Горец

I

Гроза утихла поутру.
До первых зорь густые ели
Под бури струями шумели
И трепетали на ветру.
Блистали молнии над долом.
Меж мрачных скал в ущелье голом
Зажатый, Терек бушевал,
Как дикий зверь, в сети плененный,
Метался, выл, остервененный,
И бил о брег бурлящий вал.
Потока силы роковые
Как щепу легкую, несли,
Вертя, чинары вековые,
Что своротило из земли
Меж скал гулявшим ураганом;
Уже ущелье скрыл туманом
Рассвет; над ним, в небес дали,
Ширял Борей, мешая в кучи
Меж гор клубящиеся тучи,
И на воду, вздымая рябь,
Исторглась ливневая хлябь.
К концу Перуна шло веселье,
Теряла тьма над небом власть,
Но прежде чем пред солнцем пасть,
Сокрывшись во подземной келье,
Еще таилась меж листвы,
Еще скользила легкой тенью
В низине, прячась средь травы,
И вдруг растаяла. Мгновенье,
И, брызжа светом, алый шар
Проглянул по-над краем бора,
Необорима, как пожар,
Благословенная Аврора
Все светом нежным залила:
Тропу пастушью к водопою,
Ворота форта, купола
Мечетей дальних за рекою,
Висячий мост, что съединил
Два брега Терека высоких,
Места былых боев жестоких,
В каких черкеса потеснил
И встал здесь лагерем военным
Великоросс. Над током пенным
И брегом северным царя,
Воздвиг он этих стен твердыни,
Чтоб сей предел стоял отныне
Владеньем Белого царя.
И, утвердясь на тех отрогах,
О трех на росстани дорогах,
Сдержать набег чтоб горных орд,
Поднял знамена славный форт.
Зари лучами огневыми
Вершины осветились древ,
Флагшток и вышки с часовыми;
Побудки утренней напев
Труба сыграла за забором.
И, торопясь в движеньи скором,
В строю сойдясь лицом к лицу,
Солдаты встали на плацу.
Уж барабана полкового
Звучал унылый метроном,
Уже искусства боевого,
Соединясь в строю одном,
Азы солдаты постигали:
То вдруг шеренгой набегали,
То отползали пластуном.
«Назад! Вернуться за барьеры! —
Кричали звонко офицеры, —
Примкнуть штыки! С колена пли!
В атаку марш! Руби! Коли!»
Уже потешного удары
Смолкали боя. Кашевары
Барана волокли в избу,
Где огнь пылал под вертелами,
И над бурлящими котлами
Свою творили ворожбу;
Уже сменились часовые,
Уже уланы верховые,
В ночной ходившие дозор,
По каменистым тропам с гор
Спускались краткой чередою,
И кони ржали под уздою,
Почуяв дом. Ворот запор
Упал, и петли завизжали,
И под приветствий братских гром
Устало всадники въезжали
Под стен защиту всемером.
И часовой, обычно строгой,
И тот с улыбкою дозор
Впускал, но верхового взор
Он встретил, оглядел с тревогой
Своих товарищей ряды...
Нежданно смолк веселый гомон:
«Тревога!» — крикнул и бегом он
К бойнице кинулся. Беды
На лики храбрых тень упала.
То ярость в их очах вскипала,
То их мутил вопрос немой,
Дурное предзнаменованье,
И всяк, забыв свой чин и званье
Пытал в тревоге: где осьмой?
Спешит на плац начальник форта.
Прервав короткого рапорта
Слова, оружие свое
Воздел, взмахнув над головою
Клинком, и крикнул грозно строю:
«Пропал товарищ наш! В ружье!»
Враз улью, что гудит встревожен,
Форт уподобился. Из ножен
Иные сабли достают,
Другие ружья заряжают,
В азарте злом воображают,
Как басурман поганых бьют.
Как искра в стог упала сена!
Все занялось войной мгновенно;
Так, чуя жертву, грозный лев
Встает, разинув в рыке зев.
Но вдруг отбой труба играет:
«Рехнулись что ли?» — «Кто их знает?»
Бойцы стремятся к воротам
И видят: всадник одинокой,
Как в дреме замерши глубокой,
Склонясь, по травам и цветам
Плетется слепо, без дороги...
«Не Николай ли?» — «Он!» — «О боги!
Уснул ли, ранен?» — «Конь, гляди,
Поник, бредет, узде не верен,
Через кусты и колкий терен». —
«Где лекарь, звать ли?» — «Погоди».
Свой путь свершающий привычный
Ко стойлу, добрый жеребец,
А с ним и всадник горемычный
К вратам ступают. Наконец
Они у цели. Окликают
Немого воина, толкают,
Плаща хватают за полу.
Скользнул наездник по седлу,
Упал, и лик его открылся,
И ужас поразил сердца
Вокруг стоявших. Мертвеца
Был лик ужасен. Отразился
В его глазах недвижных страх,
Гримаса зубы обнажила,
На лбу раздувшаяся жила
Чернела. Все в его чертах
Изображало злую муку.
Рубец багровый как змея
Вкруг шеи свился. Сила чья
Ее сдавила? Что за руку
Не в силах воин был отвесть
В седле, при сабле и пистоле?
И кто его сей страшной доле
Обрек безжалостно? Бог весть!
Скорбя, товарищи героя,
Могилу на пригорке роя,
