И как же ты
нашел меня,
мой стих?
Ведь слишком
затянулась передышка.
Себе сказал я:
«Твой фонтан затих.
Пора с поэзией
завязывать, парнишка!»
Но свыше
снова прозвенел звонок –
его источник
как всегда неведом.
Я снова в детстве
лезу на полок –
в сибирской бане
паримся мы с дедом.
Но я не буду
торопить сюжет.
Хочу вернуться
в дедову избёнку,
куда зимой
полуживого ребятенка
привез,
отбившись от волков,
мой дед…
…………………………..
Избенки той
давно уж нет на свете.
По правде, это был
сосновый старый дом.
Второй этаж жилой.
Внизу подклети.
Крыльцо высокое.
И аист над гнездом.
Гнездо устроено
на колесе тележном.
Его мой дед
поверх столба прибил.
А столб в углу двора
он укрепил –
поставил в ямку,
притоптал прилежно.
Я видел,
как тот аист появился
в конце весны…
перед началом лета.
Он для своей подружки
потрудился -
таскал ей веточки
с рассвета до рассвета.
Я к лету-то
уже на ноги встал -
куда-то дистрофия
испарилась.
И с печки русской
сам спускаться стал.
- Ну ты гляди-ко! –
бабушка дивилась. -
Однако, Леш,
не рано ли, ли че ли,
Славчонка голу жопу
показал?
- Пущай! Неначе
ожил парень, коли
болячкам адрес
точный указал.
А ты бы, Нюра,
лутче расстаралась
скорейше парню
жопу-то прикрыть.
Че, в тряпках матерных
штанов не оказалось?
Из них он вырос?
Ну дак надоть шить!
Вы с Юлькой
че-то там шептались
про юбчонки.
Да хучь про платья…
матерь вашу так!
Дак вы кончайте
бабий ваш бардак –
Все ваши тряпки
кройте для мальчонки!
Вот вы в сельпо
намедни прогулялись,
Вернувшись,
улыбались втихаря.
Каку-то хрень…
конечно… постарались
там отхватить…
Дак вы таились зря.
Я ежлиф даже не смотрю -
наскрозь вас вижу.
Все тряпки новые -
на стол, а то обижу!
Вы наш заказ
мущинский принимайте -
Кроить и шить
скорейше начинайте!
Я вспоминаю
швейную машинку.
Старушка «Зингер»
дремлет под чехлом.
Я вижу бабушкину
согнутую спинку.
Она колдует,
сидя за столом.
В руках мелок.
На пальчике наперсток.
Мои размеры
вносит на раскрой.
С ней дочка Юля,
девочка-подросток.
Я ей племяш,
но мы как брат с сестрой.
Детишек в теплом
добром доме этом
на двух побольше
было до войны.
Она пришла же,
как известно, летом.
У многих дни
с ней были сочтены.
Война Сибирь
накрыла голодухой.
С эвакуацией
открылась масса ртов.
И накормить всех
край был не готов.
Беда случилась
с мамой-молодухой.
Характером
с родными не сошлась.
Устала слушать
их советы и указы.
С двумя детьми
одной жить собралась.
Ее война
и сосчитала сразу -
грудного молока
совсем лишила.
Сестренка Люда,
голодая, умерла.
Меня же с дистрофией –
все дела! -
в больницу мама
тут же поместила.
Отцу письмо
на почту полевую
на фронт послала,
плача и горюя.
Я помню
то отцовское письмо -
времен войны
обычный треугольник.
Но каждое словечко
из него мне
в сознанье врезалось,
как жаркое клеймо.
«Мне Людку жаль…
Но дочку не спасешь…
Я здесь с тобою
плачу и скорблю.
Но если Славку
к деду не свезешь
в Дубровино,
приеду - пристрелю!
Твоей родне за дочь
представлю счет.
А сына мне
моя родня спасет…»
И ведь спасла!
Я с печки русской сполз -
на брюхе
и наружу голым задом.
Вот так вернуться
к жизни удалось
мне необмундированным
парадом.
Но как же новобранцу
без всего?
- Поди-ка, паря.
Я тебя обмерю…
Однако, не смушшайся
ты таперя…
Мы с Юлькой знаем,
где у вас чего…
Таки штанишки
я тебе построю…
И рубашонки новы
смастерю…
Зимой совсем плохой
ты был, не скрою…
А щас-то оздоровел,
я смотрю…
Ишь ведь какой…
шшекотки он боится…
Однако, я тебя
не шшекочу…
Кому кричу - стоять!
Не шевелиться!
Ох, Юлька,
я с им тожеть хохочу…
Вот так жилось мне
в дедовой избенке,
среди тайги,
на берегу обском.
Запела песню
в шустром постреленке
жизнь неокрепшим
тонким голоском.
Мы хором петь
любили всем составом -
заняв крылечко
дружною семьей.
А в это время
полымем кровавым
война уже пылала
под Москвой.
И с нами пели
моих дядей двое -
погодки-братья…
Валька и Мишак.
Их лиц не помню…
Помню, их обоих
дед с бабой
проводили на большак.
Там на развилке
новобранцев ждали
со всей округи,
из соседних сел.
Грузовики
колонною стояли.
Парней по кузовам
распределяли.
Колонна тронулась
с командою «Пошел!»
Вот и не стало
голосов ребячьих
в семейном хоре нашем
на крыльце.
Но гогот их
и топот жеребячий
звучат во мне,
давно уж не мальце…
Денечки за деньками
пролетали,
Мы с Юлькой
их, конечно, не считали.
В обновках-то
я гоголем ходил.
- Ну прям жаних! -
дед часто говорил.
Он по утрам
с дежурства появлялся.
Поспав часок,
хозяйством занимался.
Я был как хвостик
за его спиной.
И он старался
чаще быть со мной.
Была обоим в радость
жизнь такая.
У нас окрепла
дружба с ним мужская.
Мы были с дедом
не разлей вода.
Но вот пришла
нежданная беда.
И горе разлилось
в его душе без края…
Мы с дедом
корм овечкам раздавали.
У курочек
яички собирали.
Каурку травкой
я зеленой угощал.
Животик Борьке-
поросеночку чесал.
Вдруг слышу голос
за воротами знакомый.
- Хозявы! Отзовитесь…
Есть кто дома?
