Скреблись под дверью и мохнатою пылью давились,
совали пальцы в щёлочки у окна.
Из щёлок в вены зазмеились, запенились вина.
Запели. Взвыли.
Зверя в силок загнать
несложно, право, безоружному, если не вспомнить,
что остры когти точатся на цепях.
Шипящей лавой
раскалённые слёзные сонмы
звериных взглядов в сонных глазах опять
метались, бились умирающей львицей. Последний
капкан медвежий — очи — закрыла хмарь...
Ломились в избы.
Налетевшие мухи по снеди
ползли с жужжаньем. Возле — старик. Лохмат,
беззуб и согнут
был и, мнилось им, мёртв. Но растерзан
в душе и сердце, кажется, изнутри.
Глядели в окна.
И на лицах следами порезов —
клыки и когти. В речи — звериный крик.
Впивались ртами в загнивающий воздух, пьянели,
вонзали пальцы в пенистый лёд вина.
И ветер таял, разбиваясь о спины, и трели
сверчков голодных слышались из окна.
А тени стадом к ним тянулись, шурша у порога.
Открыли дверь. Не выгнали ни одну.
Курили ладан, ожидая великого бога,
но ненароком вызвали сатану.
Колени стёрли, преклоняясь как дикие звери,
и дыбом патлы, дыбой — издохший дух,
и терпкий тёрен окровавленной пеною веры
стекал по шеям, переродясь в узду.
Кричали сдуру, восхваляя себя и кумиров,
огонь и вилы выставив наперёд.
Сдирали шкуры со звериной души и курили,
курили небо, солнце, сжигали гнёт
земли над адом.
Прорывались столбами дыма
из их рассудков мнимые короли.
Дымился ладан, и дымились на сердце дыры.
Сжигали, пели, молились
и шли,
шли,
шли...