Мне говорят, что я должна тебя простить.
Твоим костям уж и подавно нету дела,
А мне с ярмом таким на шее дальше жить,
И эта жизнь уже совсем осточертела.
Ты не был рядом, не любил, не защищал,
Не дул на детские разбитые коленки.
На дне бутылки смысл жизни все искал,
А находил – у тьмы незримые оттенки.
За что же мамочке такой тяжелый крест -
Жить в этом страхе и надеяться на чудо:
Когда ему играть в тирана надоест,
И протрезвев, просить прощенья слезно будет?
За что ей ночью второпях бросаться вон,
Схватив на руки пятилетнюю дочурку,
И делать вид, что просто к бабушке идем,
Играя в прятки в закоулках, в переулках.
Потом трястись, как бы не выбил к черту дверь
И не полез по трубам к окнам и балкону,
Не караулил бы в подъезде, словно зверь,
Что лишь жестокости покорствует закону.
И все равно затем обратно возвращаться,
Ведь мы ж семья, а это, стало быть, святое.
Дадим ему еще с десяток новых шансов,
Живя в режиме «от запоя до запоя».
Пока не скажет семилетняя девчушка:
«Я буду жить теперь у бабушки, довольно».
И наконец, нашлось спасенье из ловушки,
В какую сами попадали добровольно.
И ты исчез из нашей жизни, растворился,
Хоть иногда вдруг появлялся, мол, скучал так.
Что ты изменишься, все клялся и божился,
Но слишком сильный нам оставил отпечаток.
Ты отказался от меня, ты стал никем. Нет,
Даже хуже – ты внушил мне недоверье
К парням, мужчинам, мальчикам – ко всем, и
Паралитическую скромность и стесненье.
Ты спасся бегством на тот свет, оставив память,
Занозой колющую душу постоянно.
И ничего бы, я бы с ней сумела сладить,
Если б ты следом за собой не отнял маму.
Мне двадцать два, отец, я девочка большая.
Меня любили и, порой, сама влюблялась,
Но я одна. И неустанно вопрошаю,
Не по твоей ли я вине одна состарюсь?