Юрий Медных Погреб Новосибирск

 

                К О Т О Р А Я
    
                Гл .2

                Погреб

  За двенадцать лет, со дня прибытия ссыльных в местечко, в стране, родившейся при помощи Кесарева сечения революции, при акушерстве Ленина и его партии, наломаны кострища дров. Страна отполыхала в Гражданской бойне – честолюбивое политическое акушерство выдало кровавые последствия: впервые в стране потеряли силу священные родственные связи: отцы и дети, уже не по-Тургеневски, стали врагами. Война между народами – драма, а если один народ сословно истребляет себя – это уже трагедия. Эту трагедию нас научили писать с маленькой буквы – как заурядное событие. А революцию, главное событие большевиков, – с большой. Но Гражданская война – это взрыв быта и экономики через подорванную психику – это имя народного бедствия – нравственный крах в стране. А революция – эволюционная межклассовая грызня. Конечно, если учесть, что к этому акту стремился порабощенный класс в веках, то как мы посмели испакостить своими действиями это высокое понятие?
  По-своему отгремела над тайгой Отечественная война, слизнув кровавым языком некоторых мужиков на фронт, а основную их массу - в трудовую армию. Вытянула у магазинов голодные языки очередей за хлебом - по карточкам.
  Отечественная война отгремела, а в Каргаске в это время продолжается своя гражданская война – за пятачок места под солнцем: местное радио некоторым провели недавно; за каждую радиоантенну над крышей – налог; на катерах Мотофлота в батарейных радиоприемниках обрезаны короткие волны, чтобы население не услышало лишнего.
  – Это кто такая? – любопытствует Сенька в доме у Вовки на открытку на стене с изображением балерины – матери, уйдя на поденную работу, оставили дошкольную детвору вместе.
  – Берлина! – гордится знаниями Вовка.
  И детвора восхищенно смотрит – какие красивые танцующие женщины живут в Берлине.
  Время идет: давно высохли слезы по Сталину, расстрелян «английский шпион» Берия, и властвует хрущевский рубль. В поселке, одни, подрастая, другие, старясь и по другим причинам - уходят из жизни - тесня тайгу, расширяется село и кладбище. На последней у леса улице, имени Стаханова, позднее переименованной в Партизанскую – негоже присваивать имена живых героев – это для прессы. А в народе поговаривают: не по-геройски Стаханов повел себя в дальнейшем. – У леса обосновался дед Якубов со старухой да овдовевшими в злопамятное утро дочерями, Верой и Любой – покатились они без замужества по «скользкой» дорожке. Сюда же закатила судьба и Марью Пришитову – Пришитиху, по сельскому обычаю. Давно она без Ивана. От фронта его «бронью» заслонили – как специалиста по дереву. А потом, взвалив на малограмотного продовольственный склад, полезли в него, как в свой карман, да и сразили по-воровски – в спину: посадили за растрату. Не вынес мужик горя. А его первенец еще при нем от голода и простуды умер. Сенька же, плод любви страшной ночи, уже в седьмой класс пошел. А Марья ради ежедневного куска хлеба продолжает пластаться на частной поденщине.
  Сегодня ребятня вышла на простор лета – каникулы. Вовка, внебрачный сын Веры, записанный на фамилию деда, собирает коров в стадо, а Василий Костюк, хромой, молчаливый пастух, аппетитно дымя самокруткой, ожидает подпаска у своей калитки. Вовка смачно стреляет кнутом, и коровы, шарахаясь, табунятся, прихватывая с широких обочин свежую траву. Третье лето Вовка в подпасках, а остальная школьная ребятня уезжает на школьный покос: при деле, сытые, на учебники заработают и на воздухе все лето – летняя гимназия. Зимой Вовка заправским чубом щеголяет, а летом – лысиной под бритву.
  – Крепче будут и здоровше, и никаких паразитов, – басит дед.
  Михей высок, лицом ряб, сутуловат, широкоплеч – кряжист, малословен; в доме – государь. Сегодня он копает погреб, так как в подполе тепло. Отступив два шага от угла пятистенки в пятнадцатисоточный огород, аккуратно обнесенный жердями, дед отшагнул по три шага в длину и ширину и, «кхекнув» и поплевав на ладони, вогнал лопату в землю ногой в шахтерской галоше. Перегноя по колено, а дальше монолит глины. «Эк, богатство: хошь кирпичный завод закладывай»! – радуется старик.

