыть.
Мы встретились: я – пилигрим из Франции
ушедший от себя и всех в бега,
и он – монах и знатного испанца,
в недавнем прошлом, преданный слуга
Я напросился на ночлег в обитель,
подарком добрым просьбу подкрепив,
и настоятель, щедрости ценитель,
смирился: “Все мы – Божии рабы ...”.
Спросил меня о Франции небрежно:
- Ну как Париж?
- Париж? ... Всегда - Париж ... -
и наказал монаху: “Братец грешный,
ты гостя на ночлег определишь.”.
И вот мы вместе. Небольшая келья,
стол, свечка, тёплый хлеб, кувшин вина ...
“ Моё мирское имя – Лепорелло” –
сказал он, кружку осушив до дна.
“Уверен, Вас ко мне прислало Небо. ...
Не отвечайте, знаю толк в игре.
Я душу Вам свою открыть хотел бы.
Вот, – исповедь глупца: – мой тяжкий грех:
* * *
Был мой хозяин, дворянин севильский,
явленьем необычным на Земле:
весьма учён, слыл даже атеистом,
но сердцем честным не блудил во Зле.
Растил его в науках и ремёслах
разглядывать Природы чудеса
скрывающийся от костра философ –
слуга и верный друг его отца
Чтоб он и в битве, и в несчастье выжил,
достойный дал ответ любой грозе,
был нанят фехтовальщик из Парижа –
учитель из династии Гризье.
Скажу Вам, что богатство, знатность рода,
иним дворянским семьям не в пример,
не наделили юноши природу
беспутством и развязностью манер.
Он презирал капризы и приказы,
грызне предпочитая умный спор.
Браваду, наглость – различая сразу,
на грубость и расправу не был скор.
Но, главное, казалось, будто плещут
в нём затаённый свет, живая мысль:
всё рядом с ним вдруг обретало смысл,
блистали люди, раскрывались вещи, ...
Явившись под невиданным углом,
вдруг обретала жизнь любая малость,
и д;ши расправляли Зла излом,
от страха и тоски освобождаясь. ...
Вот Вам – портрет. Добавлю: был красив,
следил за модой, полон обаянья, ...
Чтож обо мне. Я – родом из простых
и не была мне родиной Испанья.
Я – итальянец – сельский остолоп.
Хозяину, за право первой ночи,
рассёк его недальновидный лоб.
Чтож, каждый может выбрать то, что хочет ...
Мой родственник – удачливый купец, –
перелистав и записи и память,
с письмом, подпльше от родимых мест,
в Испанию успел меня отправить.
Так я явился к Дон Жуану в дом,
где я нашёл и стол, и кров, и службу.
Здесь, правда, каждый в непогодь и стужу
был принят так, что помнил век о том.
Старинный замок над Гвадалквивиром
для многиж был надежды маяком:
где и беглец, преследуемый миром,
мог отсидеться за его замком.
Искусные художники мгновенно
подделывали документ любой,
и каждый из спасённых, несомненно,
за Дон Жуана смело шёл на бой.
Свободного я не терял и часа:
нашёл среди прислуги знатока
и грамоте испанской обучался,
забыв азы родного языка.
Не мудрено. Что разум мой отныне,
чуть окроплённый грамоты водой,
посева жаждал, но слова иные
смущали мой рассудок молодой.
Как одержимый я впивался в книги,
читая что попало, наугад,
и Дон Жуан, учитель мой великий,
стремился мне в ученьи помогать.
Водил меня к алхимикам сначала,
чтоб с опытом прочтённое сошлось,
учил искусству шпаги и кинжала,
рассказывал пути и судьбы звёзд, ...
Я Мир узнал, доступный только Богу!
Как будто ветер знаний смёл туман,
и Новой Жизни светлую дорогу
не заслонял слепой самообман. ...
Пять лет прошло, а он, казалось странным,
за промахи ни разу не журил,
во всём со мною был без фальши равным,
не соблюдая светской мишуры.
Он был свободен в мире нажем ложном,
не различал хозяев и рабов:
считал, что все они зеркально схожи
в неведеньи уродств своих горбов.
Один недуг терзал его фатально –
подобье ахиллесовой пяты –
его манила роковая тайна
гармонии и женской красоты.
Он всё искал подстать себе таланта,
товарища для жини и игры,
они же – денщика и адьютанта.
И удержать Жуана не могли.
Но вновь и вновь, хотя и понапрасну,
хоть он и видел тайны всех пружин,
надежда в нём оспаривала разум.
А как прикажешь без надежды жить?
Святая Инквизиция, конечно,
давно уж беспокоилась о нём,
но он, казалось, с ней играл беспечно:
где – шпагой, где – монетой, где – вином, ...
