Я забываю, как люди целуются в списках осенних дождливых морфем,
В шатких страницах томов душевных, банальных больничных выписках -
Как сжимается чертова мышца посредине грудины в жарких любовных тисках,
Как чувствуешь, что земля куда-то уходит из-под ног, и мы, к великому счастью убитых горем Богов, с высоты птичьего полета, падаем, падаем вниз
На крыши какой-нибудь полуразваленной, убогий, умытый слезами плачущих ангелов, ветхий карниз,
И скоро эта конструкция, судя по всему, окончательно, в пропасть рухнет -
Но я продолжаю, продолжаю держаться за эту старую шаткую рухлядь,
Ведь знаю, что мне от этого не убежать.
И я улетаю в лестничный пролет вырванными в иссеченном порыве горя тетрадными, изрезанными стержнем потекших чернил гелевой черной ручки, листами,
В оковах диких, в объятиях призрачных улиц нелюбимого серого города,
Испытывая нескончаемое, нечеловеческое, даже скорее животное чувство голода,
Цепляясь за воздух своими избитыми в кровь для роли музы Ван Гога, руками.
И я разбиваюсь о край деревянного, из старых плодов орешника, рассохшегося древнего стола,
Осколками бренного тела раня льняные волокна прованской, с принтом миль флера, убитой портвейном, скатерти,
Видит Бог: я скоро покаюсь, и буду сидеть сложа руки на пыльной истоптанной паперти,
И будет прислонена к стенам храма моя испещренная черными мыслями грешная голова.
Но что греха таить - я дам, скорее всего, свою писанину в ротацию самому Люциферу -
Пусть он посмеется, читая мой детский, паршивый, местами сопливый, тревожный лепет -
И пусть я со своими речевыми оборотами, отнекиваниями, выгляжу до нельзя глупо, жалко, и просто нелепо -
Сажусь в первый ряд поглядеть киноленту собственной жизни, из верхней ложи шального, в любовных записках, партера (без перчаток, мини-бинокля, без ажурного милого веера)...
Я забываю, как люди целуются в полночном щебетании замерзших при минус 40 по Цельсию нахохлившихся воробьев,
Но даже это, весьма сомнительное, окутанное противоречиями, обстоятельство
Не отменит моего наглого, на билет в счастливую жизнь, посягательства,
И желания наполнить целительным Каркадэ мой граненый, под виски стакан, до краев...