О том судачили. Вдали,
Сойдясь, начальник форта хмурый
И ординарец белокурый
Беседу тихую вели:
«Я саблю доставал из ножен
Несчетно раз. Любой исход
У битвы с горцами возможен:
И смерть, и плен. Мой славный взвод
Знавал и ужас окруженья,
На волос был от пораженья,
И уходил, рассеян, вброд
Ручьем, спасаясь от погони,
Носили верные нас кони
В дыму боев, и одинок,
Изранен, я тропою узкой,
Пока дозор не встретил русской,
Полз, у груди держа клинок.
Но дрогнуть, избегая боя?
Над прахом славного героя,
С каким делили мы шатер
Походный, не подняться разом?
Сдержать решительным приказом
И мести дух, и меч остер?
Но я подал сигнал к отбою». —
«Господь свидетель, к злому бою
Рвались мы, в бешенство огня;
Врага преследованья жажды
В бою познавший жар однажды,
Не станет сдерживать коня.
Какою силой можно к бою
Подъят как вихорь эскадрон
Остановить? Одной трубою!
Врагу не нанеся урон,
Мы в нерешительности встали.
Досадно!» — «Знаю». — «Не сквитали
Потерю мы. Приказ мне дан,
И он сильней порывов резких
Души... Зачем убийц черкесских
Мы не пустились по следам?» —
«Когда б я знал, что нам доступно
В бою разбойника сразить,
За ним мы шли бы неотступно.
Но можешь ли вообразить...» —
«Не понимаю». — «Николая
Убил не враг, но сила злая...» —
«Петлей поймал его абрек». —
«Нет! Умер он, клинка не вскинув,
Седла, сраженный, не покинув...» —
«Так что ж?» — «То был не человек!» —
«Не человек! Возможно ль верить,
Чтоб православному отмерить
Срок жизни мог нечистый? Вздор!» —
«Не сатана тому виною,
Он пал пред силою иною,
Которой имя — Призрак Гор!
Пред ним бессилен ратоборец;
Его легенды сей земли
Отмщенья духом нарекли.
Хозяин ночи, Черный Горец,
Упырь летучий, между скал
Несется, бури страшный спутник,
И нет спасенья, если путник
Грозу дорогою застал.
Ненастье с тьмой его стихии!
Но силы призрака лихие
Разят не всякого: глаза
Он ночью не смыкает сонной,
И если едет воин конной,
А в небе властвует гроза,
Приют он покидает горной
И тенью носится проворной,
И, разглядев в полночной мгле,
С высот, что всадник утомленный
Под ним, убийца исступленный
Несется молнией к земле;
На плечи адово отродье
Валится, рвет из рук поводье,
И им обвив под бородой,
Он душит». — «Я молвы худой
Привык не доверять сказанью:
Коль очевидца не найти —
Не верь, и выбирай пути
Не к отступленью, но к дерзанью:
Не отступить, не отойти!» —
«Ах, младость! Твой порыв хвалебен!
Со всех ты требуешь пароль!
Так говоришь, тебе потребен
Свидетель слов моих? Изволь:
Я знался с этим вурдалаком,
Един кто жив! Вот этим знаком
Обязан здешним я горам.
Гляди за ворот» — «Боже правый!
Откуда этот знак кровавый?» —
«Теперь поверил? Этот шрам
Оставил тот, о ком ты слышал.
Живым из битвы с ним я вышел». —
«Так значит, есть и брани путь!» —
«Того пути уж нет, забудь». —
«Тебя гнетет секрет твой, мрачен,
А бой бы дал нам шанс иной». —
«Уж был он дан, да весь истрачен». —
«И кем он был истрачен?» — «Мной». —
«Как вышло так?» — «По воле рока
Я святость данного зарока
Забыл. Я преступил межу
Добра и зла». — «Готов я слушать.
Что за зарок ты мог нарушить,
Кому дал клятву?» — «Что ж, скажу.
Давал я клятву на прощанье
Той, чей печален был удел,
Забвенью предал обещанье
Не возвращаться в сей предел.
Об этом более ни слова!
Но память о минувшем снова
Меня зовет в былого дни.
Изыди, сгинь, мое виденье!
Покой, святое Провиденье,
Душе измученной верни!» —
«Прости, твое не ведал горе». —
«Нет в том вины твоей. В дозоре
Я проводил за ночью ночь,
Во дни, когда сюда вернулся.
Дружин российских ход запнулся
Тогда пред Тереком. Помочь
Я должен был своим собратьям,
С кем я делил и стол и кров,
И гром войны, и гром пиров,
Кто смерти предан был объятьям
От козней чуждых нам дворов.
Я воротился в эти горы.
Случилось так. К чему укоры?
Ты службу знаешь: ввечеру
Пистоль зарядишь, саблю в ножны,
И лишь деревья придорожны
Тебе укрытье на ветру.
Дозор! Лошадку пустишь шагом,
Идешь то лесом, то оврагом,
И, привставая в стременах,
Глаза таращишь что есть мочи,
И взором мрак пытаешь ночи:
Не притаился ль где вайнах,
Набег готовит ли проклятый?
Проходит час, второй, и пятый,
И вот — рассвета полоса
Над гор вершинами забрезжит,
И солнца луч вдруг темь прорежет,
Как в травах просеку коса.
Как в эти миги ликовало