Он действовал и тоньше и точнее,
парируя любой коварный шаг,
как будто жизни тусклое теченье
опаснам приключеньем украшал.
Деля его дела и похожденья,
я, вскоре, стал товарищем его,
но, Вам признаюсь, плоти наслажденья
во мне не разжигали ничего.
Куда б охотней я сплетал интриги,
едва – едва намеченные им,
знал языки, читал запоем книги,
не балуя себя ничем иным.
Но страстная натура Дон Жуана,
его неукротимый дерзкий нрав
в нём порождали новые желанья
и он срывался, призрак оседлав.
* * *
Монах умолк, уставился на пламя. ...
Как будто там, в его живой игре,
он различал неведомые планы,
и отблеск их его немного грел.
Не торопясь, он вновь наполнил кружки,
и высохшее горло промочив,
промолвил: “Все мы злой судьбы игрушки:
и жертвы и слепые палачи.
Я обнаружил: Бог карает смертных
руками тех же смертных, без затей,
в чьих тёмных душах страх иль зависть вертит
колёса всех расчётов и страстей.
Жить с верою в душе совсем не плохо,
коль дух – не враг для сущего всего,
но не духовности мы часто ждём от Бога,
а чуда и могущества его.
Что наше детство? – жалкий дар запрету:
у взрослых нет то Знания, то Сил, ...
Щенков слепых, нас дарят белу свету
во тьме прожить безликие часы.
И если нет просвета – оглядеться,
на опыт поколений опершись, -
мы переносим опыт злого детства
во взрослую безжалостную жизнь,
где для паденья нет ступенек низких –
как можешь, так расти и матерей,
где в наших палачах, как самых близких,
соблазн – искать отцов и матерей.
Прожитых дней перебирая чётки,
я вижу ясно истины ступень:
вериги и тюремные решётки,
не сознавыя, мы несём в себе.”.
Рассказчик вдруг вздохнул, хлебнул из кружки,
следя за колыханием теней:
“Но я отвлёкся. Рассказать мне нужно
другую часть истории моей.
* * *
Уж год, как Дон Жуан хандрил из изрядно,
но, как всегда, исправно вёл дела.
В такие дни единственно отрадна
ему его алхимия была.
Неделями он пропадал в подвале.
Оброс, весь подобрался, похудел.
Почти не появлялся в общей зале.
Частенько забывал и о еде.
Я помогал ему в его работе:
вёл записи, пробирки протирал, ...
Я б объяснил, но вряд ли Вы поймёте
в деталях ход его научных драм.
И всё, наверно, было бы иначе,
но я скажу, душой не покривя,
что Дон Жуан на редкость был удачлив
в делах, где ключ к удаче – голова.
К весне закончен был последний опыт.
Я подчищал детали. Дон Жуан
отъелся, отоспался,.. жизни шопот
он вновь, как в первый раз, переживал.
Мне был знаком опасный этот признак,
я знал – горит у пороха свеча.
Моё неодобренье, укоризна, -
корм не в коня – он их не замечал.
Со вкусом ел, вернул себе манеры,
гитарные пассажи прогонял,
и, вдруг, заговорил о пользе Веры:
стал церковь посещать и брал меня.
Но провести меня не так-то просто,
я видел: что-то замышляет он,
и Дон Жуана милое притворство
открылось вскоре мне со всех сторон.
Тут надо бы сказать, что год минувший
потратил он на элексир любви:
он был уверен в том, что наши души
волнуют свойства химии в крови.
Его догадка оказалась верной:
получен был надёжный элексир,
и он решил алхимию и Веру
в душе безгрешной бросить на весы.
Он изучал всех здешних прихожанок:
кто неприступней, набожней из них?
К тому ж, без счёта, подкупал служанок, ...
увы, казались выводы грустны.
Грешили все. И верили – не слишком,
в пропорции возможностей и сил.
Так неужели ничего не вышло?!...
К чему ж он создавал свой элексир? ...
Но, как казалось, в поиске бесплодном,
мой друг напал на свой же старый след:
в полугрехах, полураспутстве сонном
забрезжил, вдруг, едва заметный свет.
На горизонте, где страстей туманы
окутали забавы юных дней,
внезапно хрупкий образ Донны Анны
вернулся сквозь безликий строй теней.
Чем больше узнавал мой друг об Анне,
чем чаще мыслью возвращался к ней,
тем встреча с нею виделась желанней,
а ход интриги виделся ясней.
В забытом, но вполне реальном прошлом
он был когда-то Анны женихом.
И чтож? Её отца тупая пошлость
всё вмяла в грязь солдатским сапогом.