Я Фрося, почтальонша…
Уж простите…
Две горькие бумажки
получите…
Входить не буду…
Мое сердце плачет…
Тут про двоих
парнишков ваших, значит…
У деда враз
лицо окаменело.
Рука прошлась
по сердцу неумело.
Он даже как-то
ростом ниже стал.
Сглотнув два раза,
тихо прошептал:
- Славчонка…
Тока тихо, не шуми…
Сходи-ка
и бумажки те возьми…
С тобой мы
на крылечке посидим…
Че делать дальше,
в обчем, поглядим…
Я долго деду нес
бумажки эти.
И не было трудней
пути на свете.
Была в две жизни
от ворот та тропка.
Я плелся к деду
медленно и робко.
Мне жгли ладони
эти похоронки –
омытые слезами
бумажонки.
Змеей вползла
в избенку тишина.
С утра в ней тихо стало
до темна…
Ну то, что мир в избе
какой-то странный,
тогда зимой
я с печки усмотрел.
В избе хозяйничают
люди-великаны,
проделать успевают
кучу дел.
Вон бабушка
огромная… седая…
готовит тесто…
хочет хлеб испечь.
А дед громадный,
дымом обрастая
от самокрутки,
ей толкает речь.
Она ему кивает головою -
мол, все понятно, дед,
кончай бурчать.
А он все машет…
машет ей рукою
и повторяет
«Мать и перемать!»
И тут же под ногами
их девчонка.
Она чуток
поменьше стариков.
Повыше закатав
подол юбчонки,
знай, драит пол
без всяких лишних слов.
А перед печкой
кот сидит на лавке.
Ну чистый тигр -
один в один масштаб.
Он спал со мной,
на грудь сложив мне лапки.
И я терпел,
хотя был очень слаб.
Не знаю уж,
серьезно или в шутку
его мне предъявили…
как Анчутку.
Он был такой большой,
пушистый, рыжий…
Кто мне на печке той
мог быть Анчутки ближе?
С нее я разглядел
с лампадкой красный угол.
А в нем иконы
сумрачный квадрат.
Что ожил я -
Николы в том заслуга.
Я помню его добрый,
мудрый взгляд.
Мне все в избе
тогда казалось крупным.
Кровать громадная.
Огромное окно.
В него луна глазела
взором мутным.
Звала к себе?
Мне было все равно.
Такую странность
мировосприятья
сегодня без проблем
могу понять я.
Меня у смерти
Ангел отсудил
и из не-жизни
в жизнь препроводил.
Он свел меня
с моими стариками -
с их добрыми
и теплыми руками.
Но самый светлый,
самый яркий след
оставил в памяти моей
любимый дед.
Пропах насквозь он
табаком и водкой.
Но как тепло мне
было рядом с ним.
Он даже матерился
как-то кротко,
хотя на вид
казался нелюдим.
Он для порядка
строжился на женщин.
Держал их в строгости -
хозяин, как-никак.
Святой внутри,
снаружи не безгрешен.
Курил и пил,
как истый сибиряк
А вот со мной,
внучонком, дед менялся.
Куда-то исчезал
его суровый взгляд.
Улыбку пряча,
говорить старался -
как взрослые
на равных говорят.
Мой лексикон с ним
стал обогащаться,
а «Мать и перемать!» -
не замечаться.
Я из худого,
хилого цыпленка
вдруг вырос
до шкодливого котенка,
который стал
не только здоровее,
но и активнее,
взрослее и смелее.
В меня смогли
не только жизнь вдохнуть,
но и иначе
на нее взглянуть.
В избе не стало
больше великанов –
я видел мир
без зрительных обманов.
Я чуял - странствовать
мне в нем не надоест.
Виват, охота
к перемене мест!
Вот я чуток
на печке отлежусь,
штаны надену
и в поход пущусь…
Ну, этот поход
начинался с крыльца.
Представьте себе
вот такого мальца.
В цветах рубашонка,
на лямках штаны.
Носки на ногах
кружевные видны.
Их мама сестренке
на рынке сыскала.
Сестренки не стало –
и мне перепало.
Ботинки на вырост
она присмотрела.
Не очень я вырос,
но это пол-дела.
С крыльца я спускался
таким джентльменом -
Гек Финн с Томом Сойером
одновременно.
Они, впрочем, были
постарше намного.
Я раньше их, значит,
пустился в дорогу.
От печки от русской
она начиналась
и по крылечку
со мною спускалась.
Анчутка глазищи
с меня не сводил,
за мною как тень
по двору он ходил.
Мы с ним обошли
за избой все задворки.
Он мне открывал
все мышиные норки,
в земле показал
все кротовьи жилища.
- Кроты нам, котам,
не пригодны как пища, -
Анчутка сказал
мне все это глазами,
при этом презрительно
дернул усами.
Мы двор шаг за шагом
с котом изучали.
Мы слушали с ним
как скворчата пищали.
Что голод не тетка,
наверно, кричали.
Кормить их - для папы
и мамы забота.
Я видел:
нелегкая это работа.
Птенцы воробьев
и детишки скворцов.
И аистов дети,
в конце-то концов.
Котята, щенята.
Ну и жеребята…
Их нужно любить,
защищать и кормить.
Без этого им
нипочем не прожить.
Нам, детям, я понял,
без взрослых - хана.
Любовь их нам, детям,
как воздух нужна.
Мне в память запало
военное детство.
Любовь стариков –
дорогое наследство…
Вдруг вижу: Анчутка
к тропинке припал
и вчетверо меньше
размерами стал.
Он глаз от кустов
у стены не сводил –
опасность какую-то
там находил.
И мне он об этом
сигнал передал.
Тревогой наполнен
был этот сигнал
- Однако нам, паря,
пора удирать.
Нам осы готовятся
холку надрать.
За теми кустами,
где с дыркой заплот,
осиное племя
живет второй год.
Я с ними недавно
столкнулся нос к носу
и понял - бежать
и бежать без вопроса!
Пригнись и готовься
включить скоростя.
Не трус я, но осы
отнюдь не пустяк…
Ну, аист в гнезде
не увидеть не мог,
как кот и мальчишка
неслись со всех ног.
Он к нам из гнезда
длинный клюв обратил
и крик вопросительный
вдруг испустил:
- Вы че там, ребята,
спужались ково?
Дак че-то не вижу я
там ничево…
Услышать такое
нам было обидно.
