Жил был поэт. Стихи он начал писать с юности и поначалу почти все они были о любви. Но кто в юности не пытался писать о любви, о родном поле, о тонкой, трепетной, гнущейся от ветра березке? Или об одинокой, в полыхающих гроздьях рябине? Кто не грустил над своей неразделенной любовью, не волновался от проникновенного, горячего взгляда, не противоречил сам себе в путающихся чувствах и мыслях? Вот и наш поэт начинал с подобных строф. Да, тогда его слог был далек от совершенства, рифма порой непослушно ускользала, ритм сбивался, форма оказывалась шероховатой, но горячие, искренние чувства автора перекрывали все недостатки, и потому стихи обладали необыкновенной притягательностью, находя отклик у читателей. Ради справедливости, надо сказать, что и читатель был к поэту не слишком привередлив, поскольку читали его в основном обычные люди, часто совершенно далекие от тонкостей стихосложения, но несовершенное поэтическое слово "брало сердца людей за живое" своей подкупающей искренностью и чем-то необыкновенно светлым, хорошим, настоящим.
Были, правда, критики, которые поругивали поэта за недоработанную форму и за слишком простое изложение, за отсутствие оригинальных образов, но поэт был молод, дерзок, уверен в себе, знал, что многое у него впереди и не слишком обращал внимание на "уколы", поскольку бушевавшие в нем чувства переполняли все его молодое существо, а доброжелательных откликов было гораздо больше, чем негативных.
Со временем, он стал писать и на другие, как ему казалось, серьёзные темы, но не забывая о любовной лирике. Правда, теперь любовная лирика стала несколько иной - не столь горячей и откровенной. Образы стали расплывчаты, замысловаты, и даже несколько вычурны, претенциозны. Однако, критики стали называть это стилем.
Шло время, поэт мужал, становился всё более в себе уверенным, с опытом пришло мастерство, за ним популярность. Имя его постепенно стало признанным в литературных кругах. Стихи выходили "из-под пера" намного стройнее и строже по форме и, по-прежнему, находили отклик у многих читателей, правда теперь все чаще и чаще в узком кругу литераторов. Читательская аудитория несколько изменилась. Да, стиль поэта стал другим. Ушли прежняя простота и легкость, уступив место отточенности, некоторой витиеватости и искусственной замысловатости слова. Нельзя сказать, что автор был особо тщеславен, но какой поэт не ищет читательского понимания и признания? Но, научившись мастерству, поэту вдруг захотелось не просто радовать читателя словом, а удивлять. Удивлять и восхищать! Захотелось ... аплодисментов. Ему стало льстить повышенное внимание к его дарованию многих маститых авторов. Он уже стал лауреатом нескольких престижных конкурсов, была издана его первая книга, потом другая. Он окончил литературный институт, выпустил еще одну книгу популярных стихов, был принят в союз писателей и сам стал преподавать основы стихосложения начинающим авторам. Был он уже давно не дерзок и не смел, успел не единожды обзавестись семьей, расставшись с первой супругой и женившись во второй раз, пообмяк, поуспокоился, привык к постоянному вниманию со стороны коллег-стихотворцев и даже стал ощущать собственную значимость и свою величину, необходимость в современной литературе. Причем, немалую. Но, вслед за этим, у него начало проскальзывать и некоторое пренебрежение к другим авторам, которых он успел узнать не только по их произведениям, но и с обыденной, жизненной стороны. Если, по молодости и неопытности, многие из маститых литераторов виделись ему почти небожителями, то, пообщавшись с некоторыми из них теснее, он понял, что все далеко не так возвышенно. Заботы и желания "небожителей" мало чем отличались от забот и желаний большинства обычных людей, не лишены они были ни меркантильности, ни заурядных бытовых потребностей и претензий, желания жить с комфортом. А для комфорта необходимы немалые деньги. Поэтому, получив признание, он все чаще стал заниматься написанием стихов на заказ, благо мастерство выручало, не дожидаясь особенного чувственного вдохновения. Да такового вдохновения заказчики и не требовали. Главное, чтобы была соблюдена тема. А еще он начал заниматься профессиональным разбором и критикой других авторов, причем делал он это с исключительной жесткостью и талантливой язвительностью.Здесь его чувства бурлили на полную мощь.
И чем менее поэт писал о собственных чувствах, тем яростнее он нападал на новоявленных поэтов, бичуя их за неумение, несовершенство и невежество, мысленно называя из "бездарной графоманской чумой"
Но однажды случилось нечто. В какой момент это произошло, поэт, наверное, не сумел бы сказать. А, впрочем, если быть честным, смог бы.
В один из дней, просматривая новые публикации, он вдруг наткнулся на несколько стихотворений одного малоизвестного автора. Стихотворения эти резко отличались от других, прочитанных им работ. Строки были настолько живыми, что пробивали и сердце и разум своей искренностью, насыщенностью образов и внутренним огнем. Маститый поэт не мог оторваться от журнала. Он снова и снова перечитывал стихи и понимал, что столкнулся с чем-то ни на что не похожим, незаурядным и проникновенным. Конечно, хороших начинающих авторов было немало, но этот...
