Когда мягкой души оболочку будто рвут когти тысячи цепких кошачьих лап,
И когда не осталось больше в начатой вроде недавно пачке ни единой цельной целительной сигареты,
Когда появляются на черном не стираном ночном покрывале очертания небесных светил - звездные бумажные трафареты,
Вот тогда понимаешь лучше всего: какой же ты все-таки маленький, жалкий, глупый, никчемный пред этой россыпью отростков дикого снежного риса, дурак.
Они светят тебе каждый раз, когда ты остаешься на целую ночь без шапки, без крыши, без крова,
Эти далекие души умерших, собравшихся воедино в переплетении ярких созвездий -
Они просто горят - без гама, без криков, без шума, не обрушая на тебя за это никаких возмездий,
А ты всё так же, уткнувшись зрачками в асфальт, шагаешь вперед: груба, непокорна, сурова.
Но неожиданно так в восхищение детское вдруг приводят
Огни проносящихся мимо, квадратных, цветных, чужих и далеких квартирных окон -
Это, наверное, такой жизненно-необходимый, предписанный кем-то, важный закон:
Ты всегда будешь чернедью горьких вен, как чертова туча, западным ветром гонимая, самой природой-богиней.
Мне нравится изучать силуэты мелькающих где-то там, вдалеке квадрата оконной рамы, нерешительных человеков,
Когда я спускаюсь от отделения почты вниз по шумной, галдящей, пологой в жандармах улице,
Когда горизонты моих зрачков до размеров вселенной вдруг неожиданно в щелку сузятся -
Я вижу тени двуногих, стоящих на обшарпанном подоконнике, четко-очерченных, лаконичных в нашем быту предметов.
Ну и что, что меня уже 2 час, без перебоя, бьет иссеченными ладонями в кровь, леденящими струпьями расслоенных рук, чертова сизая вьюга?
Совершенно, до тягостной муки сложившихся в песню фальшивых согласных - плевать:
Мне бы хрупкую дрожь в коленях, до завтрашней долгожданной встречи, без анестезии, унять,
Чтоб смогли мы без крика, без шоу, друг друга, морозом так дико любимых, обнять.
И все чувства в тебе неожиданно вдруг равномерно распределяются по замшелым от холода капиллярам,
Когда ты, раскинув в стороны тощие руки, кружишься на месте по орбите дороги, в роли чертовой центрифуги, стоя по центру многомашинного, одинокого в гулких обочинах, призрачного шоссе -
Через две сплошных, раз за разом, смеясь, пресекаешь далекую дальность, растягивая в улыбке потрескавшиеся сухие губы, потягивая в кафе давно остывший глиссе -
Зашкаливают эфирные, в скрупулезных дозах, значения степени искренности на моих и твоих радарах.
Ну вот что я за человек? Твою мать, ахах, может, какой-нибудь пьяный влюбленный ученый мне на крыше сарая, встречая со мной закат, на этот вопрос, ответит -
Собиралась описать красоту этой дивной, по праву, прекрасной ночной природы, то состояние, те чувства, что берендят уголки моей совести каждый день, картежный, прогулочный,
Как люблю бродить по этим темным, поселковым, одиноким, разбитым, испитым, хромым и заботливым, улочкам,
А вновь ударяюсь в чертову любовную лирику, заполняя провалы в памяти, забываясь в расстроенном в усмерть последнем гитарном куплете...
Да я и сейчас, знаете, до откровений изгаженных болью страдания тюрем, расстроена,
И не знаю, в чем мне теперь себя растворять: в дорогом алкоголе, папиросах из шелковых скуренных легких, или, может, в сожжении воздуха движением рук, горением предательским черной фаянсовой спички -
Где взять, ну где наконец найти мне те сучьи, прелых в дыхании зимнем, с клубами серого пара, нашей драмы душевной, дверные отмычки -
Моя душа посему, наверное, давно уже покоится под пологом матраца земли, бушующем цвете цветения белых пионов - тчк. - похоронена.
И что-то всё же будит во мне то сусальное, лакричное, в поэмах утраченных детских, счастливо прожитых, лет, ощущение,
Когда я поднимаю кверху глаза, выплевывая из гортани едкий, дешевый, никотиновый кислород:
Пока я люблю, и любима, мне совершенно начхать на то, что меня в своих лапах держит этот нелюбимый, серый, сытый по горло слезами проживающих в нем горожан, город,
И на то, что ждет меня, как и всех, по исходу итогов, по истекшему сроку годности, одно единственное, святое - забвение.