Александр Амусин -Таволгин.Саратов
МЕСТЬ ДЕРЕВЕНСКАЯ
СЕРИК ВЕТОШНЫЙ
Всё началось с того, что сельский богатырь Борис Иванович Мирилин ломик завязал на шее у молодого агронома-мелиоратора Сергея Свешникова, ещё со школьных времён наречённого деревенскими остроумниками Сериком Ветошным. Произошёл печальный факт обвязки ржавым галстучком единственного в колхозе женишка с законченным институтским образованием поздним вечером, принародно – на танцах в клубе, да ещё под радостный визг и аплодисменты местных восхитительных представительниц очаровательного человечества.
– А это ему вместо протокола, пусть хвост свой кобелиный подальше упрячет да языком поменьше размахивает. А не образумится, тупорылую бошку бороной укутаю – для ходьбы с удобствами. Глядишь, зенками своими бесстыжими разглядит, как небо в клеточку маячит!
Так и заявил Мирилин односельчанам, загибая остроконечную железяку под дрожащим подбородком Серика. А на прощание пнул свежеиспечённого интеллигента под спину коленом. Свешников не удержался, взвизгнул нечто по-ослиному и свалился прямиком на сцену, да вот только бурячно-пунцовым носом до пола не достал. Лом повис на шее и рогатиной впился в половицы, а хозяин шеи раскорячился на полу, мотаясь козлом перед стенкой. От громоподобного хохота сельчан шторы веером разметало, штукатурка кусками посыпалась, клубная гордость – огромная чешская люстра – покачнулась, изумлённо заморгала пыльной гирляндой. Одна лампочка, не выдержав такого нестандартного напряжения, лопнула и рассыпалась стеклянным фейерверком по сцене. Форточка закачалась, засипела и, крякнув, рухнула под ноги причитающих от смеха. А вороньё, годами оккупирующее чердак и крышу, оттаптывая друг друга, с жутким ором взметнулось в небо и больше никогда уже не возвращалось не только на насиженное место, но и в село.
Ветошный с трудом вытащил ломик из пола, пошатываясь, встал. Его потное багрово-сизое лицо напоминало сморщенную позднику. Дёрнув несколько раз за непоколебимые концы, он всхлипнул, чертыхнулся и вначале робко, а затем всё настойчивее и требовательнее заныл, обращаясь к тем, кто был в клубе:
– Мужики, парни, а… мужики, а если вместе, по трое с каждого конца, разожмём? Только бы с шеи снять, а?! Ну, чего гогочете. Ну, чего вам стоит, мужики, а… вместе. Да если скажете, я заплачу, литру дам! Нет, две! Три! Хотите – три поставлю, только не расходитесь, мужики, снимите… а? Ну, сколько скажете, столько поставлю, мужики… и… и… бидон и бочку пива выкачу …мужи…
Но деревенские точно оглохли. Никто к лому даже не притронулся. Ухахатываясь, разбрелись по домам. Танцами пожертвовали, только бы не слышать свешниковские вопли.
Всю ночь бродил Ветошный от дома к дому, уговаривая, упрашивая, умоляя помочь снять ломовую ношу, но сельчане только отмахивались.
– Ты хочешь, чтобы Мирилин и нас к тебе в отряд кобелиный принял, а для достоверности повесил каждому по ржавому ошейнику? Нет! Избави Бог от такого счастья. Или думаешь, в селе ломов на всех не хватит?! Не волнуйся, ещё и на городских останется.
– Вы трусите, вы боитесь его! Вы пособники! – причитал возмущённый Свешников.
– Глупец, не боимся, а уважаем. И поступок Борисов, да и самого Иваныча! А тебя, Ветошь блудливая, – нет! Неужто сложно понять тупорылому? Похоже, в твоей разжиревшей харе совсем совести не осталось. Походи ночку, подумай – почему?! А к утру, глядишь, кто и сжалится, или сам Борис Иванович смилуется и снимет своё рукоделие с твоей козлиной шеи!
