Пролетели с утра, пролетели с обеда.
Даже с вечера – вынос, бездарности росчерк.
И бездарность управ. Ты – как Шуна, победа.
Ты родная кровинка, падения дочка.
Осовелое вдруг залилось жаворонком.
Так цикады трещат в чемолганской траве.
Чьих-то ласковых рук засосала воронка
и тебя, трепеща, утопила в себе.
И ее глубина черной дыркой казалась.
В это время приспешник ходил по дворам
и калитки пинал, что ему отказала
равнодушная к спешневским выговорам.
Ты забылась. Забил в тебе ключ аделанства.
Ты увидела нас, окружавших тебя.
И приспешник запил в себе муть апеллянства
и ушел, ловелас, своей тенью скрипя.
Ты забылась на миг. Впрочем, юности голос
и тебя одарил, ту секунду продлив,
потрепался и сник, как обрушилась склока
эстетичнейших рыл, угодивших в прорыв.
Мы там рвались, дрались, как Синицын, бесстрашны,
эмбрионы вчера, истравились вконец.
И стравились, орлы. Бесшабашной шабашкой
продолжалась игра, где себе на уме
каждый острый предел треугольного тетра,
что там “ноги несли”! Дух предательства нес!
А за счастье радел в анекдот тет-а-тета
только рвавший узлы драгоценный наш пес.
Телефон не звонит. Ни пройти, ни проехать.
Тили-бом, тили-бом. Кошкин дом, кошкин двор.
Кто тебя извинит, кто расскажет про это,
кто ударится лбом в идиотский забор?
Ты забылась, душа. Это шума отдача
в наших тесных словах, в наших песнях невлад, –
мой талантец сгущать Коридора и Дачи
краски стыдного “ах” аж до веры в Милад.
Это Шуны ответ на кривлянье и позу.
Ты не Шуна, победа, ты не доросла.
Через сколько-то лет, как получишь по носу,
вспомни осень и эту историю зла.
Моя милая ты, я тебе благодарна
(или благо дарю, или в ругань вхожу,
иль, тасуя листы, воплощая бездарность,
говорю, что помру, и целую Доржу).
Моя милая ты, я тебя отрицаю.
Как посмела ты, пута, ворваться в меня!
В память Алма-Аты я себя отряжаю,
разотэтован зонтик черным ликом огня.
Тот огонь первых правд в прошлом вечного лета
уже сжег половину, которая проще.
Пролетели с утра, пролетели с обеда,
даже с вечера – вынос, бесправия росчерк.
18.12.81