И билось сердце! Тьмы годин
Меня проклятье миновало,
И утра свет, и день един
Мне Провиденьем вновь подарен!
И, силам неба благодарен,
Я возвращался... В тот апрель
Лились дожди. Лесная прель
Гнилые запахи струила.
Я заступал дозорным в ночь.
Выл ветер. Облачная клочь
Неслась по небу. Тьма таила
Угрозу гибельных засад
От горцев дерзостных. Отряд
Наш пробирался в полумраке
Леском прибрежным, напрямик,
Безмолвно, скрытно, каждый миг
Готовый вскинуться в атаке.
Мы разделились у холма,
И потекли часы дозора.
Настала ночь, сгустилась тьма.
Плечом отлогим косогора
На землю наползал туман,
И вился меж холмов гюрзою,
И сна коварный плыл дурман.
Гонимый близкою грозою,
Столб пыли подымался. Он
Шатаясь, шествовал долиной,
И вот полночный небосклон
Прорезан молниею длинной.
Мгновенный свет ожег глаза,
Невыносим, блистает снова,
И с тяжким грохотом гроза
Накрыла всадника ночного.
Дождя ударили струи,
И вскоре мутные ручьи
Со склонов резво побежали.
Коня направил я к кустам,
Чтоб переждать ненастье там,
Листвы под пологом. Въезжали
Мы в рощу, под шатер ветвист,
Гонимы бурей водяною,
И вдруг как будто крыльев свист
Раздался за моей спиною.
И грозный хищник, пав с небес,
Ко мне обрушился на плечи,
Но я, готовый к смертной сече,
Успел схватиться за эфес!
В короткой битве мы схлестнулись:
Подъяты призраком, взвились
Коня поводья, обернулись
Петлей вкруг шеи мне. Дрались
Мы насмерть! Ярым, бесполезным
Был мой порыв: клинком железным
Рубил я вбок, над головой;
Когда бы враг мой был телесен,
То череп с плеч ему был снесен
Моею саблею кривой!
Но только воздух рассекало
Мое оружие, и вот
Из рук слабеющих упало
Оно в траву. Отверстый рот
Мой вдоха сделать был не в силах.
Хрипя, во всех напрягшись жилах,
Удушья одолевши боль,
Успел я выхватить пистоль.
С последней искрою сознанья,
Валясь, я вскинул в небо ствол,
И гром звенящий расколол
Ночную тьму до основанья,
И воротился эхом в дол:
В стенах ущелья отражались
Все звуки. Только до земли
Раскаты гулкие дошли,
Как лапы чудища разжались.
Упал на землю я без сил,
Биясь и корчась в страшной муке,
И в бури вое слышал звуки,
Что ветер в небо уносил:
Из хищной чудища утробы
Исторжен, вой свирепой злобы,
И выше, горький, с ним сплетен,
Как будто девы слабый стон.
Грозы порывы утихали,
Как утихают вдруг бои.
Уже товарищи мои
Меня тревожно окликали,
На шум спеша. Я застонал;
Струилась кровь ручьем по вые.
Я миги эти роковые
Не раз в молитвах поминал.
Свою я ведаю судьбину,
На шее смертный знак храня:
Знай, Призрак Гор найдет меня.
Кто выбрал битву и чужбину
Пред тишью милых берегов,
Готовым должен быть кончину
Приять от рук лихих врагов.
Полечь в бою! В моленьях ныне
Иной господней благостыни
И не прошу себе. Но чу!
Зовут нас к скорбной панихиде.
Пусть обо мне как инвалиде
Никто не вспомнит: не хочу!
Коль смерть найти мне в этих скалах
Судьба, то сбудется по ней!
Я не рожден ходить в вассалах,
Ни льстить придворным в бальных залах,
Но бой и мчание коней —
Вот жребий мой! Покуда в теле
Бьет кровь, и есть свинец в стволе,
Не холодеть мне на постеле,
А смерть встречать верхом в седле.
Себя слепой я предал доле.
Тебе открывшись, поневоле
Я исповедался. Травой
Мою могилу скроют годы,
И Леты медленные воды
Разрушат камень гробовой;
Я сгину, не оставив пыли,
Но мне отрада, свет души,
Что в этой каменной глуши
Дух девы гордой горы скрыли,
И словно стражники, застыли,
Блюдя покой его. В тиши
Витает он в дали чудесной.
Храни его, Господь небесный!
Былое сколь ни вороши,
Не воротить его минуты,
Не разрубить лихие путы:
Бессилит время палаши».
Пожатьем рук закончив сильным
Беседу, спутники к вратам
Поворотили церкви. Там
Тянуло ладаном кадильным,
Пел капеллан за упокой
Раба господня Николая,
Моля, чтоб душу в лоно рая
Бог милосердной ввел рукой.
Закатным солнцем позлатились
Верха заснеженные гор.
Покинул день небес простор.
В прозрачных сумерках катились
Валы спадающей реки;
Едва затеплены, светились
По дольним саклям огоньки.
Со склонов редкие отары
В свои тянулися кошары;
Тонул в тиши седой Кавказ;
Лишь в ночи призрачном тумане
Вечерний сотворить намаз
Окрест сбирались мусульмане,
По тайным тропам меж дерев
На их молитвенное вече,
И муэдзин тянул далече
Азана жалобный напев.