Нам тут хреновато,
а ему там не видно.
С Анчуткой нам
было кого опасаться –
от мух полосатых
и злобных спасаться.
Котище стрелою
к избушке летел.
А я вот отстал
и спастись не успел.
Мне шею огнем
обожгло раза два.
В траве под крыльцом
я укрылся едва.
Тут дед возвратился
с дежурства домой.
Он враз просчитал
что случилось со мной.
Меня он прикрыл
своим старым плащом.
И на руки взял.
И понес меня в дом.
Пока не спеша
по ступенькам он шел,
я под плащом
три конфетки нашел.
Они, как всегда,
там прилипли случайно.
Они были сладкими
необычайно…
Вот так завершился
мой первый поход.
Да, шея распухла.
Но завтра – вперед!
Анчутка и осы…
Мой дед и конфетки…
Мне память диктует
про детство заметки.
Сверяя с минувшим
текущие дни,
мы просто хотим
оставаться людьми.
Хотим сохранить
дорогое наследство –
звучащие в сердце
мелодии детства.
Походов немало
случалось потом.
Но вспомнился первый.
Который с котом…
Сижу на крыльце.
На горячей ступени.
От летнего зноя
весь в коконе лени.
Анчутка у ног
завернулся кольцом.
Надысь разобрались мы
с этим «бойцом».
Сбежал с поля боя,
поганец негодный.
Так дед мой его
обозвал принародно.
И бабушки тоже
запомнил он речь:
- Ты ос энтих мог
на себя бы отвлечь!
Ты шкурой пушистой
от их защищен…
Мальчонку подставил…
С очей моих вон!
Анчутка от этого
гласа народа
ходил целый день
как опущенный в воду.
И ночью на печь
ко мне лезть не решился.
Всем спать не давал -
все урчал… копошился.
Но утром, когда
еще был я во сне,
он, вспрыгнув на печку,
прижался ко мне.
Мурлыча, шершавым
своим языком
он шею больную
лечил мне потом.
Конечно, дружка
своего я простил.
Я разом грехи все
ему отпустил.
И вот на горячем
крыльце мы сидим
и молча на мир этот
знойный глядим.
Звенит над тайгой,
над селом тишина.
А где-то взаправду
бушует война.
А где-то такие же
избы пылают.
Детишки такие,
как я, погибают.
Нет, папка мой
нас от врагов защитит.
Я знаю… на фронте
он крепко стоит.
Такие во мне
рассужденья витают.
Я мыслями там,
где «Катюши» стреляют.
Где наш пулемет
по фашистам строчит…
Но кто это там
по калитке стучит?
Анчутка на лапы
мгновенно поднялся
и тут же к воротам
по тропке помчался.
- Анчутка, какой же
ты вырос большой!
Ты был же мышоночком
рыжим зимой…
Ну, ладно, скорей
меня в избу веди -
там все уже гостью
заждались, поди.
В военном режиме
теперь все больницы.
С трудом удалось мне
на день отпроситься…
Я женщину вижу.
По тропке идет.
В руках узелочек
и сумку несет.
Вот бросила все
и к крыльцу побежала.
Меня подхватила
и к сердцу прижала.
Мне вырваться вдруг
захотелось упрямо,
но, запах вдохнув,
понял я - это мама!
И че-то заплакать
мне вдруг захотелось.
Я к маме прижался…
и мне притерпелось.
Ну, встретили маму
в избе так, как надо.
В Сибири гостям
по обычаю рады.
А тут ведь мамаша
к сыночку явилась…
«Хучь через полгода…
Ну так получилось…
Дак че жа, с войной-то
поездишь не больно...
Мальчонка-то радый…
А мы-те довольны!»
Да, гостью из города
встретили славно.
И Юлька, и бабушка.
Дед и подавно.
Анчутка кругами
забегал, проказник.
Короче, в избушке
наметился праздник.
На стол постелили
скатерочку в клетку.
Я это себе
сразу взял на заметку.
На этой скатерке,
как на самобранке,
возникли стеклянные
разные банки.
А в банках открылись
всем на изумленье
грибочки, огурчики…
в общем, соленья.
Капусту душистую
нам из бочонка
Юляшка достала
своею ручонкой.
Картошка в мундире
дымилась на блюде…
И что… это нами
все съедено будет?!
Расставлены рюмки.
Разложены вилки.
Мой дед что-то взрослым
налил из бутылки.
А с Юлькой нам
в этот торжественный час
налил приготовленный
бабушкой квас.
Придвинул к себе он
соломенный стул.
Дыру в нем подушкой
надежно заткнул.
На эту подушку
меня посадил.
Когда все уселись,
свой тост огласил:
- Однако, не здря
тута мы собралися.
В избе энтой все
наши тропки сошлися.
Ну, ежлиф по правде,
то в энтой избе
мы, Нюра, все дни
говорим об тебе.
Ты глянь на парнишку,
что рядом со мной.
Сравни его с тем,
каким был он зимой!
Не здря мы отбились
тогда от волков.
Я пью за Славчонку!
Вот тост мой каков…
А после все пили.
А после все ели.
И все говорили,
плясали и пели.
Анчутка мотался
у нас между ног.
Он тоже бы спел
и сплясал, если б мог.
И вдруг за столом
все затихло само.
Из сумочки мама
достала письмо.
Тетрадный листок.
Треугольником сложен.
Такой вот конвертик
тогда был возможен.
На фронт или с фронта
их почта несла.
Фактически ими
Россия жила…
Нет, я не запомнил,
что было в письме.
Как слушали маму -
запомнилось мне.
Мне кажется,
Юлька дышать перестала.
К губам кулачки
что есть силы прижала.
А бабушка слушала,
скомкав платочек.
В письме говорил с ней
любимый сыночек.
А дед - он на стуле
застыл, как грибок.
А губы дрожали…
сдержать их не смог.
Табак из кисета
забыл он достать.
Бумажка осталась
в ладони лежать.
Вот мама письмо,
наконец, дочитала
и тоже платочек
из сумки достала.
Глаза повлажнели.
Но плакать не стала.
Че плакать-то, если
супружник живой.
И вот пообщался
со всею семьей.
Жаль, дочке так мало
пожить довелось.
Увидеть отцу ее
не удалось…
Но, силы собрав,
мама тост предложила.
В него и любовь,
и надежду вложила.