Он бросил журнал на стол, откинулся на спинку кресла и несколько мгновений сидел в полном оцепенении, а потом вдруг взволновано и суетливо начал перебирать стопки тетрадей на столе, ища что-то в этих завалах. Время от времени, он выдергивал отдельные листы, пробегал по ним глазами и отбрасывал в сторону. Вот! Нашел! Знакомая фамилия, знакомые интонации! И... это же один из его многочисленных учеников, причем недавно ушедший из института.
Какое-то неприятное чувство, определение которому сам маститый поэт не решился бы дать, шелохнулось в его груди и отозвалось внезапной и непонятной тревогой: " Как незаурядно написано. Как своеобразно. Одновременно жизненно и волнующе. Как же он раньше не разглядел таланта в своем ученике? Почему раньше не обращал внимания на этого мальчишку? Да и каким образом его нынешние стихи попали в свежую публикацию?"
Нельзя сказать, что поэт обрадовался этому дебюту и этому несомненному успеху.
Он был удивлен, встревожен, взволнован, но отнюдь не обрадован. Чувство легкой неприязни, даже зависти пробежало в нем. Он вдруг остро, отчетливо понял, что сам так никогда уже не напишет. Именно. Никогда! А, ведь, когда-то мог. Конечно, по-своему, но почти так же ярко, так же вдохновенно и естественно.
Невольно он вспомнил лицо этого студента. Вспомнились его несколько насмешливые, умные глаза, его независимая, свободная позиция на занятиях, его, порою, рассеянное внимание к лекциям. Да-да... Именно! Порой, он смотрел на учителя не так, как все: не завороженно и подобострастно, а так... будто видел что-то за его спиной или... выше. Словно витал где-то. Совершенно точно! Витал.
Легкий холодок вновь прошелся по спине немолодого поэта, а душа нервно растревожилась, словно от невидимой угрозы. Подобного чувства он не испытывал прежде никогда. Никогда за всю свою, в общем-то, благополучную жизнь. "Неужели я завидую этому мальчишке? Этому не весть откуда появившемуся молокососу, который умеет так смотреть и так видеть что-то, чего не вижу я. И так, ни от кого независимо, выражать свои чувства? Нет, это невозможно! Кто он и кто я, в конце концов..."
Он снова бросил журнал на стол. Но через мгновение опять с каким-то непонятным трепетом перебирал, вчитывался в задевшие его, живые строки. Читал долго и внимательно.
"Да, безусловно, он талантлив! И талантлив исключительно!Он не пишет, он рисует и рисует мастерски, словно волшебник, оживляя буквы, слоги, строфы"
Поэт снова откинулся на спинку кресла и попытался взять себя в руки, выбросить, позабыть, избавиться от одолевавшего его неприятного чувства. Но у него ничего не получилось. Не получилось ни в течение вечера, ни неспокойной ночью, ни утром.
Утром он решил на время оставить стихи молодого поэта, не возвращаться к ним, а заняться просмотром других авторов. Это его несколько отвлекло. Но чем далее он читал других, тем раздражительнее становился и тем бездарнее казалось ему прочитанное, чужое творчество, а внутри что-то, также как вчера, назойливо не давало ему покоя. Он взял с полки собственную, первую, изданную давным -давно книгу и стал читать. Многие тогдашние, собственные свои стихи он даже позабыл. Но он вдруг отчетливо вспомнил себя молодого, остро желающего поделиться с людьми внутренним, волнующим, хорошим.
Он вспомнил себя смелого и дерзкого, жадно влюбленного в жизнь: уверенного, но не тщеславного, не зависимого от похвалы и от осуждения, от престижа, от внутреннего самолюбования и от чужих, льстивых речей.
Воспоминание было наполнено светом, но оно было словно не о нем самом, а о ком-то другом, призрачно - далеком, ушедшем, исчезнувшем. Поэт с горьким чувством разочарования и пустоты захлопнул книгу и, как загипнотизированный, вновь вернулся к влекущим и одновременно ненавистным стихам молодого поэта.
"Почему он не радуется чужому дарованию?!
Что случилось с его душой? С его воображением? С давнишним и бескорыстным его желанием поделиться с другими хорошими, трогательными и благородными открытиями? Именно поделиться, а не ждать почестей и похвалы. Когда он растерял эти желания? На что променял их? И на каком повороте жизненной дороги забыл, ради чего ему дано было творчество?
В голове вдруг отчетливо всплыли знакомые с детства, множество раз повторяемые, неоспоримые, вечные строки. Всплыли с таким реальным звучанием, будто сам гений диктовал ему по слогам стихи, растолковывая значение творчества:
"И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокой век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал"