Воо-брр!-бла-жариум
Штора, приплясывая, уступила сквозняку позицию под скачущую из патефона скрипично-скрипучую музыку, и звёзды Большой расплылись в медвежьей улыбке во всю ширину расхлёбанного ковша.
«Воо-брр!», «воо-брр!», «воо-брр!», - давясь, я тремя глотками уговорил половину гранёного стакана водки и потянулся к кусочку хлеба, присыпанному густым слоем сахара, и тут же почувствовал на плечах руки.
- Правильно, нельзя держать пустую бутылку на столе - плохая примета, - змее-еле-еле-видная рука вынырнула с правой стороны лица и потянулась через весь стол к запотевшей до мыльного состояния кавалерии из четырёх бутылок, скачущей в стеклянных глазах мутным трясущимся отражением.
Напротив стоял полупустой стакан, четыре полных и почему-то два равномерно початых флакона водки, и чуть в стороне смешно, как будто от моего взгляда, покатывалась пустая. Около меня лежал надкусанный хлеб с сахаром, а на углу - распятое тело тёмно-зелёного блокнотика с копьевидной авторучкой, торчащей промеж клетчатых рёбер. Я провёл рукою по столу, собрав сахарные песчинки, и обтёр ладошку о пепельницу с единственным окурком, эпизодически напоминающем о себе обрывочным дымком.
Окоченевшая штора прижалась к булькающей во всё рифлёное горло батарее и снова отплясала на пару метров от окна.
- Холодно здесь как! - вместе с собственной фразой я услышал, как собеседница небрежно поставила бутылку около меня, и она, загромыхав, набирая обороты, покатилась до стены, стукнувшись о которую, вернулась к ноге. Придавив ногой бутылку, я обратил внимание, что сижу в разных носках, причём один казался тоньше даже моего представления о носках, а второй, как в какой-нибудь передовице о ВОВ, стянул все шерстяные войска подальше от пальцев и висел над бутылочной переправой пущенным под откос полым составом.
- Так зима же, не в Африке живём. А у коммунальщиков, как обычно, зимний плановый ремонт, - мне показалось, что гражданка хрюкнула собственной шуткой и, засмущавшись, побуквенно зафиксировала смех графическим «ха-ха-ха».
- Живём-то, конечно, не в Африке. Водочка и Африка - куплеты из разных песен: так припечёт, что неделю, как забытый в духовке копчёный пирог, томиться будешь, - захотелось подтянуть носок, чтобы хоть ненадолго освободиться от тяжёлых рук, сжимающих плечи.
Из кухни репинской картиной маслом и замученным бурлаком доплывал порывистый запах жареной рыбы, царапая невидимыми плавниками ноздри и спрутом шевелящиеся от голода гланды. Я фыркнул и попытался повернуться. Собеседница обеими руками прижала меня к спинке стула, не дав ничего разглядеть, кроме рукава песочного цвета и расплывшуюся сплошной кляксой татуировку на запястье, которая тонально сливалась со вздутыми местами венами.
- Как рыбалка? - настойчивый голос закашлялся, и вновь вынырнувшая рука потушила неспешно тлеющую сигарету, раскрошив её на табак и кусочки пожелтевшей бумаги.
- Да откуда же мне знать, ты же рыбу жаришь, - и только тут до меня дошло, что мне совсем незнакома обстановка этой затенённой комнаты.
Торшер, криво рубящий мачту света, вытряхивал из меня последнюю парусную тень прямо по курсу моего взгляда, ещё больше бултыхая зрительный компас, намагниченный на стакан. - А ведь что ни говори, темно здесь, как у арапа Петра Великого на родине, так что Африка - Африкой, а рыбку я бы слюной оплодотворил.
Женщина-из-за-спины уже без хрюканья ха-хакнулу сервер моей души, вздрогнувшей и прыгнувшей, будто сказочным клубком, в вязаный по-старинке носок.
- Как там у вас говорят, ты хочешь и рыбку съесть, и икорку отложить, - она наконец разжала руки и, сделав два широких шага, присела за стол, видимо, намеренно прячась и в тени, и за бутылками.
- У нас вот говорят, что замуж не выйдешь, если на углу стола сидеть будешь, так что до конца жизни сомихой-бобылихой самой себе рыбу вынюхивать придётся. Так что там у нас с угощением? - с трудом сдерживая бульканье в омуте желудка, я допил из стакана и загрыз хлебушком.
- Чтобы скушать рыбу - надо её поймать. Слышала, ты как будто писатель-сказочник, пишешь адаптированный вариант «Рыбака и рыбки». Пушкина наверняка читал да и Достоевским балуешься, судя по схожести твоего сюжета с поэмой Степана Верховенского, там, где юноша, бывший старик, попросивший у Золотой рыбки вечную молодость, после смерти старухи пьёт глубокими глотками море и закусывает сочной тиной, чтобы, как он выражается, захлебнуться и запутаться в забытьи.
- Да нет, это не я читаю Достоевского. Наоборот, он - мой разлюбезный и въедливый читатель. Порою сядет рядом, надует китайским пуховиком губы, расчешет бороду ощеренным гребешком желтоватого оттенка зубов и давай поливать на породистом русском, не стесняясь в длинных, размытых, как уфологические фотографии, матерных, то бишь наставнических, монологах. Дескать, не так я формулирую основную мысль произведения, не зацикливай, мол, её. Мысль - это куб, но не шар: просто поверни другой стороной к читателю. Чай, не слепой, разглядит, что скрыто. Какой бы гранью ни легла кость, не трудно рассмотреть, что рыба съедена на раз-два-три, ну, или на худой конец для этой рыбы, на четыре-пять-шесть.
- Это да, некоторые люди даже не знают, что у Вольтера было имя, а между тем, выкрикивают носом имена, которые нельзя произносить вслух.
На кухне зашкворчало, загремело, и тут же из прохода появилась поломанная пополам старушенция, неся на вытянутой трясущейся руке сковороду, как будто остерегаясь либо запаха, либо вида блюда, причём держа не за ручку, а подо дно. Повешенное на кисть полотенце болталось по полу.
- Кушать подано, - плеснула старуха, хотя мне отчётливо послышалось «жуй и не подавись», и, вильнув подобранной за пояс юбкой, скользнула балетным белым лебедем в коридор. Я ещё некоторое время видел её отражение в зеркале трельяжа, который покачивался на прогрызенной мышами ножке и ловил зеркалом скоромный свет из кухни.
Всё это время женщина-из-за-бутылок читала блокнот, а как только я потянулся к крышке, толкнула его по столу ко мне:
- Подожди-ка-подожди, всё, что скрыто в шипящей пучине, достанется тебе только тогда, когда ты выполнишь три моих желания.
Так хотелось съесть что-нибудь солёненького, нахватавшись сахара, что я, даже не задумываясь, согласился:
- Диктуй, - налил себе половину стакана, кивком предложив тучной, то есть тёмной и пахнущей дождём, дамочке с желаниями, которая отказалась уже горизонтальным кивком, и залпом опрокинул.
Патефон уже не перебивал беседу, но теперь старуха, видимо, посчитав, что её существование раскрыто, то слоном громыхала посуду, то бубнила, скорее всего, из-за глухоты громче трамвая, ездя по ушам - при окружении пробок на столе, но не в них.
- Записывай, - женщина привстала.
Штора тоже приподнялась, рванулась в мою сторону, я дунул, и штора медленно, будто оглядываясь и не желая вляпаться во что-нибудь неприятное, отступила и заслонила заточенную под моё воображение Фекду.
- Во-первых, хочу, чтобы ты перестал храпеть, как старое корыто. Во-вторых, хочу, чтобы ты наконец разобрал в доме, а то у тебя, кроме всего прочего, даже пыль стоит столбом по углам да шлагбаумом по проходам. И в-третьих, даже если ты не снимаешь на ночь носки, переодевайся, пожалуйста, в одинаковые, один, похожий на твой левый, я видела под трельяжем. Нормальные люди с котами в носки не играют.
Слегка зажмурившись, я начал приподнимать ещё горячую крышку сна со сковороды вчерашней адской попойки на рыбалке.
- И выброси, рыболов, чёртову рыбу, от неё тиной и тухлятиной разит, как от твоего блокнота - китайской азбукой. И не жмурься, когда я с тобой разговариваю, не то можешь проглядеть, что скрывается за моими словами. И отвези меня в океанариум.
Я почему-то подумал, что она просила исполнить только три желания. Патефон заиграл мелодию из передачи «В мире животных», и Большая Медведица, вздорно отбрасывая Фекду от Фекды, испарилась в свете последних событий.