- Давайте же выпьем
за наших солдат!
Живыми домой
пусть вернутся назад!
И тех помянем,
кто дожить не успел…
Все встали тогда,
только я не сумел.
На стуле с подушкой
сидел высоко.
Мне было подняться
совсем нелегко.
Ну, выпили. Сели.
Чуток помолчали.
Чего-то немного
еще пожевали.
И, как сговорившись,
«Рябину» запели.
Любимую всеми
на самом-то деле.
И мама запела
своим голосочком.
Стекали слезинки
по маминым щечкам.
И бабушка глазки
платком вытирала.
И Юлька сквозь слезы
им всем подпевала.
И только мы с дедом
сидели… молчали…
Мы только им в такт
головами качали.
Не плакать же нам
в обстановке такой.
Осталось молчать
и качать головой.
Частенько в душевных
беседах со мной
мой дед возвращал меня
к мысли одной:
- Запомни, внучонок,
на всякий случай:
хучь больно - терпи,
но слезу не пущай!
А ежлиф слезам
все жа волю ты дал,
поплачь… тока так,
штоб никто не видал!
Я честно скажу:
этот дедов наказ
лицо сохранять
помогал мне не раз…
Нас бабушка утром
раненько подняла.
Дед маму доставить
решил до вокзала.
Каурку запряг он
в скрипучие дрожки.
Все гостье сказали
«Хорошей дорожки!»
Дорожки той самой -
таежной… прямой.
По ней от волков
мы удрали зимой.
Я с мамой еще
на прощанье обнялся.
Визит ее к нам,
к сожаленью, кончался
Мне плакать хотелось,
не буду скрывать.
Но я потерпел…
и не стал унывать.
С Анчуткой нас ждали
большие дела.
Другою в избушке
быть жизнь не могла!
Рассвет на подходе…
Все то же крыльцо.
На нем та же пара
друзей налицо.
Один из них - рыжий
зевающий кот.
Второй - это я,
стрикулист еще тот.
С котом на ступеньке
холодной сидим,
на мир досыпающий
молча глядим.
К реке по проулкам
сползает туман.
Ночь медленно тает,
как сонный дурман.
Вот солнце макушку
сосны обожгло.
И вроде с Анчуткой
нам стало тепло.
Село оклемалось
от дремы ночной,
готовиться стало
к работе дневной.
Вот стадо мычащей
волной привалило,
и Юлька Буренке
ворота открыла.
Каурке, конечно же,
очень завидно.
В конюшне остаться
лошадке обидно.
Я позже нарву
посвежее ей травки..
А дед ей насыплет
овса для затравки,
подбросит ей в ясли
душистого сена,
расчешет ей гриву
и хвост непременно.
А я потихоньку,
в добавок к овсу,
кусочек ей сахара
преподнесу.
Все это Каурка
водичкой запьет
и мне в благодарность
на ушко всхрапнет.
С Анчуткой мы ждем,
когда с вахты ночной
с берданкой, в плаще
дед прибудет домой.
Мечтаю раскрыть я
важнейший секрет:
ну где же он…
этот источник конфет?
Откуда они
у плаща под полой
берутся во время
работы ночной?
Мы долго с Анчуткою
так рассуждали.
Сидеть надоело.
И мы побежали.
К воротам. В калитку
промчались, как ветер.
Я издали деда
фигуру заметил.
Увидев нас, он
даже не удивился.
Свой плащ расстегнул
и приостановился.
- Однако, ты, паря,
уж точно здоров.
Кота обогнал вон
на десять шагов.
Таки бегуны
в твоем возрасте редки.
Награду ты знаешь.
Обратно, конфетки!
Давай-ка под плащ
побыстрей залезай.
Конфетки на месте?
Дак че ж… забирай!
Ты спрашивал,
где я беру это чудо?
Однако, скрывать
эту тайну не буду.
Назавтра отгул
у меня на работе.
Сходить кой-куда
ты со мною не против?!
Оденемся мы с тобой
будто на праздник.
Куды мы пойдем?
Дак узнаешь, проказник!
А утром с Анчуткою
я попрощался.
Мы с дедом ушли,
он же дома остался.
Шагали мы с дедом,
как будто гуляли.
Я видел - нас ноги
к реке направляли.
Поднялись на холм мы
тропинкой крутой.
И запах почуяли…
сладкий такой.
Увидел я длинный
с колоннами дом.
Он прочно стоял
на обрыве крутом.
Забор высоченный.
Калитку в воротах
открыл дед ключом
в полтора оборота.
- Ты знаешь, у дома
хозяев немало
в минувшие годы
поперебывало.
В гражданской здесь
были Колчак, белочехи.
От красных сбегли,
получив на орехи.
А после гражданской
без всяких затей
открыли здесь дом
для бездомных детей.
А что здесь сейчас,
убедишься ты сам.
Не веришь ты носу,
поверишь глазам.
- Мы с фабрикой вас
познакомить хотим.
Халаты накинем
и в цех поспешим…
У женщины, встретившей
нас на пороге,
и голос был мягкий,
и взгляд был нестрогий.
Наверное, с дедом
знакома давно.
Соседка… Землячка…
Не все ли равно?
- Знакомиться будем?
Зови тетей Машей.
Я главный технолог
на фабрике нашей.
Ты спросишь,
а что выпускает она?
Да то, в чем нуждается
мир и война!
Конфеты-подушечки
мы выпускаем.
И все их на фронт…
для солдат отправляем.
Вот видишь - вдоль цеха
конвейер ползет.
Девчонкам в халатах
уснуть не дает.
У них тут хватает
работы у всех.
Вон банок десятки
открыть без помех -
с повидлом, с вареньем
малинным, брусничным,
клубничным и розовым,
и земляничным.
Всей сладостью этой
большие шприцы
девчонки наполнят…
Они молодцы!
Вот массу горячую
из карамели
катки колбасою
оформить успели.
Я тетю Марию
внимательно слушал.
Но главными были
глаза, а не уши.
Повидлом наполнена
вся колбаса -
шприцы поработали
четверть часа.
А дальше стальные
ножи-резаки
чекрыжут в момент
колбасу на куски.
Куски эти сразу
под пресс попадают
и тут же подушечками
выплывают.
А как же отсюда
подушечки эти
очутятся в нашем
семейном секрете?!