II

Старик Саид насупил бровь.
Его сыны пред ним стояли.
Со ссадины на шее кровь
Стирал Исса. Их кони пряли
Ушами чуткими: они
От скачки дикой отходили,
И злыми мордами водили,
Постылы дергая ремни.
Смирясь, младые уздени
Склонили головы покорны
И пени слушали укорны
Отца, сидевшего в тени
Платана старого: «Достоин
Презренья, кто в лихом бою,
Чтоб удаль выказать свою,
Покинет брата! Храбрый воин
Не тот, кто голову сломя,
Готов пуститься на неверных,
Но кто бежит порывов скверных
Безумной храбрости». — «Стремя
Коней в овраг, поросший лесом,
Врага могли б мы взять в кольцо!» —
«Ты только изодрал лицо,
И дымом выстрела белесым
Себя ты выдал. Отчего
Не ждать неверного в засаде?» —
Молчат сыны его, в досаде
Не отвечая ничего. —
«А ты, Шамиль, позволил брату
В горячке повернуть коня,
Пустился в дол, сквозь ниву сжату». —
«Враги б заметили меня?» —
«Нет в том сомнения. И кабы
Всерьез дрались вы, не спасла бы
Вас доблесть. Разум — вот броня,
Что сохранит абрека в битве». —
«Отец, я каюсь горячо!» —
«Аллах простит тебе. Еще
Единый раз себя в ловитве
Пора испробовать. В седло!
Да памятуй, что воин умный
Приберегает выстрел шумный,
А саблю держит наголо.
Иль сабля вам тяжеловата,
Мои отважные сыны?
Иль давший клятву газавата
Забыл премудрости войны?
Положим, русский появился,
Обоза едет по пятам…» —
Тут старца перст нежданно взвился,
И указал на лес: «Вон там!»
И мигом, позабыв обиды,
Летят свирепые мюриды,
Ветров порывистых вольней,
Воздев клинки, готовы к бою,
И пыль вздымают за собою,
И горячат плетьми коней.
Натешив вдоволь страсть отмщенья
И волю вечную к войне,
Черкесы едут по стерне,
Свои жестокие ученья
Окончив, в устали немой,
И возвращаются домой.
Встречает их отец суровый.
Вокруг чугунного котла
Огонь колышется костровый,
Витает легкая зола
И дышат жаром угли алы.
Похлебка льется во пиалы,
И в света трепетного круг
Вошла младая дева вдруг.
Чуреком свежим одарила
Она отца. Его черты,
Всегда суровы, озарила
Улыбка: «Айна, вижу, ты
От очага не отходила.
Совсем умаялась, ей-ей!
Судьба меня вознаградила,
По смерти матери твоей,
Такой хозяйкою. Ты с нами
Разделишь трапезы ли час?» —
И преломляет с сыновьями
Лепешку теплую тотчас.
Спустилась ночь над саклей горной.
Шатер небес стоит просторной,
Сияет полная луна;
Старик уж думами далече,
Но дочь любимая на плечи
Кладет персты ему. Она
Глядит отцу моляще в очи:
«Видений полон сумрак ночи,
Чудес блазнятся миражи.
Прими личину чудотворца,
О доле Призрачного Горца
Легенду нам перескажи!» —
«Добро, — отец кивнул степенный —
Легенды прошлое хранят.
Героев нынешних манят
На бой подняться дерзновенный,
Как предки, со славян ордой.
Давным-давно, средь гор высоко
Стояла сакля одиноко,
И в ней влачил вайнах седой
Дни бедной старости. Три сына
Пустынну жизнь делили с ним.
Их род судьбою был храним:
Ни пуля злого осетина,
Ни хищный зверь, ни горный сель
Взять не сумели их досель.
Старик за трапезой вечерней
Учил сынов: «Колючих терний
Исполнен горцев вольных путь.
Нет благородства выше чести!
Булат в бою не обесчести,
Не позабудь обычай мести
Свершить святой, не позабудь!
Войной пойдет народ соседний —
За старшим братом встанет средний,
И отомстит за брата брат;
С небес увидит воин падший,
Что вслед за средним встал и младший,
И счастлив он у райских врат.
Но горе, если брат за брата
Не постоит во свой черед,
Врага убить не изберет —
Тогда семьи его утрата
Позором ляжет на него,
Отец же труса обратится
Во призрак ночи, и как птица,
Гнезда не зная своего,
Скитаться будет небесами
И обращать на землю взор,
И не избыть ему позор».
В тот год долами и лесами
Шел враг на них, аулы жег,
Топтал черкесские просторы,
И, мнилось, содрогались горы
Его от грохота сапог.
И старший сын у вод Аргуна
Приял лихую смерть в бою
От шашки русского драгуна,
И вражий эскадрон в строю
Свой путь продолжил над рекою,
И средний брат подъял рукою
Сталь атагинскую свою.
Убийце брата был отмерен
Недолгий ликованья срок:
Удар отмщения был верен!
Но в том бою жестокий рок
Семью преследовал, и в дикой
Погоне поражен был пикой,
И пал убитый средний брат,
Но младший, сам юнец безбрадый,
Не отравил души пощадой
К врагам своим. Его булат
Разил неверных чередою.
Несомый лошадью гнедою,
Он был летящий дух войны,
И в травы, росны да медвяны,
Валились мертвые славяны,
Как в бурю валятся копны!
Гонимы силой горской стали,
Пришельцы дерзкие вразброд,
Живот спасая, побежали,
Герой же свой прославил род.
Преданья наши не устали
Тех прославлять, кто до конца
Святою был ведомый местью
И замарать не дал бесчестью
Себя, и брата, и отца!»
Старик умолк. Во тьме полночной
Сияли звезды в вышине.
Едва журчал водой проточной
Ручей на гладком валуне,
Спеша к реке с вседневной данью,
И горцы юные сказанью
Внимали в чуткой тишине.

III

«Гляди, гляди! В сени прозрачной
Дерев он едет». — «Вижу сам:
Дозор свой совершает мрачной
По нашим долам и лесам». —
«Пропал и снова показался.
Гляди, Шамиль! Уж оказался
Проклятый русский за ручьем.
Скорей! Покуда мы вдвоем,
А вражьи воины далече,
Поскачем склоном напрямик,
И поторопим славный миг
Неверного со смертью встречи.
Спешим, покуда он в лесу». —
«Держи оружье на весу,
Не торопись! Обходим сбоку,
Готов, Исса?» — «Хвала Пророку,
Меня просить не нужно вновь
Разъединить клинок и ножны!
Когда каменья придорожны
Окрасит вражеская кровь,
Я буду счастлив!» — Горцев пара
С холма спускается; тайком,
Как звери хищные, леском
Они крадутся. Злая кара
Пришельцу чуждому грозит:
Вот-вот металл в него вонзит
Абрек. Спасет ли русский шею
Свою от сабли, иль злодею
Отдаст он жизнь, не отразит
Удар наведенный? Дорога
Крута с кремнистого отрога,
Далече слышен звон подков;
Заряд един в пистоль вколочен;
Миг роковой настал: с обочин
Убийцы ринулись, с боков
Летят на воина! Мгновенье —
И он погибнет! Жажда мщенья
Их жжет, сердца воспламеня.
Момент упущен для отпора,
Но быстрая драгуна шпора
Вздымает на дыбы коня!
Сверкнула сталь. Поворотился
Шамиль назад — и вскрикнул он:
В траве во смертной дрожи бился
Сраженный конь. Гяур, спасен,
Вставал, пистоль свой воздевая.
Черкесы, яростно крича,
Поводья рвут, и сгоряча
Назад бросаются, взрывая
Дорожный прах, несутся вскачь;
Решилась славянина доля!
Кто будет русскому палач?
Подъемлет воин ствол пистоля,
Исса заносит свой клинок,
И плюет ствол огнем и громом,
И русский валится у ног
Врага с разрубленным шеломом,
И стан бессильно наклоня,
В груди неся свинец смертельный,
Наездник падает с коня.
С Шамиля дух сраженья хмельный
Как морок сходит. Он глядит
На умирающего брата
И шепчет: «Верного булата
Не посрамил ты: враг убит.
Исса, на все Аллаха воля:
Ты не вернешься с брани поля,
Но ждет тебя небесный рай.
Прощай, со славой умирай».

