С кустов, словно клинопись, кинулись в небо вороны...
у взгорка в кювет залегли немчура и литвин,
и ночь, на костыль опираясь, бредёт, как солдат колченогий,
и небо на поле накинуло ветошь, как сумрака клин...
Над камнем склонили халдеи свои островерхие шляпы,
сквозь дебри столетий, как танки, ползут муравьи...
сплавляют по Сороти плот с восковым, шутовским невсамделешным папой...
и вот уже вспыхнули в жертвенных чашах кровавые гроздья рябин...
А дождик шуршит и мерцает глазетовой мутью,
сквозь ситечко звёздных лучей орошает поляну и бор...
и, как заклинание, шепчут, пытаясь проникнуться вязкой языческой жутью,
опавшие листья:
ярым...
скрымтымным...
марамор...
Но теплит и теплит лампаду в убогом домишке
замызганный попик - пьянчужка, и шкода, и шкет, -
и водит он пальцем по строчкам своей замусоленной книжки,
и новых молитв не находит средь старых, испытанных треб...
Он выйдет в ненастье, до взгорка дойдёт и опушки,
на камень поднимется (может быть, он - Серафим
Саровский, иль Вырецкий, иль шестикрылый?)... а может быть, Пушкин
здесь тоже шатается где-то в потёмках один...
Межу перейдёт, обретёт по ту сторону - что же? -
не славу, не вечность, не серенький псковский закат,
а камень, положенный на перепутье в подножье
всему, что случилось уже, хотя и невпопад...