С вопросом таким
я на деда смотрю
и от возбуждения
просто горю.
- Все просто, внучонок.
Секрета здесь нет, -
с улыбкой погладил
макушку мне дед.
- Конфетки еще
не успеют остыть,
как Маша к плащу
их спешит прилепить.
Ночами я фабрику
здесь сторожу.
Периметром двор
вкруг ее обхожу.
Хожу я вкруг дома
в плаще до рассвета
и помню: для Славки
со мною конфеты!
- Мне так захотелось
мальчонке помочь,
что фокус конфетный
пришелся точь-в-точь.
Когда к вам пришли
на ребят похоронки,
душой я была
возле вашей избенки.
На фронт ваши парни
с моим уходили.
Иван пока жив…
а вот ваших убили… -
Мария к нам с дедом
лицом обернулась
и очень печально так
нам улыбнулась.
Он молча Марию
за плечи обнял,
ладонью слезинки
с лица ее снял.
- А помнишь, Мария,
как наши мальчишки,
читали по очереди
все твои книжки?
Ты библиотечку
в их школе вела…
И жизнь у ребят
интересной была…
И Юлька трещала
всегда про тебя...
Тебя, вижу, все
принимают любя…
В предбаннике цеха
меж банок и полок
стояли, обнявшись,
внук, дед и технолог.
И канули в Лету
все тайны, секреты.
И главными были
совсем не конфеты.
Пылала на Западе
где-то война.
Жила в напряжении
наша страна.
Все знали, за что
проливается кровь.
За то, что в народе
зовется ЛЮБОВЬ…
Мне это заветное
чувство привили.
Привили лишь тем,
что сердечно любили…
Анчутка-дружок
у ворот нас встречал.
Ходил колесом
и тихонько урчал.
С Анчуткой мы двор
«от» и «до» прошерстили.
Чердак и сарайчики
не пропустили.
Обнюхан был погреб
от дна до покрышки.
Сверкали глазенки
кота и мальчишки.
Азарта с лихвой
в нас вселила природа.
Но вот наступил
и черед огорода.
Сейчас мне понятно:
он был небольшим.
Но нам он казался
огромным таким.
Спускался он круто
от самой избенки
к реке, где в песочке
дремали лодчонки.
До них не дошел еще
глаз наш с котом.
Даешь огород!
А лодчонки потом…
И банька, чей сруб
на краю огорода
укрылся под сенью
елового свода,
пусть будет потом…
А пока нас с котом
словно деда плащом
с головою накрыло.
Зеленое царство
друзей окружило.
Здесь был полумрак.
Сильно пахло землей.
И зелень сплошной
поднималась стеной.
Анчутка недолго
таращил глаза.
Вот только что был…
и исчез, егоза!
Видать, мне судьба
в одиночку идти
и в джунглях зеленых
дорогу найти!
И вскоре я знал:
в огороде порядок.
Шагал я вдоль четких
бесчисленных грядок.
Я с них урожай
осторожно снимал.
Про Робина Крузо
еще я не знал.
Теперь представляю,
что чувствовал он,
когда в одиночество
был погружен.
Наверное, он,
как и я, удивлялся,
сколь щедрым и вкусным
сей мир оказался.
Гороха в стручках
я сжевал с полстакана.
Он вьется по палочкам,
словно лиана.
Подпорок не нужно
для роста бобов.
Наполнил я ими
карманы штанов.
Признаюсь, весьма
я тогда удивился,
когда парничок
из-за грядок открылся.
От солнца мой дед
его рамой прикрыл.
Под ней я огурчиков
пару нарыл,
зеленых… пупыристых…
хрупких и сладких…
Почистил я их
о штаны для порядка.
Подолом рубашки
почистил морковку.
При этом пришлось
проявить и сноровку.
Рубашка в штаны
глубоко заправлялась
и из-за лямок
с трудом доставалась.
Но мыслей про грязь,
про микробы, бациллы,
признаюсь, мне в голову
не приходило.
Мне нравилось
просто ходить и жевать.
И больше мне
нечего было желать!
Тут кот весь в репьях
словно с неба явился.
- Я, паря, с мышами
чуток повозился.
Ты знаешь, мы с голода
здесь не помрем.
Лягушек, конечно,
мы в счет не берем…
Но тут нас с Анчуткой
к обеду призвали.
И бабушкин суп
мне с добавкой давали…
И котик умял
три куриных котлетки…
Сегодня так разве
едят наши детки?!
Тот день не закончился
нашим походом,
нашей экскурсией
по огороду.
Опять на крыльце
мы с Анчуткой сидим.
Обед перевариваем
и молчим.
А че говорить тут?
Мы плотно поели.
Теперь отдохнуть бы,
на самом-то деле…
Какие-то мысли
лениво толкутся…
Ну, скажем, откуда
детишки берутся?
Ну, скажем, Анчутка!
Откуда он взялся?
Откуда со мной
на печи оказался?
Ну, ладно, наседка
на яйцах сидит,
за их поведением
строго следит.
Цыплята ее
из яичек берутся
и между собой
из-за кашки дерутся.
А у Буренки
откуда теленок?
Откуда в конюшню
проник жеребенок?
Откуда у Хрюши
табун поросяток?
Я знаю, откуда
ватага утяток.
Однако, там тоже
наседочка-утка
с яиц не поднимется
ни на минутку,
пока не проклюнутся
дружно утята,
такие же ушлые,
как и цыплята.
У аистов тоже
не вижу секрета –
с яичек не сходят
почти что пол-лета…
Ну, скажем, откуда
вот я появился?
Зимой я у деда
в санях очутился.
А до саней
я в больнице лечился.
А до больницы-то
где находился?
Дома у мамы?
А в доме откуда
такое, как я,
появилося чудо?!
- Вот, паря, ответ мой
на ентот вопрос:
тебя нам единожды
аист принес…
За Обью летал –
все искал себе жонку.
Ну, жонку нашел он,
а с ней и робенка.
Ну, то ись, тебя.
Ты в гнездо не вмещался.
Ну аист тогда
к нам в избу постучался…
У деда усы
хитровато дрожали.
В глазах огоньки
озорные сверкали.
Он мне преподнес
эту детскую сказку,
хоть видел серьезную
в ней неувязку.
Ведь аист на юг
в сентябре улетает.
С собой молодняк
и жену забирает.