IV

У сакли, опершись на посох,
Согбен и немощен, стоит
И вдаль глядит старик Саид,
И зрит: далече на откосах,
Петляет где тропа тонка
Меж скал, курится облак пыли,
И очи старца вдруг застыли
И видят: конь без седока,
За ним второй. Шамиль, измучен,
Ведет обоих в поводу,
И вид его сулит беду.
На спины конские навьючен
Ужасный груз, и вот они
У сакли. Крепкие ремни
Слабеют, пали. Страшной мукой
Черты отца искажены:
Он видит сына. Слез полны
Его глаза. Перед разлукой
У грани мира, гладит он
Витые кудри цвета ночи,
И закрывает сыну очи,
И вопрошает: «Отомщен?» —
«Свершилась месть, — ответ он слышит, —
«Убийца пред тобой, не дышит;
Вот хладный труп, что смерть взяла,
Лежит с челом окровавленным». —
«Не вижу я, чтоб знаком тленным
Коснулась смерть его чела.
Рука его не холодеет,
Трепещет жила на виске,
Дрожь пробегает по щеке...
В нем искра жизни, мнится, тлеет!» —
«Как!? Жив? Неверному тогда
Ближайший пень да будет плаха!
Позволь мне божьего суда
Исполнить волю». — «Кто Аллаха
Постигнет замысел глубок?
Его я воли не нарушу:
Не хочет всемогущий Бог
Отправить в ад гяура душу.
Зачем был ворог им спасен?
Ответ найду ль в знаменьях, звуках?
Но мыслю так: желает он,
Чтоб умирал неверный в муках.
Да, так! Убить, пока он слаб —
Порыв и праведный, но ложный.
До казни он пребудет раб,
Презренный раб, ясырь ничтожный!
Во все свои до смерти дни
Влачить ему ярем презренной;
Он будет, словно зверь, ремни
Носить на шее изъязвленной,
Его измучат глад и вши,
И чрево выест пламень жажды,
И он умрет как зверь в глуши,
В той стороне, куда однажды
Пришел с мечом. Повремени
Врагу рассечь кинжалом глотку,
Но цепью крепкою стяни
На шее тяжкую колодку».
Бьет звонкий млат, замки бренчат,
Железы сковывают руки,
И в погреб темный волочат
Врага на каторжные муки.
Визжит засов, и солнца луч —
Струя небесного фиала —
Блеснул един в щели, летуч,
И тьма несчастного объяла.

V

«Как звать тебя?» — «Андреем. Тут
Темно и сыро как в могиле.
Я руки развести не в силе:
Оковы их язвят и трут.
Каким бесчестным злодеяньем
Я ввергнут в вечный мрак ночной?
Мне тусклый огонек свечной
Чудесным кажется сияньем.
Кто ты, черкешенка?» — «Сестра
Того, кого рукою хладной
Убил ты. Мести беспощадной
Ты б жертвой пал еще вчера,
Но мой отец решил иначе,
И ни мои над мертвым плачи,
Ни брата гневные мольбы
Его не тронули. Во клети
Угаснешь ты. Ярмо и плети
Отныне спутники судьбы
Твоей пребудут. И мученье,
И тяжкий труд, и истощенье,
И путы, что не разорвать,
Познаешь ты, и призывать
Ты станешь смерть как облегченье!
Вот плошка малая тебе
Пустой похлебки на сегодня,
Чтоб жизнь продлить. В том казнь Господня:
Он будет глух к твоей мольбе.
Одну, велением Корана,
Тебе я милость окажу —
Главу твою перевяжу:
Рубец глубок, ужасна рана,
Крови не запеклась струя». —
«Твой павший брат был храбрый воин,
И в битве нашей был достоин
Стать победителем, но я
Прикрыт кустом был у обрыва». — 
«Твое признанье, коль не лживо,
Тебе выказывает честь:
В твоей душе отвага есть
Признать противника уменья;
Однако, я пришла сюда
Не за словами примиренья,
Но волю выполнить суда
Главы семьи моей». — И дева,
Уже не сдерживая гнева,
Сокрылась из темницы прочь.
Вновь узника объемлет ночь,
Он жадно пьет из чаши скудной
И засыпает. В беспробудной
Тьме забытья идут часы;
И снова лунной полосы
У двери видит он свеченье.
Гибка как горная лоза,
Спустилась дева, и глаза
Горянки полнит огорченье,
И по щеке бежит слеза:
«Прости меня. Тебя обидеть
Я не желала. Ненавидеть
Не можно сердце научить.
У горцев миг врага кончины
Решают воины, мужчины,
А мне пришлось тебя лечить;
А кто целит, уже не может
Желать беды тому, кто слаб,
Хотя б он был и жалкий раб,
И чувство то не превозможет
Пред братом долг. Ваш кончен бой.
Горька печаль моя, но мира
Настало время. Я с собой
Несу чурек, головку сыра;
Поешь. Аллах тебе судья». —
«Пусть милость эта и случайна,
Но и щедра. Спасибо, Айна». —
«Мое ты знаешь имя?» — «Я
Слыхал как твой отец за дверью,
Суров, беседует со дщерью». —
«Где ты усвоил наш язык?» —
«Среди черкесских сел, далече
Я жил, и звуки вашей речи
Слыхал, и понимать обык». —
«Зачем пришел ты в наши горы?
Что привлекло твои здесь взоры?
Не взять каменьев дорогих
Из нашей почвы: скудны руды
И злато или изумруды
Не отыскать средь скал нагих.
Зачем как смертная проказа
На склоны гордые Кавказа
Твои надвинулись полки?
Вы володеть хотите нами?
Чужими править племенами,
И тем считаться велики?» —
И медлит русский пред ответом:
«Где крест встал рядом с минаретом
Не будет мира: эта грань
Не земли делит с племенами,
Но дух, рождая меж сынами
Народов вековую брань». —
«Когда б я знала заклинанья,
Творила магий чудеса,
То я б тебе судьбу изгнанья
Наворожила; небеса
Мне в том свидетели!» — и дева
Бежит из каменного чрева
Подвала мрачного. Звонок
Звучит запоров. Одинок,
Проводит узник в размышленьи
Часы рассвета. В отдаленьи
Цветет заря, и вот взошло
Над склепом солнце. Луч денницы
Он видит в щель свой темницы
И воздыхает тяжело...
Проходят дни. Изведал пленный
Судьбину горькую раба:
Вот он, кряхтя, влачит, согбенный,
Вязанку дров. Еще слаба
Рука, и груз невыносимый,
Но кратких отдыха минут
Не даст Шамиль: подъял он кнут,
И пленник, горцем поносимый,
Кричит, ударен, и встает...
То он, измазан грязью черной,
Звеня цепями, камень горной
Кайлом, изнемогая, бьет,
То выгребает нечистоты
Из ямы он. Уж от работы
Мундир уланский обращен
В худое рубище; на раны
Садятся слепни невозбранны,
А все убитый не отмщен,
Все длится казнь. От вод помойных
Персты страдальца в струпьях гнойных,
В цепях опухли члены: пут
Не сбросит Айны заклинанье;
Мутится пленника сознанье;
Уже секущий яро кнут
Поднять несчастного не в силе.
Старик наводит мрачный взор
На сына: «Брось его, он хвор.
Пора пришла». В глазах Шамиля
Мелькает радость: «Да, пора!
Отец, извелся я запретом». —
«Он твой. Убей его с рассветом». —
«Сейчас! Кинжала сталь остра!» —
«Нет, не сейчас. Умерь желанье!
Бесчувствен он, ему равно.
Вся плоть его одно страданье,
Его сознание темно,
Он алчет смертного исхода
И не желает боле жить,
Но дай сознанье освежить
Лучам живительным восхода:
Пусть, пробудившись, разомкнет
Он дремой сомкнутые вежды,
Пускай в душе его мелькнет
При свете солнца луч надежды.
И вот тогда...» — «Ты мудр, отец!
Врагу мучительней конец
Когда жива надежда тайна». —
«Что ж, ночь надежды подари
Ему, пусть дремлет до зари». —
И, подошед, внимает Айна
Словам последним, и она
При блесках алого заката
От рук приветливого брата
Вдруг отстраняется, бледна.