Отвечали, хохотали и, похлопав Свешникова по лысеющему затылку, уходили, оставив бедолагу наедине с железным приговором. Даже к участковому Матвею Захаровичу Таволгину бегал Серик, намеревался написать заявление о «попытке покушении на его особу», просил «зафиксировать попытку документально». Так и заявил, но капитан, осмотрев петлю из лома на шее, только насупился.
– Поймите, Ветошников… тьфу, заговорился... Свешников, покушения на вашу особь в поступке Мирилина не усматриваю. Ломик расположен просторно, никаких удушающих действий организму не причиняет. Похоже, Мирилин тряпку с железякой перепутал, думаю, скорее всего от дальнозоркости или близорукости. И такое бывает, и похуже случается! Максимум, в наказание, могу порекомендовать Борису Ивановичу к окулисту заглянуть, провериться. А вообще-то, при его-то силище, скажи Богу спасибо, что не удавил. Хотя надо, надо. Верочка из-за тебя в петлю настоящую полезла. Хорошо, хоть уследили, откачали, а ты…
– Я-то здесь при чём? Мало ли от кого она забеременела...
Таволгин огляделся, убедившись, что никто за их беседой не наблюдает, схватил Свешников за подбородок.
– Ах ты, тварь ломовая, ты что девчонке брехал, когда брюхатил? Жениться поклялся, дом, машину, сады райские сулил, а когда узнал о ребёночке, за минуту и от неё и от своих слов отрёкся! Запомни, ветошь слякотная, слово вякнешь против Бориса Ивановича, не лом, а решётку тюремную тебе между ног подвешу, а поганый язык колючей проволокой обмотаю! Дошло или повторить?!
Последний, к кому добрёл Серик, был сварщик Николай Лютиков, или по-народному Котя Лютый, прозванный так за добрый нрав и неистовую игру на гитаре, особенно во хмелю. Не успело солнышко коснуться вершинок сонных травинок, как Николай чуть было не подавился горячей картошкой, увидев Ветошного на пороге. Опухший после бессонной ночи, с серо-зелёными кругами под глазами, тот ввалился в незапертую дверь холостяцкой берложки Лютикова и взревел:
– Котя, проси, что хочешь, доставай автоген, срежь эту гадость с моей шеи! Умоляю, Котя!
Николай, задыхаясь от застрявшей горячей картофелины, метнулся к ведру с водой и, плеснув в себя спасительной жидкости, отдышавшись, просипел:
– Конечно, потише нельзя, обязательно всё село разбудить надо воплями. Ты что же, так и бродишь с вечера с этим ярмом? За всю ночь никто снять не захотел?!
Свешников покачал головой и, ухнув, опустился на табурет.
– Котя, не могу больше, Котя! Автогеном, чем хочешь, Котя, освободи, Котя! Ты же мне хоть и троюродный, но брат! Брат, Котя! Мы же почти родные, Котя! Я тебе за это новую гитару импортную, самую лучшую – какую скажешь! Из райцентра, из города, да хоть из самой столицы! Пешком сбегаю! Котя, выручай! Освободи!
Лютиков присел рядом, почесал у себя за ухом, потрогал пальцем натёртую ломом багровую шею Серика.
– Конечно, автогеном не получится. Пока ломик резать буду, из тебя жаркое без гарнира сотворю, а за это тюрьма полагается. Конечно, ты того…дерьмо, но человеческое. Пойми Ветошный, но судить-то меня как за всамделишного станут. Нет, автоген - это не вариант, конечно. К Мирилину обратно идти надо. Он из лома бантик соорудил, он пускай и выправляет. А я?! С такой петлёй и родственные чуйства не помогут.
– Издеваешься. Как будто не понимаешь, за что он это ярмо на шею мне! Он мне Верку вовек не простит, племянницей, как-никак, ему доводится.