Как мог он меня
принести в ноябре,
когда его не было
здесь в сентябре?!
Друзья! Я прошу вас
меня извинить.
Легко было деду
меня охмурить.
Что взять с малыша?
Я ведь дней не считал.
Но что я ноябрьский,
от матери знал.
Я это сейчас –
с высоты своих лет
анализирую
дедов ответ.
Мудрейший старик
отодвинуть хотел
ребенка от взрослых
серьезнейших дел.
Всему свои сроки -
он так рассуждал
и сказкой от жизни
меня ограждал.
А жизнь-то в те годы
суровой была -
людей миллионами
не берегла.
Ведь дед мой и бабушка
трех сыновей
на фронт из избы
проводили своей!
Двоих уже нет.
Только третий вернется.
А скольких Россия
сынов не дождется?!
И так ли уж важно
знать точно, откуда
явился внучок их,
любимое чудо?!
Ведь главное тут,
что живой он, живой,
а смерть ведь была
над его головой.
А дети… они
любопытные дети…
Им вынь да положь -
кто они есть на свете!
- Однако, нам, дед,
не помогут тут сказки.
У Славки по-взрослому
светятся глазки.
У ентих детей,
что со смертью встречались,
способности раньше
других отмечались.
Они же ведь раньше
умнеют, взрослеют…
И правду от лжи
отчекрыжить умеют. -
У бабушки тоже
смеялись глаза.
Я видел - ей было что
мне рассказать.
Рассказ ее был
так доходчив и прост,
что ясным мне стал
этот сложный вопрос.
- Ты, внучек, с котом
посетил огород.
Увидел, как много
всего там растет.
Но с Юлькой к весне-то
мы кажинный год
рассаду готовим
на наш огород.
Рассада - росточек
из почвы идет.
Бумажный стаканчик
ему подойдет.
Я семечку пальчиком
в землю воткну.
Стаканчик поставлю
поближе к окну.
И Солнышко землю
в стаканчике греет,
и семя в росточек
развиться сумеет.
Вот стали твои
мама с папой встречаться…
И ну целоваться…
И ну обниматься...
А Солнышко с неба
на енто смотрело
и лучиком маме
животик согрело.
И звездочку вбросило
в кружку с водой,
маманьку подняв
на ночной водопой.
Однажды она
эту кружку взяла
и воду с звездой
из нее испила.
Приказ ей был
этот напиток испить,
чтоб в срок себе
звездного сына родить.
Пупочек маманьке
врачи развязали.
Животик раскрылся –
тебя и достали.
И так же сестренка
была рождена.
Да жаль вот - пожить
не дала ей война…
Но не для войны
на земном ентом свете
от Солнца и звезд
нарождаются дети.
Война убивает
и нас, стариков,
когда забирает
внучат и сынков...
Я долго с Анчуткой
сидел на крыльце
и думал о маме
своей и отце…
о Солнышке… звездочке…
и о войне…
А также об аисте
думалось мне…
Красивую сказку
поведал мне дед.
На сложный вопрос
дал простой мне ответ.
Сейчас-то я знаю,
что взрослым с детьми
не так уж легко
оставаться людьми,
готовыми в сложном
простое увидеть,
и все объяснить,
и ничем не обидеть…
Но мысли мои
разом вдруг оборвались.
Какие-то звуки
над нами раздались.
Глаза мы с Анчуткою
к небу подняли
и чудо летящее
там увидали.
На двор прямо к нам
аистенок слетал.
Спланировать смог.
Но почти что упал.
Траву не косили,
она подросла,
посадку смягчив,
аистенка спасла.
И он, приземлившись,
крутил головой
и крылья топорщил –
мол, я боевой!!!
Анчутку нежданный
визит не смутил.
Он хвост свой
колючим ершом распустил.
На цыпочки встал.
Спину выгнул дугой.
И к гостю запрыгал
подковой кривой.
Глядеть на кота
я без смеха не мог.
Я явственно слышал
его монолог…
- И че тебе, паря,
в гнезде не сиделось?
По репе словить
тумаков захотелось?
Дак щас я такую
проблему решу -
не буду на клюв тебе
вешать лапшу.
Послушай, ты,
наглая, глупая птица.
Тебе захотелось
нарушить границу.
Такого никто
у нас не ожидал:
ведь это же… между…
народный… скандал!
Анчуткины вопли
неслись по ограде.
Кот в праведном гневе
был неумолим:
- Земельки чужой
мы не хочем ни пяди,
но и своей
хрен кому отдадим!»
Все петь эту песню
любили в избенке.
Нам кот подпевал ее
под патефон.
Теперь оттопыриться
на аистенке
под этот мотив
запланировал он.
Но наш визитер
был на редкость спокоен.
Бушующий кот
его не испугал.
И в этом птенец
проявился как воин.
Крылатого парня
я зауважал.
Когда, издавая
безумные вопли,
Анчутка к птенцу
на вершок подскочил,
тот точным ударом
длиннющего шнобля
кота по макушке
на раз отключил.
Анчутка в траву
рыжей мордой уткнулся.
Наверное, искры
в глазенках считал.
А через минутку
он словно очнулся,
стыдливо мяукнул…
и тут же пропал.
Я знал… нету равных
с ним соревноваться,
когда он задумает
в прятки играть.
Своею способностью
маскироваться
он и воспользуется,
чтобы удрать.
А я не спеша
подошел к аистенку.
Присел перед ним
и ладонь протянул.
Птенец потрещал
своим клювом легонько
и сам мне навстречу
спокойно шагнул.
Он мне дружелюбно
проверил карманы.
Мол, нет ли чего в них,
помимо бобов?
Бобы-то он тут же
склевал, как ни странно.
Я понял, что гость
пообедать готов.
На собственной шкуре,
что голод не тетка,
успел я почти что
с рожденья узнать.
Поэтому знал я -
лягушек с охоткой
из рук моих будет
птенец получать.
- Стой здесь! Подожди!
Буду через минутку…
Я тут же, как призрак,
исчез с его глаз.
И наш огород обеднел
не на шутку -
исчез в нем лягушек
двухдневный запас.
Протягивал гостю
я их по три штуки,
А он их подкидывал,
будто жонглер,
и тут же глотал.
И смотрел мне на руки.
Смотрел, не мигая.
