У меня есть один знакомый, который собственноручно воздвигнул дом. Внутри самого себя. Он не являлся искусным архитектором. Кроме того, ему даже не посчастливилось выучиться на дизайнера. В аттестате зрелости красовалась сгорбленная тройка по физике. Чертить и рисовать мой знакомый не умел. Точнее умел, но из ряда вон паршиво.
Однако, все его нереализованные идеи, неразвитые способности, невоплощенные мечты восполнялись безграничной фантазией и умением абстрагироваться от внешнего мира. Так мой знакомый построил внутри себя дом.
Дом появился внезапно. Созданный из звездной пыли, детского плача, скарлатины, желания стать космонавтом, трамвайных билетиков, первой несчастной любви, смерти одноклассника, тетрадей по математике, футболок измазанных шелковицей – проще сказать, из ничего.
Дом обонял, впитывал информацию полуразрушенными стенами, обрабатывал, синтезировал, превращая слова и мысли в материю.
Дом дышал. В данном случае, в роли легких выступал небольшой ботанический сад под застекленным куполом. Еле живые гибискусы, увядшие азалии, совершенно засохшие гиацинты представляли собой строй смертников, ожидающих неминуемую кончину. За цветами никто не ухаживал, ровно также, как не ухаживал за остальными обветшалыми частями здания. Особенно в бедственном состояние пребывала винтовая лестница, издалека напоминающая кобру – очень шаткая, с пробелами в несколько ступенек, готовая обрушиться в любую секунду. На стенах бесконечного коридора выпуклыми пятнами обозначались мрачные полотна разных эпох: «Гереника» Пикассо вопящая о смертоносности такого беспощадного вируса, как фашизм; автопортреты Фриды Кало, напоминающие о двойственности и тленности каждого живущего; устрашающие образы Босха и Гойя.
Дощатые полы были устланы пыльными, болотного цвета коврами. Никто никогда не вытряхивал их.
Самым впечатляющим и врезающимся в память помещением являлся холл с высоченными потолками и царственно возвышающейся люстрой, опутанной многолетней паутиной. Тем не менее, видимая роскошь напрочь затмевала недостатки, которые было довольно сложно узреть за мерцанием столь яркого светила. По воскресеньям играл рояль. Сам по себе. Рояль был голосом Дома. Басом, альтом, тенором – одновременно. В его звучание нащупывались стенания, ликование, мимолетные радости, меланхолические припадки, легкий вечерний сплин и тоска по чему-то невозвратимому.
Однако стоило только покинуть зал, как перед глазами представала совершенно иная реальность. Типичная кухня Хрущевки с облупленной белой краской на батареях, холодильник Ростов на Дону неумело украшенный рядом глупых наклеек, плита забрызганная жиром, шеренга пузатых бутылок под столом. Колоритность данной картины подчеркивал ни с чем несравнимый аромат маминых котлет. А из окна всегда было видно звездное небо, независимо от времени суток. Кухня хранила секреты и аккумулировала тепло. Вбирала в себя полуночные разговоры, песни под гитару, оставляющие кроваво-винные ссадины на белоснежной коже скатерти. Кухня не делала никому больно. Больно становилось после.
Да, после. В ванной переполненной непролитыми слезами. Соленая вода хлестала через край. Помещение заполнялось резким запахом йода, словно в раковине ютилось Баренцево море. Всякий раз, приходя в ванную комнату, Человек надеялся смыть с себя всепоглощающее уныние, наконец-то став первозданно чистым. Но из крана текли лишь слезы, которых так жутко стыдился мой знакомый.
Примечательно, что в доме не было ни единого полноценного помещения. Некоторые были еще недостроенные, другие же напротив – наполовину разрушенные. Также в доме полностью отсутствовали зеркала. Посуда не начищалась до блеска, дабы не появился соблазн вглядеться в собственное отражение. Ибо в отражение крайне легко заблудиться. А мой знакомый очень боялся однажды утром проснуться и не обнаружить себя.
Просыпался он обычно в крохотной комнатушке – коморке от пола до потолка исписанной одним лишь словом «Агора». Так звали девушку, в которую был влюблен мой знакомый. Щемящее, болезненное чувство навещало Человека каждый раз, когда он вспоминал о ней. Учитывая тот факт, что он думал об Агоре постоянно, данное ощущение не покидало его вовсе. Оно срослось с его плотью, став неотъемлемой частью. Он ненавидел её. Он любил её. Ему было страшно.
Человек спал на матраце. Ибо под кроватью могли прятаться монстры. Кровати он не имел. Хотя временами ему отчаянно хотелось быть съеденным чудовищем. Лежа на левом боку, мой знакомый представлял, что произойдет с Домом, когда его совсем не станет, прекратит ли тот своё существование вместе с создателем. А если он начнет самоутилизироваться, как много времени уйдет на то, чтобы стереть всё до самого основания? Однако вскоре тревоги рассеивались и Человек успокаивался. На его слегка дрожащие веки опускался сон. Ночник же всегда оставался включенным. Потому, что мой знакомый боялся темноты. По той же причине, что и кроватей.
Мой знакомый не любил врачей. Не любил учителей. Он утверждал, что сии пресловутые всезнайки умеют только калечить. Ему было сложно выносить тишину, но еще сложнее воспринимать человеческие голоса. Больше всего на свете, Человеку нравилось сидеть на чердаке и смотреть сквозь маленькое окошко на созвездие Медведицы или слушать, как барабанит дождь по крыше. А когда становилось совсем холодно, он натягивал на озябшие ноги теплые, шерстяные носки и поджимал пальцы. Это было почти также приятно, как ощущение, что тебя любят. Но мой знакомый никогда не испытывал подобных ощущений, они были попросту ему незнакомы. И потому ему вполне было достаточно теплых носков - тактильного чувства защищенности.
Мне сложно определить, кем на самом деле являлся мой знакомый – аскетом, изгнанником, лентяем, непризнанным гением или же элементарно неуместным человеком, так сказать, социальным пробелом.
Я только знаю, что однажды в его дверь постучались.
Когда это случилось, Человек допивал свой утренний компот из сухофруктов и заканчивал список недостатков, собственных негативных качеств. Он писал их на обоях фиолетовым карандашом, а потом сдирал или стирал ластиком.
В дверь снова постучались.
Мгновенно дом-великан сжался до крохотных размеров. Немая сцена: маленький человек и такой большой страх, переполняющий его нутро. Необъятный страх. Непостижимый страх. Страх. Страх. Страх.
В дверь трижды постучались.
Думаю, вы уже догадались, что никакого знакомого не существует. Есть только я и эта дверь.
И еще выбор.
Аншель Мари