Лютиков снова почесал за ухом, опять потрогал пальцем вишневую шею Свешникова.
– Конечно, в твоём положении техника бессильна, Серик, очень плотная упаковочка. А ежели по совести, другие путя безвариантные, конечно. Или к Верке в колени падай, она душевная, глядишь, и простит, или к Борису Ивановичу напрямки. Конечно, к самому рискованно, как бы туже не затянул хомутик, вдруг ещё и Алку с Клавкой припомнит.
Свешников, икнув, махнул рукой.
– Был у Верки, даже на порог не пустила.
– Конечно, с чего бы? На всё село ославил. Ей рожать-то какой срок? К Новому году?
Свешников опустил голову. Николай встал, подошёл к кастрюльке с горячей картошкой, достал с полки тарелку.
– И чего ты от неё нос воротишь? Девка как девка, не порченая, чистая, тебе первому досталась, не уродина, симпатичная, приветливая, в хозяйстве понимает. Женись да радуйся. Конечно, теперь с ломовой репутацией от тебя даже шалавы отвернутся. Кумекай. А тут и при бабе, и без лома. Глядишь, через Верку и тебя слегка зауважают. Конечно, чем не вариант?
– И о чём я с ней говорить буду? Она доярка, а я с высшим, между прочим, образованием, – вскинул гордо голову Серик и тихо вскрикнул. На натёртой ломом шее выступили капельки крови.
– А об чём до этого калякал? Что, слова забыл? Конечно, диплом у тебя имеется. Правда, премудренький какой-то, мелиоративно-скользкий, а вот умишко – тухленький. Его запашок никакими степенями да званиями не отобьешь и корочками с гербами не завалишь! Живёшь, на людей жирафой поглядываешь, вон – железяку с шеи снять – и то всем селом отвернулись и на учёность не посмотрели. Не почитают тебя, Свешников, в селе. Конечно, и терпят, ты при должности, вроде, по работе терпят, гнилое, но начальство, но когда не по делу обращаешься, всегда игнорируют. Не догадываешься к чему подобное отноше…
Ветошный вскочил от негодования. Его лицо цвета перезревшей вишни покрылось лиловыми пятнами.
– Я к тебе не лекции выслушивать пришёл! Пусть и троюродному, да я как к родному, а ты в насмешки. Не лютуй, скажи, что делать?
– Конечно картошку доедать, а то простынет. Да и денёк сегодня предстоит не из лежачих, водопровода последнюю ветку тянем. Конечно, вряд ли пообедать придётся до вечера. Тебе сколько положить? Голодный небось всю ночь таскался?
– Не изгаляйся. Какая картошка, какой обед! Мне что, всю жизнь с этой ржавчиной мыкаться!
– Зачем всю? Пока не образумишься.
– Это я-то необразумленный? Да я… я… пять лет у лучших профессоров, да я не в каком-то зачуханом техникуме, а в самом институте…
– Конечно. Если бы ты действительно был таким учёным, давно бы зашёл в мастерскую, одну сторону лома зажал в тисках, а другую отжал длинной трубой, а не просил меня поджаривать твою дипломированную бошку автогеном. Глядишь, и освободился бы от мирилиновского колье. Конечно, в дипломах про такое не прописано…
Свешников обрадовано хлопнул себя по лбу.
– Ну, Котя, ну, гений! И как я сам не дотумкал! Нервы, всё нервы. Давай быстрее к тебе в мастерскую, пока село не проснулось. Я им ещё покажу, как мне отказывать, я…
– Эх, якалка… Конечно, если бы ты действительно не был братом, я бы тоже не стал помогать. Пошли, придурок полуобразованный.
Николай вздохнул, выругался шёпотом, но за Ветошным поплёлся.