Он дрался с этим форменным болваном
и победил, рискуя не собой, ...
но умерла улыбка Донны Анны,
хотя за честь её он шеёл на бой.
Он вспомнил. ... Так, как будто всё случилось
ещё вчера: влюблённость, сватоство,
прощальный пир с Нисеттой, слуг учтивость –
шпионов Командора, злость на всё, ...
Как знать – тогда ль пьянящий вкус цинизма
он ощутил, быть может, в первый раз,
и узкая дорога прежней жизни
тропинками по свету разбрелась.
Не получилось? – значит, предки врали,
не может вспять потечь Гвадалквивир! ... -
и он срывал иллюзий покрывала
и узнавал с изнанки грешный мир,
что доброта здесь слабостью зовётся,
что честность – мерой глупости слывёт,
а на дешёвый капитал эмоций
приобретают только груз забот.
Эмоции, - таинственные чувства, ... –
химических реакций торжество? ...
Так что же Анна? ... В сердце было пусто? ...
Нет. Что-то оставалось. Только что? ...
Он не спешил. Всё пережил детально:
“Ну чтож, ... тем лучше, тем точней ответ.
Тем более, что Анна – идеалный,
единственный, пока, в окошке свет.
Готовься, Бог, мне перепала участь
измерить твоего пространства вес:
я ставлю свой экспериментум круцис:
иль нет Тебя, иль Ты, Великий, есть?! ... –
так думал Дон Жуан без содроганья,
без страха глядя сквозь огонь костра.
Но, вопреки рассудку, свету знанья,
в моей душе вдруг поселился страх.
Он написал письмо:
“О Донна Анна,
мне написать нетрудно: “Вас люблю.”.
Я Видел в Вас Мадонны дар нежданный,
но случай злой расставил мне петлю.
Я столько лет Вас потерять пытался
в других страстях, в распутстве, в суете,
но глупо новизной иконостаса
пытаться заменить надёжность стен.
Я – Ваш. Мне больше нечем жить на свете.
Доверьтесь прежней нежности моей.
Романс мой первый, в юности не спетый,
в искусстве зрелом зазвучит верней.
Нас разлучили против нашей воли.
Не Бог, а Дъявол обручил с судьбой.
Чего боюсь, что не хочу позволить,
чтоб он и дальше вёл нас за собой.
Едва ли я надеюсь на прощенье,
вручить Вам правду о себе решась.
Как после всех скитаний – очищенье –
Вы мне нужны. Вы – мой последний шанс!”.
Мы вскоре разыскали Донну Анну:
у склепа. На могиле у отца.
Казалось, прикрывая сердца рану,
огнём застывшим взгляд её мерцал.
Уткнувшись лбом в холодный грубый камень,
не проронив ни слова, ни слезы,
она молилась, сжав слова губами,
не замечая, как скользят часы.
Над ней навис скалой надменный идол,
почти прижав ей руку сапогом:
упершись в плоть живую, он не видел,
но ненавидел мир живой кругом.
Конец молитвы выждав за оградой,
письмо вручил я, и в словах простых
донёс, что мой хозяин, как награды
ответа ждёт, о чём сказать просил.
И скрылся, чтоб её, смятенья, чувство
унять рассудок быстрый не успел.
А Дон Жуан, эфес сжимая с хрустом,
заметил: “Предоставим ход судьбе.”.
Два битых дня торчали мы напрасно
у склепа, ожидая перст судьбы.
На третий день наметилось ненастье,
но, как всегда, мой друг не отступил. ...
Она пришла, когда холодный ветер
свободно разгулялся меж могил.
Бежали тучи, и пробелы света
сменялись тьмой, дождь полосами лил.
Закрыв лицо до глаз плащём намокшим,
она ждала. Я вышел из-за плит
и получил записку. Быстро, молча
ушла, крылом плаща махнув вдали.
Едва исчезла, Дон Жуан проворно
раскрыл письмо. Прочёл. Знакомый свет
зажёгся в нём: “Я выиграл. Бесспорно!” –
сказал: “Сегодня ночью буду с ней!”.
И посмотрел на памятник с усмешкой:
“Вы мне сломали жизнь?! Но Ваша власть
среди живых не так сильна как прежде. ...
На ужин с Анной приглашаю Вас.
Придёте?..”. Грома дальнего ворчанье,
вой ветра – стоном грешников в аду, ...
Послышалось, как будто прозвучало
невнятное и гулкое: “Приду – у – у ...”.
Тень облака как шевельнула камень:
он, вроде, поклонился неспеша,
а я схватил дрожащими руками
кисть Дон Жуана, край его плаща,
и видел, как лицо его бледнело. ...
