То городской роман бесяток с жиру:
крутить мозги друг другу и трепать
себя и друга, моты и транжиры,
себя и друга, три-четыре-пять...
Ах, мама, вот дурацкая привычка:
увидеть всех, как братьев и друзей,
и только так. “Кавычки мне, кавычки!”
Мне надо быть понятной Фирюзе.
Ах, мама, мне слезами обливаться
давно не просто – высохли глаза.
В друзей и братьев липовых плеваться
куда уж лучше. После – Фирюза.
Что, переждать под маской безвременье
(как бог, смешон и светел масхара!),
смешить, пока не забеременею
и не рожу, не кину маскарад.
А время, знаю, будет удлиняться,
чем глуше, знаю, тем длиннее миг,
и моему ребенку отделяться
за то, что мой, придется. Снова – мык.
Мое дитя безвестное, ему-то
как объяснить немыслимое, муть,
когда годами кажутся минуты,
тщетой забиты к черту? Как-нибудь?
Все будет хуже – значит, будет хуже,
то есть сложней, ребенку моему.
Все будет туже – значит, будет туже,
как после нас пришедшему – ему.
Мои слова, и руки, и волненье,
все будет он, бессмертие мое,
и старой песни новое явленье
другое Я угрюмо запоет.
А если так, зачем ему родиться?
Придти, послушать маму и отца,
в одежды Кости трезвого рядиться
и трезво ждать удара и конца?
Нет, нет, нет, нет! Прости меня, Инесса.
Не расскажу я сыну никогда
про дрянь хандры и низменность эксцессов
и зло качания туда-сюда.
Пусть будет жить доверчивый и добрый,
пусть верит в свет и в кокишей, пусть так,
пусть не узнает он, что Кокиш допинг,
а жизнь – раздутый Кокишем пустяк.
Пусть он пойдет уверенный и крепкий,
пусть не погрязнет в слове и молве.
И пусть все та ж, из Подзаборья, кепка
торчит на этой рыжей голове!
19.12.81