*****
На работу Свешников пришёл, как всегда, с кичливо поднятой головой, но с иссиня-чёрным платочком на шее. Пока спешил по улице, некоторые ехидно интересовались, где ломик потерял? Спрашивали разрешения помочь разыскать, вернуть драгоценную ношу. Свешников отмалчивался. В бригаде, которую ему доверили как специалисту с дипломом, рабочие тактично помалкивали о вечернем происшествии. Но стоило кому-нибудь рассмеяться или хотя бы улыбнуться, Серик вздрагивал, он был уверен – веселуют над ним, тишком веселуют… Кое-как проболтавшись до обеда, соврал, что надо срочно уехать по делам в райцентр, а сам сбежал домой. По дороге заглянул в ларёк за сигаретами. Продавщица, отсчитывая сдачу, не удержалась, съязвила:
– Серик, а может, сдачу не монетками, а ломиками выдать, глядишь, пригодятся Мирилину отомстить? У меня тут как раз с зимы…
Свешников огрызнулся, но скандалить не стал. Дома завалился на кровать и моментально уснул после бессонной ночи. Мать, Наталья Алексеевна, глядя на серое беспокойное лицо сына, перекрестилась, прикрыла дверь, села в кухне на табуреточку и тихо-тихо, подвывая при каждом вздохе, словно заскулив, заплакала.
А Ветошному снился сон. Он стоял на сцене в клубе и обручами от люстры обвязывал Мирилина. Обручи были горячими, рубашка и брюки у Бориса Ивановича дымились, но Серик голыми руками, как паук муху, всё плотнее и плотнее опутывал Мирилина раскалённым железом. А когда обручи закончились, Серик схватил несколько ломиков и, как на новогодней ёлке ленточки, завязал роскошным бантиком на шее, на руках, ногах Мирилина. Один удалось засунуть Борису Ивановичу в нос и затянуть кольцом. Свешников ухватился за него и стал размахивать над головой, как платочком.
– Помогите! – закричал Мирилин, обращаясь к сельчанам. – Отнимите! – Но те, презрительно отвернувшись, расходились по домам. – Серёжечка, не позорь, прости, отпусти! Мне больно! – стонал Борис Иванович. Но Серик всё сильнее и сильнее раскручивал Мирилина, как воин пращу, потом резко разжал кулак, и Борис Иванович полетел далеко-далеко, на окраину Вселенной, сшибая на пути кометы и звёзды. Серик победно вскинул руки и вдруг увидел, как золотая лавина сбитых Мирилиным небесных тел несётся прямо ему на голову. Он попытался увернуться, убежать, но огненная волна беснующимся потоком устремилась за Сериком. Он ринулся к реке, но жар от волны уже ложился на шею, плечи. И тогда Серик закричал от страха и… проснулся. Действительно, словно опалённые, горели натёртые ломиком плечи и шея. Мать, услышав стоны сына, осторожно вошла в комнату.
– Серёженька, я тут сметанки с яичком и календулой намешала, надо бы натереть, поможет, вот увидишь, поможет, болит, чую, болит...
– Прекрати, – брезгливо бросив взгляд, огрызнулся Серик. – Поможет! Кому? Мне? Ты лучше скажи, куда патроны от охотничьего ружья засунула. Утром искал, не нашёл. Куда запихала?
Мать испуганно всплеснула руками.
– Ты что надумал, Серёженька, ты что выдумал?
– Не трясись, никого втихаря убивать не собираюсь. Я Мирилина на дуэль вызываю. Пусть знает, как рукам волю давать. А откажется – ему позор, а не мне!
Уголки губ у Натальи Алексеевны дрогнули в промелькнувшей усмешке.
– Эх, Серёженька, я слишком хорошо тебя знаю: надеешься, что Борис Иванович отступится? Напрасно, Серёженька, забыл, Мирилин в армии сапёром служил, тыщи мин от войны оставшихся обезвредил. Двумя орденами боевыми да медалями в мирное время за свои дуэли с минами награждённый. Соображаешь?! И ещё попомни, что не Мирилина вызываешь, а почитай, всю деревню. Или думаешь, я не смекаю, как над тобой в селе глумятся?! Или своими ушами не слыхала да глазами не видала? Не глупи! Борис Иванович на любую дуэль с сотней таких, как ты, согласится. А после стрельбища тебе ещё и ружьё на шее повяжет заместо ломика, а патроны в уши и штаны запихает для науки.
