Кто диктует мне эти карамельные мысли с привкусом спелой клубники со взбитыми жирными сливками?
Кому я сдалась, сидящая здесь, не с ним, разбирающая на молекулы чертов изглаженный алфавит?
И будет ли превышен, как в фильме одном (забыла, простите, название), словесный лимит?
И примет когда-нибудь, в одночасье, мой коленный сустав, форму серпа,
постигнет ли душу двугорбый лунный мениск?
Я хочу прикасаться губами к его исколотой иглами коже,
Спускаться к ключицам с разрозненных томными вздохами скул:
И гладить черные смольные волосы, исступленно, садясь рядом, на ветхий полуразваленный стул,
Ласкать с тихой нежностью тонкие сетки вен на полузакрытых и сонных веках, до сладостной милой дрожи.
Я жду его, каждый вечер, сидя у подоконника холодного, ветхого,
бегая глазами по заваленной снегом автостоянке, под окнами;
Мама несет мне мягкий клетчатый плед, и стакан горячего капучино, на ужин -
я отрекаюсь, говоря, что мне все это совершенно, отнюдь, не нужно:
Становятся длиннее черные ночи, а дни, как ни странно, ужасно, до колик под сжатыми вздохами ребрами, коротки.
И с тетей своей болтаю по телефону, общаемся с ней, говорим о погоде, я ей читаю свои стихи, глотая Валокардин из фарфорового надтреснутого блюдца;
Она плачет мне в трубку, но слушает, разговаривает, отвлекает от грязных паскудных мыслей:
Как же так получилось, что мы с тобой в разных плоскостях чертового небытия, взяли, зависли,
И строчки мои, до сих пор, и увы, для тебя глухи остаются.
Но я все еще верю, надеюсь, переживаю, плачу, бывает срываюсь, сука, я даже (атеист до мозга костей) молюсь;
Мне не поможет средство от кашля, теплая батарея, черничный бабушкин джем, чтобы не знать, где так сильно, нещадно саднит;
У меня без тебя, вот здесь, прямо по курсу, в направлении ребер, с августа, с осени, болит,
Но я ее, этой хреновой мантры, и визита к врачу по совету родителей, нихрена и ни капельки, не боюсь.
Мне поставят систему в исхудавшие, с прозрачным покровом кожи и синими реками вен, тонкие, блеклые локтевые сгибы,
Под капельницу положат, на кушетку жесткую, железную, ржавую, от холода моих затерявшихся в зиму мыслей, колкую:
А я буду царапать на коже и ампулах с токоферолом ацетата, зараженной страданием, иголкой:
"Господи, милый, не дай мне сгинуть..."
А потом меня так же домой отвезут, заставляя съесть хоть что-нибудь из старательно приготовленного, и так день ото дня;
А я сяду всё так же, поближе, к запотевшей оконной раме: больная, наивная, малолетняя дура;
А вдруг, а быть может, по дороге к подъезду, в свете энергосберегающих фонарей, покажется твой силуэт, твоя ночная фигура,
И я, без принципных речей, без предлогов, нарочито босой, выбегу в улицу брошенным голосом, выброшусь в форточку ворохом пыльным, чтобы просто обнять, за плечи родные, тебя...