Как гипнотизер…
Вдруг чувствую,
ног моих что-то коснулось.
Смотрю… чудо рыжее
к жизни вернулось.
Глаза, словно щелки.
Как щетка усишки.
А перед ним -
три недвижные мышки.
- Анчутка?! Ты жертвы
принес для кого?
Неужто простил ты
врага своего?!
Вот уж чего
от тебя я не ждал…
Что друга ты
в мнимом враге увидал…
Весь вечер втроем
по двору мы бродили.
Птенцу мы лягушек,
мышей находили.
И поняли скоро,
что наш визитер
и сам их ловить
очень даже востер.
Ну, правда, без лишних
вопросов Анчутка
старался держаться
чуток позади.
Кот помнил: у аиста
носик не шутка -
вот пусть и шагает
он с ним впереди.
Мой дед между тем
на крыльце угнездился.
Сидел, как всегда,
с самокруткой в зубах.
Но вот он поднялся,
с крылечка спустился
и скрылся в сарайчике…
там… на задах.
А через минутку
он с лестницей вышел.
Смотрю… направляется
прямо к столбу.
К столбу, на котором
гнездо вместо крыши –
в нем аисты смотрят
на нашу гульбу.
- Ну все… Погуляли…
Однако, внучонок,
любому гулянью
приходит конец…
В свой дом возвернуться
должон аистенок.
Его заждалися
и мать, и отец.
Знашь, паря, вы с им,
как двойняшки, похожи…
Ты тожеть птенец,
тожеть пал из гнезда.
Давай-ко мы нашему
гостю поможем
домой возвернуться,
а то ить беда…
Дед бережно на руки
взял аистенка,
По лестнице с ним
поднялся до венца.
И аккуратно,
как в зыбку ребенка,
в родное гнездо
опустил беглеца…
Мой дед, сибиряк,
самый мудрый на свете,
вернул меня к жизни
своей добротой.
Простите, но в то,
что мы аиста дети,
я верю сейчас…
несмотря ни на что…
- Однако, Алеш,
погляди - уже осень!
Листочки рябины
желтеют уже…
- А будто вчера мы
траву на покосе
собрали, расставив
скирды на меже…
- Дак че же, таперя
айда на картошку?
Ее в огороде
копать да копать…
- Однако, в четверг
и зачнем понемножку,
штоб к баньке субботней
свободными стать.
- Да што ты, Алеш,
не успеем к субботе.
Ты как в пятилетке –
«Догнать!!! Перегнать!!!»
Нас взрослых лишь
двое на энтой работе.
Ты че, нас в стахановцы
думашь вписать?!
- А Юлька… Ты, Нюра,
об ей забываешь.
Ведь деушке скоро
пятнадцать, ведь так?
А Славка… Ну ты же
сама понимаешь –
он шустрый, за им
не угнаться никак…
- Дак ты уж ему
дай полегше лопатку.
Ить он же как тот
аистенок худой…
- Я видел - летают
вовсю аистятки.
И с ими дружок наш -
тот гость боевой.
- Который Анчутку
тогда успокоил?
Однако, потом
подружился с им кот.
А Славку он дружбой
своей удостоил.
Как мыслишь, проститься
к нам аист придет?
- Должон… по идее.
Мы с им обошлися
со всем человеческим
нашим добром.
Вот ежлиф запомнить
его он сумеет,
придет не один -
всей семьей… впятером!
- Да, жалко нам будет
с имя расставаться.
Усадьба им стала
родимым гнездом.
Пришло, видать, время
им в путь собираться.
Пусть знают - весной
мы обратно их ждем…
Я диалог этот
бабушки с дедом
подслушал случайно,
когда на крыльце
с Анчуткой устроился
после обеда…
с теплом в животе,
с дремотой на лице…
Как дед и сказал,
мы два дня на картошке
с утра и до вечера
гнули спину.
Трудились все пятеро
не понарошке.
Кот тоже картошину
вырыл одну…
С лопатой возиться
мне поднадоело
минут через десять.
Или через пять.
Она на руках
у меня тяжелела –
да так, что мне было
ее не поднять.
Ну дед поручил мне
другую работку.
- Не можешь лопатой –
руками копай…
Ну тут мы с Анчуткой
трудились в охотку.
Кот рыл не картошку -
мышей, шалопай…
А я с каждым клубнем,
как с вырытым кладом,
носился кругами,
как тот жеребец,
который с Кауркой
на пастбище рядом
о чем-то секретном
шептался, шельмец…
- Над кажной картошиной,
как над брульянтом,
плясать дикарем
ты ишо не устал? -
Задав мне вопрос,
дед бечевкой, как бантом,
мешок огромадный
завязывать стал.
- Ну радует парня,
што стока картошки
собрали мы нонче…
Ить за два-то дня! –
У бабушки голос
усталый немножко.
Она, как и дед,
очень любит меня.
- Дак все мы, однако,
бригада што надо! -
Прищурив глаза,
улыбается дед.
- За это в субботу
нам баня награда.
А седни об ней вот
подумать мне след.
Воды натаскать.
Подготовить дровишки.
Ить русская баня
впервой для мальчишки.
Пущай для него
баня праздником будет,
его опосля он
вовек не забудет…
- Но ежлиф ты парня
да сходу в жарищу,
потом не приманишь
его и за тыщу.
Ведь ты на полок-то
в ушанке влезаешь,
пимы… рукавицы
не здря надеваешь.
Нет, в баню таку
гнать парнишку негоже.
Боюсь я, он там
окачуриться может.
Ты вспомни, когда
от волков вы примчали,
парнишку в печи
мы с тобой согревали.
Он еле дышал…
Был сосулькой холодной…
Он в устье печи
помещался свободно…
Там было тепло…
Он лежал на соломке
и тихо гундел
голосочком негромким…
И было ему там,
я чаю, неплохо…
Вот в бане какой
оклемалася кроха.
А ты его щас
адским паром спужаешь…
И риску внучонкину
жизнь подвергаешь…
- Да тьфу на тебя!
Што ты, старая, мелешь?!
Лопочешь ты мягко,
да жестко вот стелешь!
Внучонку понравится
париться в бане.
Он деду поверит.
А дед не обманет!
С парнишкою седни
у нас куча дел.
Дрова наколоть
и воды наносить.
Ты знаешь, я сам бы
все это успел.
Да к бане мальчонку
хочу приобщить.
