Сердце моё — безумный зверь, рвется наружу,
Сквозь ветви ребер, сквозь бумажно-белую кожу,
Когтями острыми скребет глотку, слезы — кровь его,
Неиссякаемый поток на алтарь грехов,
Не отмоешь ни до сияния святых, ни до блеска лампад.
С каждым днем забивается по именному гвоздю, больнее всего начинающиеся с А.
Распятье, после которого ни на третий, ни на тысячный день не восстанешь.
За тобой не придут, не опустят веки,
Да и ты никого не ждёшь, сколько лет не сочтешь — как бескрайнее море полевых цветов.
Терпкий запах с металлическим отзвуком крови дурманит, вытягиваю тройку мечей,
Есть ли смысл прошлого ворошить пласты, только ногти сорвешь, до мяса,
А затем и вовсе, фаланги рассыпятся прахом.
Что из земли вышло, то в нее и уйдет.
Терновый венок по-прежнему украшает лоб, а я мечтаю о пуле.
Святой Себастьян отказавшись от стрел, принимает их сполна грудью.
Этот последний выстрел всегда достигает цели быстрее, чем остальные, пробивая насквозь.
В нем попросту не остается злости, только холодный расчёт,
И время безвольно отступает, подобно деве, под натиском силы,
За переделом возможного,—
Сегодня моя роль охотника в чёрных доспехах.
И скорость полета снаряда отдается во власть не поддающихся исчислению мгновений.
Рано или поздно всё возвращается на круги своя.
И я пришёл за своим сердцем, самой опасной добычей, чтобы сожрать его без остатка.
Не можешь подчинить — убей.
Разорвать эту ленту Мебиуса нареченную любовью, говорил же — кольца не надену. Любого.
Я — единорог-нарвал, в человеческой мясорубке, что проткнул витым рогом тонкую ткань,
Разрушил грань разделяющую действительность и небытие, накрывающую это бесстыдство,
И забыл, с какой стороны находился, до того, как всё смешалось,
И эта Иерихонская стена пала, под непроизвольным натиском моих гедеоновых труб.
Чертова плохая память.
А может меня больше и нет, был лишь герой провалившейся постановки,
Наблюдавший конец начала и начало конца, заход двух солнц,
Практически уничтоженный в борьбе между разумом и подсознанием,
И это всё что осталось.
Уже почти готов нащупать исток моих злоключений,
Но в самый неподходящий момент уснувшая рана прерывает поток своих эксцентричных видений,
Высокомерно смотрит на мой внутренний хронометр,
Инструменты тотчас же выпадают из моих рук,
С грохотом валятся на пол,
Все мои скальпели, распараторы, мозговые шпатели, и ложка Фолькмана.
Даже не пытаясь их собрать, сажусь на кровать и обхватываю голову руками.
Не выключай, пожалуйста, свет, я сплету тебе венков историй.
Память — как женщина: делает больно, даже когда не отказывает.
Моя вдвойне.
Внутренние демоны, ритмично пританцовывая, выжигают нас изнутри.
И наши вечера, давно и бесповротно становятся перманетными.
Я обнимаю тебя в темноте,
Закрытых глаз.
И глажу стигмат, от моего поцелуя.