Он сегодня, как раньше: пиджак неизменно синий, грустный взгляд исподлобья… И кружится голова. Я дрожу, как в горячке; в улыбке его лисиной ярко-чёрно-кровавым ломается синева.
— Это всё несерьёзно?..
Фрагменты и отголоски.
— Сожалею. Соврал бы, но нечего обещать.
Стук в груди, отдышаться б, колени на старых досках, непомерно прекрасно и страшно смотреть в глаза.
Ухожу, под ногами из ваты не чуя землю, о себя спотыкаясь и чувства свои давя, развернуться, ударить, обнять, позабыть хотела сине-грязный костюм, взгляд из чистого янтаря.
Возвращаюсь опять, разогнав ход шагов и сердца, приказав продержаться, стерпеть головную боль.
— Выйди… Выйди! Пожалуйста. Надо переодеться.
— Да, прости. Я хотел рассказать… Я уже ушёл.
Он, прижавшись к стене — слишком белой, сжимает фото: переливы волос и улыбок, без слов, без слёз, слишком сложно сказать, во что верится без охоты, слишком горько скрывать под подушкой копну волос.
Как обычно — мерещится что-то и сердце скачет, голова разбивается будто бы по частям, но мне очень, как глупо, но нравится этот мальчик: у него на груди я увидела океан. Он смеётся и плачет, он счастлив и он убитый, он как будто бы шепчет: «Мне грустно, но лучше так».
— Словно в скучных романах, но стать для неё защитой… Это сердце — живое — я очень хочу отдать.
Рисовал, как умел, на стене в городском квартале будто море — пиджак, слишком яркий оттенок глаз. Он сначала хотел ей сказать, но уж лучше память — самый главный обидчик — забудет его анфас.
В каждом грубом штрихе мне мерещится тихий голос. Несравненный обман. Разбивается голова. Ты прекрасен. До чёртиков в каждом ненужном слове. Ненавижу. Как жарко. Я просто сошла с ума. И его покрываю кислотно-кислотно-синим из баллончика с краской — не вижу уже лица. Это мой океан. Я свободна. И я бессильна.
Вот бы кто-нибудь также,
пожалуйста,
спас меня.