Свешников побледнел, схватился за сигареты, тяжело вздохнув, отложил.
– Мать, как ты не поймёшь, никакого поединка не будет. Сейчас не те времена, чтоб разрешили стреляться. Мне сам факт вызова нужен, факт и только! Чтобы судачили не о том, как Мирилин лом повесил, а о том, как я, Свешников, его на дуэль вызвал. Философия! Поняла? Мудрость веков! Поняла?! Акценты поменять в сплетнях надо. Понимаешь, акценты.
Мать, внимательно вглядываясь в сына, подошла поближе, зачем-то оглянулась на плотно занавешенные окна и тихонечко прошептала:
– Это как, не по-человечески, что ли, людей научить думать, по-лисовски? Они что, рыжие?
Свешников, ухмыляясь, вскочил от негодования.
– Вот, мать, где твой техникум сказывается! Двадцать пятый год с тобой разговариваю, а ты меня ни разу не поняла.
– А ежели столкуетесь, Серёженька? А ежели по-суръёзному, и Борис не отступится? Неужто убивать друг друга станете…
– Мать, если и сговоримся, молва впереди нас побежит. Даже до оружия не дойдёт дело. Первым примчится участковый и такое устроит… пыль до небес подымет. Матвей Захарович не только ружья, кухонные ножи и вилки поотнимает. Да и мужики – они же стеной встанут за Мирилина. Не дёргайся, дуэли не будет, а скандальчик прогремит хорошенький – мало не покажется, всё мне на пользу! Молву о ломике, глядишь, и притуманит!
– Разобьешь ты бошку свою непутёвую об такую пользу, расквасишь, Сережёнька, помяни мое слово, в лепёшечку обратишь унавоженную. Может, проще без всякой зауми пойти к Верке, повиниться, единственный человек на всё село искренне любит тебя, непутёвого, а ты нос воротишь. Да и мне пора уже внучат понянчить. Годы не чугун – сосулькой тают! – затараторила Наталья Алексеевна, пытаясь обнять сына, но тот, увернувшись, встал у окна.
– Ну, всё, раскудахталась. Говорю тебе, утраченный авторитет вернуть надо. Или они меня или я их. Неужели элементарного не понимаешь?
– Было бы что возвращать! – выдохнула мать, не глядя на сына, и, хлопнув дверью, вышла из спальни.
ПЕРЧАТКА
Серик полежал ещё, разглядывая потолок, выкурил пару сигарет, затем нехотя поднялся, взглянув на часы, вышел к матери на кухню.
– Мать, ты перчатки не видела?
Наталья Алексеевна, расставляя на столе тарелки и чашки, удивлённо обернулась.
– Зачем? На улице с утра жара за двадцать.
– Мать, вспомни классику, книжки, что в чулане пылятся. Чтобы вызвать на дуэль, перчатку надо швырнуть в лицо обидчику.
– А варежку нельзя?
Свешников неожиданно для себя расхохотался.
– Конечно, лучше сапогом кирзовым – да в глаз. Но правила предполагают перчаточки и желательно лайковые, мягонькие – и по щёчкам.
– Плохие правила, худые. Рукавички жалко, выкинешь, а зимой опять новые покупать, одни расходы, – проворчала Наталья Алексеевна и достала с вешалки серые хлопковые перчатки.
– Серёженька, я их только два раза в огород одевала, когда картошку копали, выстиранные, почти новые, зачем на кожаные тратиться.
Серик нахохлился.
– Мать, я тебе что, тракторист или пастух – дешёвкой швыряться, что люди скажут, доставай дорогие!
