Снег на ладошки роняет небо, осень в осколках, начало дня. Город, где каждый в квартире предан, город, в который её семья вдруг переехала этим утром.
Мэри двенадцать, она больна.
Слишком боится, совсем некруто верить в надежду дышать у дна.
Стены роняют свои молитвы, в окнах машины срезают ночь. Мэри на койке сидит — не спится, стены зачем-то ей шепчут: «Прочь».
— Мам, почему мне нельзя к ребятам?
— Тише, зайчонок, они больны.
Мэри в квартире, этаж десятый, в доме напротив горят огни. Там вдалеке — облака и тучи, если бы завтра растаял снег, было бы лучше, ведь правда, лучше?
Ровно двенадцать, двадцатый век.
В комнате маки горяще-красным пляшут на стенах, пылает ночь. Листья в снежинках, на небе ясно. Мэри у стен: «Я плохая дочь?». Лбом об обои, о кляксы-маки, тихо клянётся и рвёт слова. Стены ей шепчут о прошлых страхах, тех, кто здесь жил так же, как она: Маша сбежала искать ответы, Стас просто вышел и не пришёл. Это всё дети, конечно, дети, но они резали только вдоль.
Мэри сжимает свои запястья, с койки встаёт и идёт к окну. Снег приземляется ей на платье, Мэри шагает вперёд.
к кому?
Стены по-прежнему в красных маках, Мэри в слезах, на полу. Тепло. Стены запомнят её объятья, сотню попыток упасть в окно.
Мэри под тридцать. Вчера и завтра. Мэри под тридцать, она больна. Стены без окон, на ощупь — вата,
белые
длинные
рукава.
День за неделей и всё сначала. Доктор, уставший вести отсчёт. Стены смеются своей громадой.
Мэри не плачет.
Она ревёт.