VI

В росу от холода одета
Стена подвала. На полу
Лежит, бесчувственный, в углу
Несчастный смертник. Искры света
Не впустит черный каземат;
Недвижен, грязен и космат,
Невольник спит на грубом ложе:
Тяжки железы; ночи тьма
Его укрыла как рогожа;
Крепка подземная тюрьма.
Но чу! Почудилося, нет ли?
В тиши скрипят дверные петли;
Подъемлет узник мутный взор.
Свеча мелькнула над ступенью,
И в подземелье легкой тенью
Как ангел сходит дева гор.
Глядит светло, без неприязни,
И говорит: «Грядет рассвет.
Остался час... Спасенья нет:
Заря отмерит время казни.
«Пусть так, — хрипит ей раб в ответ, —
Ее я встречу без боязни:
В могиле воздух не сырей
Чем здесь». — Но сев лежанки с краю,
Вдруг Айна говорит: «Андрей!
Твоей я смерти не желаю.
Ты претерпел довольно здесь.
Твои я слышала стенанья.
Покинь наш край! Прощаю днесь
Тебя я. Выбери изгнанья
Судьбу себе: в том нет стыда!
России велики просторы;
Сокройся в них ты без следа,
Оставь нас. Это наши горы!
Согласен?» — Встретились их взоры,
И молвит узник глухо: «Да».
Очами радостно сверкая,
Тяжелы цепи размыкая,
Спешит черкешенка. Они,
Разъяты, валятся со звоном,
И члены распрямил со стоном,
Вставая, пленник. Уж ремни
Упали, взрезаны. «Скорее!» —
Торопит дерзкая Андрея,
И вся зардевшись горячо,
Чужие длани направляет,
Обнять за шею позволяет
И опереться на плечо.
Выходят прочь они. Дорога
От ненавистного порога
Виется в дол, петлю творя.
Во тьме влекомый девой робкой,
Уходит беглый пленник тропкой
Прочь от узилища. Заря
Едва коснулась неба края;
Алмазы звезд во тьме горят;
И меж собою говорят
Они, путем одним ступая:
«Рассвет уж близится, гляди.
Отец твой хватится». — «В долину
Тебя сведу я, не покину
Здесь одного. Когда среди
Низины будешь, ты приметишь
Пришельцев из твоей земли:
Там ваша власть, там патрули
На конях быстрые ты встретишь —
Тогда один и выйдешь к ним;
Придет то время, будь покоен;
Но рок изменчив: муж и воин,
Сейчас ты девою храним.
Пока не вышли мы из леса,
От пули дерзкого черкеса
Брони надежнее защит
Мое к единоверцу слово;
У дев оружья нет иного,
Но это твой единый щит.
Покуда рядом мы, я буду
Сопровождать тебя повсюду,
Оборонив от всех невзгод.
Пророк, молитвам нашим внемли,
Заставь покинуть наши земли
Неверных, и настанет год,
Когда — тут Айны лик смутился —
Когда б желала я, Андрей,
Чтоб мирным гостем воротился
К убогой сакле ты моей.
Не знаю, что со мною, право...
Как будто снег успел заместь
Мне сердце, и ни казнь кровава,
Ни вам, неверным, злая месть
Его не тешат. Ослабелым
Тебя я видела, без сил,
И пламень мести заносил
Небесный снег, и пухом белым
Он крыл его, и угасил
Все, что его калило ране,
И злоба, хладом отнята,
Навек в божественном буране
Без следа канула. Чиста
Душа моя. Когда очнешься
И ты от этого огня,
Ты мирным странником вернешься
В наш край, и здесь найдешь меня;
Тогда и ты поверишь чуду.
Дойди до нашего жилья,
Будь гостем здесь... Надеюсь, я
Жива еще в то время буду,
А нет — я эхом с гор сорвусь
И на призыв твой отзовусь.
Сказанья наши полны слухов,
Что души горцев с давних пор
Умеют обращаться в духов,
Летучих духов темных гор.
У мертвых отняты когда-то,
Ни в рай, ни в ад нейдут они:
Земные кончены их дни,
Но предписания адата —
Отмщенья ль, долга ли возврата,
Или святого газавата —
Свершить им надобно... В сени
Небес ночных они витают,
И зрят на землю с высоты,
Но лишь заря взойдет, растают
В просторах горных. Если ты
Мне крикнешь — отзовусь я криком,
Иль свистом — только посвисти!
Я буду гласом многозыким
Сопровождать тебя в пути.
Захохочи — отвечу смехом,
Заплачь — рыданье повторю:
Я стану эхом, горным эхом,
Я над горами воспарю,
Неся твой голос выше, выше,
А если выстрел твой услышу,
Пойму, что ты попал в беду
И с вышины к тебе сойду.
Но не давай зажечься гневу
В летучем призраке: вернуть
Нельзя приязнь его — и деву
Лишь раз возможно обмануть». —
«Я слово дал». — «Того довольно!
Я говорила наугад,
Сказанье вспомнила невольно:
Наш край легендами богат.
Однако, мы уже у цели —
Гляди: вокруг редеют ели,
Видна долина вдалеке,
Отрог горы стал склон отлогой,
Тропа сливается с дорогой,
А та спускается к реке».
И узник зрит освобожденный
Далекий дол, и освещенный
Зарею курень пастуха,
И тучный луг, и брег желанный,
И плачет, слыша долгожданный
Рассветный возглас петуха.