***
На следующий день кое-как отбыв в поле до обеда, Свешников сослался на срочные дела и отправился искать Мирилина. Борис Иванович работал ветврачом и в этот день на ферме занимался прививкой коров и быков.
Их загоняли в специальный загон, где Мирилин выстригал в шерсти животного небольшой кружочек на шее, обрабатывал спиртом и шприцем вводил вакцину. Сам Борис Иванович находился в загоне, а его помощница Настенька Завьялова подавала инструменты и медикаменты через дощатое ограждение.
Свешников никогда не видел Мирилина в деле и был удивлён, наблюдая, как огромные животные неторопливо подходят и спокойно стоят, принимая далеко не безболезненную процедуру. Борис Иванович, поглаживая их, всё время о чём-то говорил, размеренно, тихо, но улыбаясь. При этом каждую корову называл по имени.
– Он что, в этом тысячном стаде всех в лицо знает? – спросил изумлённый Серик Настеньку.
– Почти, – недовольная тем, что её отвлекают, фыркнула девушка. – А как иначе лечить, наблюдать, профилактировать – они живые. А вообще-то отойдите подальше, сейчас бычки пойдут, а они в такой ситуации непредсказуемы.
Действительно, один из быков так буйно взбрыкнул, что ударом копыт разнёс верхнюю часть деревянной изгороди. Низко опустил голову и, взревев, ринулся на Бориса Ивановича. Испуганная Настенька вскрикнула, закрыв ладошками лицо, Свешников инстинктивно попятился назад, и только Мирилин привычно, будто ничего не произошло, уловил буяна за рога и резким движением вывернул разгневанной животине башку, бык упёрся в Мирилина, захрипел и рухнул на колени.
Минут двадцать Серику пришлось наблюдать за работой Мирилина, пока тот не провёл вакцинацию всего стада и не вышел из загона. И каждый раз, когда Мирилин ставил очередного зарвавшегося бычка на колени, Серик вздрагивал, отступая всё дальше и дальше от загона.
– У тебя что? Заболел кто? – увидев Свешникова, спросил благорасположенно Мирилин, словно забыл о том, что произошло в клубе. – Подожди, я отмоюсь и поглядим!
Серик, ожидавший совсем иного разговора, в первую минуту растерялся, но, вспомнив, зачем пришёл, уставился на тучу и надменно, слегка заикаясь, заявил:
– Я, это… Я... по личному делу я. Я компенсироваться желаю. В общем, я недоволен твоим поведением, Борис Иванович, в ситуации с ломом и как сторона, требующая отмщения, вызываю тебя на дуэль.
Резким движением руки, сохраняя презрительную ухмылку на лице, Серик попытался достать перчатку из кармана, но потные пальцы предательски затряслись, перчатка выскользнула, а вместе с ней вывалились и полетели под ноги на пыльную дорогу связка ключей, пачка сигарет, зажигалка, карандаш. Серик машинально нагнулся, чтобы поднять упавшие вещи, и вдруг услышал тоненькое хихиканье Настеньки из-за спины Мирилина. Ему показалось, что на шею, голову, даже на ладони обрушились новые волны осколков раскалённого стекла со всех лампочек клубной люстры. Капельки пота выступили по всему телу, точно пытаясь смыть боль от Настенькиного смеха. А Мирилин, сочувственно глядя на копошащегося у его ног Ветошного, покачал головой и отошёл в сторону. Серик, задыхаясь, поднялся, торопливо рассовывая по карманам пыльные ключи, сигареты, зажигалку, карандаш.
– Значит, дуэль, говоришь? – спокойно переспросил Борис Иванович. – Это хорошо, давно в деревню циркачи не заглядывали. Драться-то на чём будем? На кулаках, на палках, на граблях или вилах, шпаги только в музеях остались и то не во всех…
– Так это, на ружьях, Борис Иванович, на охотничьих ружьях!
