Когда рассеялась над Иерусалимом
ночная мгла, и солнце, как циклоп,
вставало из-за гор в огне неумолимом,
сводя на убыль утренний озноб,
и пробуждался сад, и старых кипарисов
немые тени полускрещивались, вызов
бросая нарастающему дню,
Мария плакала у каменной гробницы,
и слёзы, солонью ласкавшие ресницы,
стекали, орошая суетню,
на землю, очевидицу ночных событий.
В гробнице не было Христа, но был сокрытый
от взора человеческого дух,
который голосом, что нежности богаче,
ласкал Марии обострённый слух:
«О, женщина, зачем ты пребываешь в плаче?
На гору Елеонскую взгляни,
на кипарисы, что огню сродни,
на солнце, зажигающее веер неба,
на Гефсиманский сад и на поток,
бурлящий в мае, словно кипяток,
и в море Мёртвое стекающий свирепо,
и ты почувствуешь…» И вдруг, как гром:
«Мария, что ты ищешь здесь?.. пойдём
туда, где ждут меня и требуют спасенья,
венца тернового лаская прядь,
надменных тел, что созданы для тленья,
и бренных душ, рождённых созерцать;
туда, где братья ждут меня и где остались…»
«Учитель, милый! – вскинув к небу длань,
Мария бросилась к нему, как лань, –
они же предали тебя и разбежались
по конурам, продажные кроты,
чтоб вновь твои духовные плоды
делить, предела дележу уже не зная;
и разве ты им нужен, хоть мала,
когда вся жизнь твоя воистину земная
от жизни отречением была».
И вот тогда пришла пора землетрясенья,
и зашатался храм – холодные каменья,
на землю падая, стирали след
Христа, ушедшего из Иерусалима;
и солнце-глаз, в зенит войдя незримо,
ласкало взглядом суету сует.