VII

«Отец, отец! Беда! Бежал!» —
Метался, голос надрывая,
Шамиль у сакли, надевая,
И в ремнях путаясь, кинжал.
«Проклятый сын славянской степи,
Коварный лис, разъял он цепи,
Во тьме сокрылся поутру
И взял заложницей сестру!» —
«Скачи! — Саид, лицом темнея,
Торопит сына. — Может с нею
Гяур расправиться... Зову
Я силы неба нам в подмогу.
В долину он избрал дорогу.
Спаси сестру свою! К порогу
Врага проклятого главу
Ты принеси!..» — Бич жалит резкий,
И конь срывается черкесский,
И через дебри дубняка
Несет лихого седока.
Подъемлет ветер бурки полы.
Как сокол хищный книзу, в долы,
Крыла стремительны прострев,
Несется всадник меж дерев.
Секут подковы искры, кремень
Из-под копыта брызжет. Темень
Уходит как вода со дна
Морского в тихий час отлива.
Шамиль глядит нетерпеливо,
Привстав в седле. Ему видна
Ущелья даль. Вдруг очи хмуры
Зажглись охотника огнем:
Глубок провал, но видит в нем
Шамиль согбенные фигуры,
Вдали бредущие. Черкес
Коня опять терзает шпорой
И мчится тропкою, которой
Спасался узник. Словно бес,
Летит он над землею пыльной,
Бичом не преставая сечь,
И, видя в ярости бессильной,
Что не успеет пересечь
Дорогу им у врат в долину,
Коня бросает, саблю длинну,
На склон с тропы сигает вбок,
И вниз, в провал, с ущелья края
Скользит он, руки обдирая,
Как камень, в зев земли глубок.

VIII

«Прощай же, — с грустью смотрит Айна, —
Храни Аллах тебя, Андрей». —
«Прощай и ты. Сплелися тайно
Твоя судьба с судьбой моей.
Тебе я жизнию обязан,
Твоею клятвою я связан,
И сердце жжет мое укор,
Что зрел в очах я девы гор». —
«Уж ты прощен, Господь с тобою.
Тебе еще версту пройти.
И если встретишь ты в пути
Врага, не погибай без бою:
Вот твой пистоль. Он заряжен
Моей рукой: кто стал скитаться
Средь гор, тот с жизнию расстаться
Рискует, не вооружен».
И между каменных ступенек,
У струй прозрачных родника,
К черкешенке склонился пленник,
Целует край ее платка,
Лицом ее залюбовался,
Внимает взору робких глаз...
Но тут, насмешлив, резкий глас
В ущелье эхом отозвался:
«Проклятый пес! Ты мнил, что месть
Не встретишь, скрывшись на равнине?
Трусливый раб, издохни здесь,
Твоя судьба решилась ныне!»
Пронзает Айну смертный страх,
Мутится взор, слабеет воля:
Шамиль стоит в пяти шагах,
И черный зрак его пистоля
На беглеца глядит в упор,
И, удержать его пытаясь,
Меж ворогами дева гор
Стенает, птицею метаясь:
«Кто был прощен да не падет!
Не погуби души виною!
Он дал мне слово! Он уйдет!
Из наших гор он изгнан мною!» —
«Так ты спасла его!? — ревет
Шамиль. — Ты отдана заклятью
Шайтана! Прочь!» — и люто бьет
Сестру пистоля рукоятью,
И, разъярен ее мольбой,
Подъемлет вновь орудье брани,
И дева, простирая длани,
Скрывает пленника собой.
Ударил выстрел. Покатился
Меж скал суровых звонкий гром,
И трижды эхом воротился,
Мечась в ущелии пустом;
Вокруг Шамиля дым клубился;
Он замер в облаке густом.
В нем ярь погони увядала,
И боль отчаянья, остра,
Черты исполнила: сестра
Пред ним безмолвно оседала,
Сжимая рану у ребра.
Глядит Шамиль в оцепененьи,
В сознанья кратком помутненьи
На злое дело рук своих,
И стонам девы смертным внемлет,
И ужас, что врагов объемлет,
На миг соединяет их
Во скорби. Но прошло мгновенье:
В очах Шамиля злое рвенье
Взвилось огнем, он задрожал,
В руке его блеснул кинжал,
И, зова мщенья верен звуку,
Подъявши жало острия,
Вперед он прянул как змея,
Но воин раньше вскинул руку,
И гром, сотрясший гор гряды,
Забился, заперт в узкой келье
Меж скал, и кинулось ущелье
Его твердить на все лады.

IX

Отряд, рысивший у подножья
Враждебных, чуждых русским гор,
Полночный совершив дозор,
Минуя кочи бездорожья,
На тракта выбрался простор.
В лучах зари мелькнули шпоры,
Шеломы, темные уборы
В отметах грязи полевой.
Вдруг у обочины далекой
Возник бродяга одинокой,
Хромой, бессильный, чуть живой,
И встал пред скачущим отрядом,
И командир, приметив взглядом
И западню от горцев мня,
За саблю при его явленьи
Схватился, вскрикнул в изумленьи
И осадил в грязи коня.