– А у тебя разве есть? – потирая виски, спросил Мирилин. – Ах, да, я и забыл, отцовская двустволка. Семь лет назад вместе в райпо с Николаем Петровичем покупали. Отца нет, а ружьишко, ишь ты, в таком редком дельце и пригодилось. Ну, что же, раз с папашиного решил палить, значит так тому и быть. Я согласен. Присылай секундантов, будем договариваться, где стреляться.
– Каких секундантов? Так мы, вроде бы, и сами…
– Серик Ветошный, давайте делать, как положено, пусть и по древнему, но по статусу, – неожиданно перешел на «вы» Мирилин. – Насколько я понимаю, драться до смерти придётся, а теперь представьте, как выжившему на суде оправдываться. Ему по нынешним временам убийство «повесят» и лет на двадцать в каталажку упекут. Секунданты какое-никакое, а оправдание. Они при аресте свидетелями пойдут, расскажут, что убийство было честное, вроде самообороны. Глядишь, в суде и с понятием отнесутся, скостят, не больше пяти дадут. В общем, с рассветом жду с тобой двоих. Участковый с утра в район уезжает, вот и нужно успеть до его возвращения, чтобы не вмешался. Уразумел?
Борис Иванович взял саквояж с медицинскими инструментами и, не дожидаясь ответа, ушёл с Настенькой в ветлечебницу. А Сержик почесал затылок рукой с зажатой в ладони перчаткой и выругался на быка, таращившего свои фиолетовые глаза из-за ограды.
– Чего зенки вылупил? Эх, скотиняка животная, что же ты так опростоволосилась. Рогами шевелить надо, а ты чуть что – и на колени. Расхлебывай теперь за тебя, за …
Ветошный задумался, как обиднее обозвать быка, но ничего лучшего, чем «импотент сохатый», не изобрёл. Усмехнулся, поднял с земли сухой комок земли и швырнул в животное. Увидев, как бык испуганно метнулся в сторону, презрительно сплюнул и задрав голову побрёл к дому.
По дороге, проходя мимо кладбища, он вдруг явственно представил себя вначале в гробу, а затем лежащим в могиле. Над ним проезжают машины, тарахтят трактора, доярки спешат на дойку, пастухи, покрикивая, загоняют стада в стойло. Грачи бесстрашно пикируют на засиженное чучело в огороде, сороки без умолку трещат о последних событиях в селе, воробьи купаются в пыли, а голуби счастливо воркуют на чердаках домов. А вокруг, наливаясь живительной силой, зреют яблоки, груши, кукуруза, подсолнухи, расцветая, купаются в солнечных лучах цветы и чертополох. Ничего не изменилось в жизни, ничего! Только он, Серёжа Свешников, холодный и печальный специалист с дипломом, лежит под землёй, никому не нужный, осмеянный и пристреленный. Диплом вместо подушки. А ещё ему почудилось, будто Вера воткнула в холмик над его могилкой громадный лом с огромными оленьими рогами и жёлтой надписью «От благодарных детей!», написанной бычьим хвостом, который Мирилин ногтем отодрал у самого огромного и рогатого! А тот в благодарность…
Задумавшись, Серик споткнулся и растянулся возле кладбищенской ограды. Поднимаясь и отряхиваясь, он даже не заметил, как перчатка выпала из кармана и повисла на высохшем кусте полыни.
Домой, слушать матушкины причитания, идти не хотелось и он свернул к Коте Лютому. Николая застал у зеркала с электробритвой в руках, рядом на стуле висели новая белая рубашка, тщательно отутюженные брюки и пиджак с начищенной медалью «За трудовую доблесть». Лютиков, насвистывая «Катюшу», собирался бриться.
– Никак, Мальбрук на парад собрался, – глядя с завистью на медаль, попытался пошутить Свешников и присел на диван.