  Тем временем пастухи гонят стадо к Панигатке – речка уже вошла в берега, и коровы привычно переплывают ее в местечке между Новым и Старым Каргаском, а пастухи с собакой – на дежурной лодке. Вовка и вплавь перемахивает, но сейчас он на работе. Весной вода морем на лугах, зато потом в каждой ямке – рыба, а разнотравье – по пояс.
  Взлетевшее солнце пригрело.
  – Вовк, а Вовк, – кличет Василий помощника. Мужик не взят на фронт из-за состояния легких. А после «березовой каши» на лесоповале – трудовой фронт – уже хромой, прибился к косоглазой вдове. Теперь он в пастухах; запрокинувшись на спину и, глядя на высокие перистые облака, думает.
  – Че, дядь Вась? – подбежал мальчишка с неразлучной собакой и присел на корточки.
  – Ты вот, в седьмой пойдешь, поболе мово знашь… Так вот, скажи, есть там кто, али нет? – ткнул он изжелтевшим от табака пальцем в небо.
  – Ты энто о чем? – насторожился Вовка, машинально поправив резинку трусов.
  – Да неужто мы, едрена корень, самые разумные на всем белом свете? Ведь посмотреть на нас, так умом-то и не блещем – воюем, к примеру.
  – Дядь Вась, а ты не темни, а дай-ка, лучше, табачку, тогда скажу.
  – Ишь ты, ушлый какой: рано табак курить – дед всыплет тебе и обо мне не забудет.
  – Курить не бывает рано или поздно – всегда вредно. А дед не узнает, ведь ты же не скажешь. Да он и сам видит, не дурак.
  – А мне и темнить неча, – продолжает пастух. – Небо-то, эвон, какое большое, неужто никакой разумной твари в нем, окромя нас, нет?
  – А я тоже не больно грамотный. Но бога, дядь Вась, нет – негде ему обитать в пустоте, опоры нет. А он же – наше подобие.
  – Нет, это мы его подобие.
  – А какая разница?
  – Примерно, как между мной и тобой – это для сравнения. Я тоже не больно верующий. А вот гляну в эту бездонную синь, и больно уж не хочется быть совсем-совсем одному.
  – Не знаю, грят, что на ближайших планетах пусто – в телескопы не видно.
  – Так ведь и нас оттуда не разглядеть. Ты посмотри! Вот, зараза пегая – опять в сторону отбилась: нажрется чего – греха не обобраться!
  Вовка чесанул босиком, а Шарик уже облаивает норовистую корову. Подпасок вернулся к интересному разговору, но Василия уже разморила дрема. Прикорнул и мальчишка. И снится ему Нинка – одноклашка в виде Сойеровской Бекки, а он, вроде – Том. А Нинка-Бекки занозисто важничает и ехидно смеется – так и нарывается на подножку. Очнулся, достал из матерчатой сумки «Мушкетеров». Не читается. Сбегал с Шариком на озерцо, вынул из «мордушки», дедового плетения, карасей, обернул травой, чтоб не засохли, а Шарика сбросил в воду. Вернулся к стану и положил улов в сумку.
  В разгар дня подкрепились молоком с хлебом и солью; отдохнули, растянувшись на пряной траве. А солнце, устав висеть, покатилось на закат. Сытые коровы лениво пощипывают тучную траву – пора возвращаться. Обычно с достоинством несут кормилицы домой полное вымя. Каждая у своих ворот призывно мычит, а хозяйки встречают их теплым пойлом и в стойлах под ласковые слова звонко опрастывают в подойники дар лугов. Но сегодня что-то стряслось: остервенело лают собаки, а коровы, бодая воздух, ревут утробными голосами, роют копытами землю, но не по-бычьи, – грозно и напористо, а неуклюже, «по-бабьи», и от этого и смешно, и жутко. Шарик ощетинясь, кинулся на коров, а потом, точно передумав и вспомнив о чем-то более важном, унесся к собакам. Вовка от неожиданной остановки стада влип лицом в коровий зад и, матерясь и отплевываясь, пустил в ход кнут. Но тоже что-то сообразив, помчался домой.
  Василий и Прохор Приходько с Николаем Заикиным, возвращающиеся с лесопилки, один с костылем в левой руке, другой с левой культей по локоть, а третий, после контузии тугой на ухо; изрядно пропудренные древесной пылью, они тоже озадачены:
  – Че это скот збесился? – пожал плечами Прохор.
  – Че-е-то учуял, он чуствительнее человека, только словами сказать не может. А понять его Господь нас не сподобил, – рассуждает Николай.
  – Так скотина заполошничает перед землетрясением или ураганом, или наводнением, – уточняет Василий.
  – Нам это не грозит: затрястись в наших болотах можно только от малярии, а паводок уже спал; ураганов здесь не быват.
  – А еще при затмении така жа петрушка, – всматривается Прохор из-под ладони в низкое солнце.
  – Еще че? Яколич бы упредил: он все знат: областную выписыват и, пока не прочитат, не выпустит газету из рук.
  – Нет, мужики, эту пакость на земле искать надыть: ишь, собаки надрываются.