X

Кавказа белые вершины,
Прильнувший к небу край земли!
Давно Ермолова дружины
Уступы ваши обошли,
Взойдя к снегам по тропам горным,
Путем оборотивши торным
Пути пастушьи. Расцвели
Ремесла здесь в сени закона;
Твердыня нового кордона
На юг подвинулась; черкес,
Теснимый мощью русской стали,
Ушел за Терек; темный лес
Как волка скрыл его. Восстали
Славян здесь крепости. Оне
Укрыли край сей мира кровлей,
Селенья зажили торговлей,
В садов укрылись гущине.
Вперед стремясь неотклонимо,
Мечетей, пастбищ горских мимо,
В аулах поселяя страх,
Минуя перевал высокой,
Шел эскадрон у одинокой,
Убогой хижины в горах.
Был ветхий дом давно заброшен,
Листвою тлелой запорошен,
И ржавый погреба засов
Кривой болтался запятою
Над черной ямой, налитою
До края тьмой. Навес тесов,
Подгнив, над нею покосился,
У края быльник колосился,
И юркий вязель овивал
В земле зияющий провал.
Витал гниенья дух несносный
Над ним, и, выбранясь, казак
Окурыш сплюнул папиросный
В струящий смрад могильный мрак.
И чтоб в стенах забытой сакли
Укрыться горцы не могли,
Ее с пылавшим клоком пакли
Солдаты споро обошли,
И гари дух ко тленья воням
Пристал. Раздался крик «По коням!»,
И, снявшись с места, эскадрон
Как стая черная ворон,
Кружа тропой, пошел в долину.
Подков впечатывая в глину
Следы, уланской роты строй
Тянулся темной канителью
Меж скал по долгому ущелью,
Пока не скрылся за горой,
В просторе светлом растворяясь,
И тишь безлюдья, воцаряясь,
Укрыла все своей чадрой.
Невдалеке дорог скрещенья,
Торговцев ныне стан и порт,
Стоял когда-то грозный форт
Для дерзких горцев отвращенья
Набегов злых. Когда когорт
Российских сила, напирая,
Границу двинула до края
Долин за Тереком, то ров
Его засыпали; бойницы,
Пусты, как черепа глазницы,
Зияют в толще брустверов;
Военных боле нет шатров;
Обозов мирных вереницы
Из ближней тянутся станицы;
Ушел и бранный дух суров.
Вороты отперты всенощно;
Вдоль берегов раскинув мощно
Дворы, селенье у реки
Вширь раздалось; густые злаки
Укрыли нивы, и казаки
Дома поставили крепки.
Села у дальнего предела,
Дерев где роща поредела,
Сходя ступенями на брег,
Вдали крестьянского жилища
Лежит печальное кладбище.
Здесь вечный обрели ночлег
Руси посланники великой,
С какими бился горец дикой
И брег по пяди уступал.
Имен замшелые скрижали,
Что над могилами лежали,
Не сохранили. Кто здесь пал,
В каком служил покойный чине,
Уже никто не скажет ныне,
И надмогильные холмы,
Травою сорною одеты,
Хранят минувшего секреты
И тайн не выдадут, немы.
И есть простой там камень черный,
И кособок, и непригож,
И все же с прочими несхож:
Под ним цветок пробился горный,
И тянет к небу лепестки,
И ветерка над ним вращенье
Как будто с неба шлет прощенье
Душе усопшего. Звонки,
Поют над погребеньем птицы,
Прилежны ноют медуницы,
И мимо малый свой барыш
Несет, спеша, плутовка-мышь.
А там, над зеленью долины,
Восстали горы-исполины,
И к темным кручам их боков,
Явясь неведомо отколе,
Пристали, странствуя на воле,
Отары белых облаков.
Во хладных высях, там, далече,
Коль их дорогой посетишь,
На перевалах горных тишь
Такая, что людские речи
За версты, кажется, слышны,
И шрамы минувшей войны
Еще видны на мрачных скалах,
И кости скорбные в провалах
Лежат, дождями белены.
Молчанье гор... Над жизнью бренной
Оно, как немота Вселенной,
Знак Божьих дум, и вечных скал
Ничто безмолвья не нарушит,
Покуда время не обрушит
С вершин грохочущий обвал.
Покуда путники сквозь горы
Идут, смолкают разговоры,
Не выпускают руки шпаг;
Таят угрозу куст и камень,
И даже тот, отваги пламень
Горит в ком, ускоряет шаг.
И отправляясь в эти дали
Пешком, верхом ли, на возу,
Молитесь, путники, внизу:
Не дай вам Бог на перевале
Попасть под горную грозу.
Она является нежданно:
Вдали клубится зыбь туманна,
Край неба прячется во мгле,
И вот уж, взрыкивая глухо,
Ложится чудище на брюхо,
И дрожь проходит по земле.
Сечет клинок слепящий небо,
И, будто сжатые серпом,
Ложатся в долах брони хлеба,
Подъемлет ветер пыль столпом,
При грома яростных раскатах
Из высей вержится вода,
Река ревет на перекатах,
Бушует, пенится. Тогда,
Когда б какой смельчак безумной,
Затерян в вихре бури шумной,
Один среди ужасных гор,
Приют от буйства сил небесных
Найдя под сенью крон древесных,
На небо обратил бы взор,
Он зрел: в высотах беспредельных,
Средь молний сполохов смертельных
Несется гибельная тень:
Пади, молясь, чтоб Чудотворец
Отвел беду, и Черный Горец
Во тьме не высмотрел мишень.
И слушай, как с ударом грома
Углами горного излома
Разносит тьма на много миль
Отзвоны эха, и бескрайна
Даль повторяет: «Айна, Айна!
Сыны мои! Шамиль, Шамиль!»
В такую ночь случайный странник,
Людских жилищ един изгнанник,
Средь бури молится, дрожа,
А тьма густая непроглядна,
Черна, грозна и беспощадна,
Как сталь черкесского ножа.