Но, твёрдо посмотрев в мои глаза,
Он произнёс: “Боишься, Лепорелло?” –
и ухмыльнулся: “Это всё – гроза.”. ...
И вдруг, как будто бес в него вселился,
он заорал: “Ты – раб! В твоей душе
все знанья Мира не зажгут и мысли
действительного виденья вещей!”.
И прочь пошёл, мелькая за крестами.
Пропал бесследно в кружевах оград.
Меня как плетью по лицу хлестали
Его слова:
- Ты – раб!.. Ты – раб!..
- Я – раб?! ...
“Я – раб !!! ... Ну, погоди, мой гордый барин!
Известен способ верный и простой:
с тобой твою же шутку мы сыграем
и установим точно – кто есть кто!” –
так я шептал, безумием охвачен, ...
Меж тем смеркалось, было мне пора
свой замысел, как будто бы удачный,
не мешкая в реальность претворять.
В тот миг обиды, мне бы, остолопу,
обдумать всё, да не рубить с плеча.
Ведь Дон Жуан, на мне срывая злобу,
свой грешный страх хотел перекричать.
* * *
Я с возраставшим интересом слушал
его рассказ. Но вновь умолк монах,
лишь дробно простучал по краю кружки
пустеющий кувшин в его руках.
Он чуть глотнул. Заговорил не сразу,
вином период запивая в такт:
“Я утомил Вас?.. Но уже рассказу
пришёл конец. Сейчас – последний акт.”.
* * *
Бездельников, бродяг, лихого люда, -
полным-полно в севильских кабаках.
Я через час уже извлёк оттуда
таких, что завалить могли быка.
Ещё я взял безбожника – возницу,
лопаты, колья, ломы, ... – весь набор,
а также, - знал, что точно пригодится, -
кувшин вина и плотницкий топор.
Мы прибыли на кладбище и тут же
взялись за дело. Был уж поздний час.
Моя команда, навалившись дружно,
за полчаса исполнила приказ.
Устроившись в телеге, очень скоро
(во благо оказался мой кувшин)
мы прибыли в именье Командора,
чтобы проэкт достойно завершить.
И тут, без промедленья, вновь – за дело,
я так хотел всё к полночи успеть,
но и мои наёмники хотели.
Заметно было: им – не по себе.
Я расплатился. Дождь хлестал по скулам.
Гром. Молний свет над крышами пылал ...
Мою команду словно ветром сдуло.
Погода крепко ветренной была.
Проверил время: ровный час – двенадцать.
Уютный свет струился из-за штор ...
И зло промолвив: “Вам пора встречаться.” –
я вынув из-запазухи топор,
двенадцать раз ударив в дверь размерно.
Свет ярче вспыхнул в нижнем этаже.
Навстречу ночи распахнулись двери,
и Дон Жуан стоял на рубеже.
Секунду, щурясь, он глядел из мрака,
но небо расколол каскад огня
и он увидел ... , но не выдал страха:
- Ах, Командор?, ты навестил меня ...
Признаюсь честно, что в мгновенье это
хотел я крикнуть: “Это ж я! Смотри! ...” - ,
но, в новой вспышке яростного света,
увидел я: он падал у двери ...
Он падал, руку к сердцу прижимая,
как в бездну. Долго. Будто – в страшном сне.
И, в молниях, картина неживая
обрывками печаталась во мне.
* * *
Да, в каждом, как бы ни был благороден,
таится раб на дне его души:
лишь только возомнишь, что ты – свободен,
тебя он умудрится задушить.
Он был – как все! Иначе, склеив звенья,
мог разгадать в затее почерк свой.
Не Бог Жуану обрубил мгновенья,
а раб с рабом земные счёты свёл.
Что Анна? ... Не сложилась жизнь у Анны –
она сошла с ума и умерла. ...
Но было для меня ударом главным,
что память друга мне была верна:
он завещал в наследстве мне участье,
в письме просил не поминать обид, ...
Монах уткнулся в стол, рыданий частых
не в силах задержать и заглушить.
Он плакал безысходно, безнадежно,
обняв седую голову кольцом. ...
Я уезжал под утро. Ветер свежий
мне сполохом рассвет плеснул в лицо.
* * *
Меня в Мадриде ожидал для встречи
Великий Инквизитор, тет-а-тет.
Спросил меня: как я потратил вечер
в обители? Что было на обед?
- А этот, Лепорелло, - парень прыткий,
и, кажется, совсем не так уж глуп! –
сказал,
и змейка маленькой улыбки
слегка разжала скобки тонких губ.
Анн Арбор, февраль 2015