  А у Михея в это время свои заботы:
  – Пшли вон! Сами в котел проситесь! – пугнул старик собак, сующих лающие морды под изгородь, и ушел ужинать. Бывший трубач духового оркестра поддерживает больные легкие собачатиной; с ним и семья не постует. А собаки, чуя свой тяжелый посмертный дух, не обходят их дом вниманием. Но сегодня дело обернулось хуже.
  – Мать-перемать! – заругались подошедшие мужики. – Вот изверг! Это кого же он так?
  – И зачем под ограду натаскал? Мало ему собак, так он за людей взялся?
  Под румянец догорающего заката на лай заворачивают прохожие. А в окне, за ситцевой занавеской, освещенный небом, как на экране, дед аппетитно хлебает наваристый суп.
  – Верка, – позвал он дочь. – Ты от десятерых отбрешешься, проветри-ка энтим олухам мозги: мало, собаки жерди обгрызли, так теперь они натакались.
  И дочь, на ходу входя в роль, подошла к ограде.
  – Вы че сюда притащились?… – она завернула такую загогулину, что у мужиков в челюстях заломило.
  – Ну!… – едва нашелся Николай. – Лаяться и я мастак. Но чтобы так! И когда мужик лается – это вроде бы к месту, но когда баба, да еще мужскими матами, да еще со своими бабскими вывертами, это потошнее, чем, если в душной комнате навоняют.
  «И где только она энтим «ла-та-ты» выучилась», – качает головой дед, уписывая очередной кусок мяса. – Нет, видно, не уймутся. Придется самому разбираться, – отставил он пустую миску, выковырнул желтым ногтем мизинца из гнилых зубов мясо и вышел к незваным гостям.
  – Че за шум, а драки нет?
  – Зачем над костями надругался?
  – Ни над кем я не надругивался, – осваивает дед ситуацию. – Мы даже каждый мосол отдельно вынимали. И никуда я их не натаскивал, а вытаскивал: в своем огороде я хозяин.
  – Че с ним, с лешим, разговаривать, пошли к Яколичу – бумагу на него напишем.
  – Апаздали маненько, – ерничает дед. – Я уж давно с учета снят. А и на начальство управа находица. Гошку на куче муравьиной уморили, а Пиявки давно и след простыл. И на ково бумагу марать удумали? А не «товарищи» ли нас сюда законопатили! Я на трубе в оркестре играл, а теперь, по «путевке» товарищей, сюда сыграл, а скоро и – в сосновый халат. И всем нам одна дорога. А мы еще и бумаги друг на друга навешивать будем, как бубновые «тузы» на спины.
  – Ты, музыкант драный, зачем человеческие кости к ограде свалил?
  – Да уж не пробавляется ли он… не только собачиной!… – предположил кто-то.
  И толпа опешила: людям представилось, как этакий лешачина ухойдокивает лопатой бедолаг.
  – Ну и семейка!
  А дед, поняв, что перегнул палку, спешит разрядить обстановку.
  – Эк вы куда загнули. Да я, соседушки… я же грю: выкопал я эти кости из погреба, с Веркой целый день стосались.
  – Из какого еще погреба?
  – Грю же вам, седня в огороде вырыл. А глина, знаете, добрецкая. Если кому надо…
  – Ты нам арапа не вправляй.
  – По пояс вкопались…
  – Дело говори.
  – Стукнул я лопатой очередной раз, а она обо что-то звяк. Я и обомлел. Ну, думаю, неужто на старости повезло. Позвал Верку, а сам самокрутку раскуриваю – с мыслями собираюсь.
  Толпа притихла.
  – Тут заволнуешься, – подала голос Пришитиха.
  – Че, бать, звал? – наклонилась Верка над ямой.
  – Да вот, – грю. – Наткнулся на что-то.
  – Клад! – взвизгнула она. – Ну, батя!
  – Цыц, полоумная! Разве об этом кричат.
  – Конечно,… – завистливо зашелестели в толпе.
  – А Верка нырк в яму и давай руками шурудить.
  – Бедовая баба, – разогревается толпа.
  – А потом как заверещит да сиганет из ямы, – сочиняет дед. – «Уж не змея ли», – думаю. – Че вижжишь?
  – Сам раскапывай свой клад, – чуть не плачет она с перепугу.
  – Хотели мы отклониться от шкилетов. Да и че в них страшного? Я вот свой хочу науке завещать – пусть для анатомии будет. Но, куда ни ткнем – кости. А погреб в хозяйстве нужен. Да и кому надо могилу в огороде иметь? Порешили выкопать и перезахоронить – костям все равно, где лежать.
  – Конешно… под забором…
  – Не ночью же возица. Три шкилета выкопали, без гробов они. Видно, приголубил кто-то бедолаг. А тут собаки натакались, да коровы, как на грех, а потом уж и вы, как с ножом к горлу.
  – Случись бы мне, так я бы сама рядом растянулась, – поддакнула Пришитиха.
  – Постойте-ка,… – заметил Николай. – А наших бедолаг тогда… где-то здесь угрохали.
  – Так че же это? – растерялся дед.
  – Ты о чем, батя? – не поняла Верка.
  – Молчи, дура сыромятная. Так… одного гада добрые люди прибрали. А другой… но законом его и теперь не достать. Неси-ка, Верка, мешок – кости от собак прибрать надо. Завтра похороним по-людски; упокой, Господи, их души на небеси, – мужья это ваши.
  Верка, обмякнув, села.
  – Вот те и семейка, – сочувственно завздыхала толпа.
  – Да, судьба, не приведи оссподи, – расходятся по домам люди.
  А судьба еще только недобро улыбнулась.