Пущай он увидит
своими глазами,
как баньку готовят
гостей принимать.
Как топку наполнят
сухими дровами.
Как дымом парную
зачнет заполнять.
Он облаком черным
к стенам прилипает,
В окно уходя,
запах свой оставляет.
Проветрив парную,
и двери, и окна,
на час уходя,
закрываю я плотно.
Вот русская баня
теплом наполняется.
В Сибири же черной
она называется.
С древнейших времен
наши предки славяне
крепили и тело, и дух
в такой бане…
Все это я внуку
хочу рассказать.
Ну и, конешно же,
все показать…
Мы с дедом проделать
все с банькой успели.
Я видел, как камни
от жара краснели.
Я сам из ковша
их водой поливал.
А дед мой с улыбкой
за мной наблюдал.
Анчутка от баньки
сидел в отдаленье,
не пряча в глазах
своих недоуменье.
- Вы че, на картошке,
робята, устали?!
Вы в энту жарищу
войдете едва ли.
Шевелитесь...
как перед спячкой медведи.
А вас между тем
посетили соседи…
Ну те, што в гнезде
на столбе обретались…
Они с вами, вроде,
проститься собрались…
Им бабушка с Юлькой
сготовили кашу…
Ведерко поставили
с чистой водицей…
За вами послали,
с имя штоб проститься…
Вас ждут с нетерпением
женщины ваши!
Мы с дедом Анчуткин
сигнал восприняли
и по огороду
к избушке погнали.
Анчутка, конечно,
нам вслед поспевал.
Он и не спешил,
но и не отставал.
А я торопился
увидеться с ними –
такими смешными
друзьями моими…
Я вот что увидел,
ворвавшись на двор…
Картина стоит
у меня до сих пор…
Перед крылечком
торжественно в ряд
все пятеро аистов
молча стоят.
Попили… поели…
увидели нас…
И тут же пустились
в неистовый пляс…
На тонких ножонках
пустились вприсядку…
Их красные клювы
трещат для порядку…
Расправивши крылья,
ведут хоровод…
С восторгом глядит
на все это народ…
Я понял, о чем
гости нам говорят…
Они за добро наше
нас благодарят…
А наш аистенок
уж ростом с отца.
С трудом узнаю
в нем былого птенца…
Он так же, как раньше,
ко мне подошел
и клювом в кармане
горошек нашел.
И голову мне
положил на плечо.
И стало на сердце
мне вдруг горячо.
Ко всем четырем
нам птенец подбегал
и что-то на ушко
всем нам протрещал.
Вниманьем он
не обошел и Анчутку -
он выкроил с ним
для прощанья минутку.
И это общение
было не жестким –
он клювом погладил
котяру по шерстке.
Анчутка потерся
об носик птенца -
весь вечер мурлыкал
потом без конца.
И долго мы с дедом
потом вспоминали,
как аисты стрелами
в воздух взлетали,
как в клин пролетавший
спокойно вошли,
как их перестало
быть видно с земли…
- Ну вот што, девчата, -
промолвил, мой дед. –
Идите-ка в баню.
Попарьтесь как след.
А мы, мужики,
опосля подойдем.
Надеюсь, парную
в порядке найдем…
С той осени
много воды утекло.
Пургою мне голову
всю замело.
Немало я в жизни
уроков извлек.
Но помнится мне
самый первый урок.
Сегодня, в свои
седовласые лета,
открою вам три
его главных секрета.
Вот первый секрет -
в нем сама ДОБРОТА.
Какая чудесная
это черта…
Давно бы у жизни
я был за чертой,
не будь окружен я
такой добротой!
Секретом вторым
оказалась ЛЮБОВЬ.
Ну как без нее
я родился бы вновь?!
И русская баня,
и русская печка
согретыми были
любовью сердечной.
Облит я был ей
как живою водой.
И вот я седой,
но внутри молодой!
Спросите, а что же
за третий секрет?
А он в КРАСОТЕ –
будет мой вам ответ.
Повсюду мы можем
увидеть ее,
но каждый при этом
увидит свое.
Три слова: ЛЮБОВЬ…
ДОБРОТА… КРАСОТА…
Какая же в них
глубина… высота!
Они для меня
как волшебный кристалл.
Три грани единства.
Начало начал…
- Пущай уж попарится
женский народ!
А ты пока, паря,
шмыгни в огород.
Мы там возле бани
малину сажали.
Дай Боже, штоб птички
ее не собрали.
С собою вот энтот
возьмешь туесок.
А я подойду к тебе
через часок.
И вот што… Ты ягоду
ешь - не стесняйся,
ить в ей витамины,
ты их набирайся. -
Мой дед не сидел
ни минуты без дела.
От лени меня
отучал он умело.
И вот что он правилом
видел железным:
«Робенок для здрослых
должон быть полезным.
К труду его надоть
с ранья приучать.
Побольше любить
и поменьше ворчать!»
Ну, я возле бани
в малинник забрался
и ягодой сладкой
вовсю наслаждался.
Я как медвежонок
в малине укрылся.
От внешнего мира
я здесь затаился.
В малине сидел
и на баньку глядел.
Короче, от счастья
я просто балдел.
Вдруг вижу, что
двери у баньки открылись,
и два силуэта
в дверях появились.
А рядом там бак.
В нем речная вода.
И пара стопы
направляет туда.
В руках у них
две деревянные шайки.
Теперь я глазею
на них без утайки.
Я голеньких женщин
увидел впервые.
Такие красивенькие
и живые…
Особенно Юлька…
Но бабушка тоже…
Совсем на старушку
она не похожа…
Смеются… визжат…
Ледяная вода
для них удовольствие,
а не беда…
Облились… натерлись…
оделись… обулись…
А мысли мои
как от спячки проснулись.
И вьются с какой-то
они суетой…
Так встретился с женскою
я красотой.
- Ну где ты? Вылазь -
наша банька свободна.
Таперь мы попаримся
скока угодно.
Вот веники… мята…
В бидончике квас…
Его приготовила
Юлька для нас.
А бабушка травок
сушеных достала.
Имя мы парок наш
поправим немало…
Ну што, раздевайся.
Вперед, мужичок!
Откинь на двери
запотевший крючок…
Я дверь отворил
и шагнул за порог.
И тут же уселся
на нижний полок…
Продолжение следует)