– Конечно, поход – это приятно, – включив бритву, ответил Николай,– но наше время не воинственное, а посему и дела наши более скромные, тыловые.
– Не понял, что за случай тебя заставляет парадиться?
– Обныковенный, самый что ни на есть житейский, сватать иду дружана своего, Сеньку Конкретного.
– Эту пьянь, которая из Михайловки? Ну, наконец-то одумался. Мужику за тридцать, а он всё по вдовам да шалавам шмандает. Пора уже и за ум браться. И кто же его пассия?
Котя выключил бритву, повернулся к Сержику. По его лицу блуждала лукавая ухмылка.
– Конечно, ты наивный и как будто ничего не знаешь. Или только из капусты вылез. А может, прикидываешься?
Серик, предчувствуя недоброе, встал.
– Котя, ты мне голову не морочь, сканвордов и без твоих ребусов хватает. Говори как есть.
Лютиков отвернулся и снова включил бритву.
– А я и говорю как есть. Конечно, Верочку твою сватает. Сенька уже и с матушкой её, вроде бы, договорился. Ты же знаешь, они вместе на пекарне работают, вот и сладили, так сказать, как коллеги.
Ошарашенный Ветошный плавно опустился на диван, судорожно полез в карман за сигаретами.
– А я! – то ли простонал, то ли выкрикнул Свешников.
– А что ты? – Лютиков снова выключил бритву. – Ты своё отъякал. Конечно, пока ты с Веркой шуры-амуры крутил, твою судьбу никто не рушил, а теперь извини: отрёкся, открестился, сбежал, испарился. А свято место, сам знаешь, долго пусто не бывает.
Нос Серика покрылся мелкой испариной.
– Какое святое, у неё ребёночек от меня будет, она же меня одного…
– Серик, ты, вроде, дипломом пришибленный, а рассуждаешь, что чурка необразованная. В какой век живём, подумай? Сегодня медицина за час и не такие проблемы решает. Сенька говорит так: «И ей меня за похождения упрекать резону не будет, и мне её». Так что в балансе и грешные, и святые. А когда поженятся, всё судьбой сгладится. Сам знаешь, муж и жена одна сатана. Он даже перестать пить поклялся!
Лютиков выглянул в окно, кому-то помахал рукой. Затем торопливо надел рубашку и брюки.
– Всё, бегу, Серик. Извини, твоё время кончилось.
Из квартиры Лютикова Свешников вышел пошатываясь. От обиды безумно болело сердце. Но что будет делать дальше, он знал точно.
СВАТОВСТВО
Как Серик дошёл домой, как, отталкивая мать, схватил ружьё, как вернулся к усадьбе Иванцовых, он не помнил. Очнулся у забора, увидев в окне дома испуганное лицо Вериной мамы – Алевтины Ивановны. Двинул калитку ногой, вошёл во двор, сел на крыльцо, дрожащими руками достал сигареты, закурил. Ружьё положил на колени. Со скрипом открылась дверь, и, опасливо согнувшись, прикрывая одною рукой лицо, а в другой держа сковороду у груди, осторожно, словно приближаясь к огнедышащему пожарищу, к Серику подступила Алевтина Ивановна.
– Ты к чему пришел?
– Свататься.
– С ружьём?
– С ружьём.
– А что, нельзя по-людски, с цветами?
– Можно. Времени нет.
– И где ж ты его растерял?
– Сейчас михайловские подъедут с Сеней Конкретным, тогда и узнаете.
Алевтина Ивановна улыбнулась, выпрямилась, стряхнула с платья видимые только ей крошки, подправила причёску, положила сковородку возле Серика, осторожно присела рядом.
– Раз пришёл первым, сватай первым. Говори, что положено.
– А что положено?
Алевтина Ивановна тяжело вздохнула, взяла из рук Серика сигарету, выкинула.
– Про сокола говори ясного, про голубку белую, про тоску свою чёрную, про любовь кипучую-неминучую. Традиция.
– А можно без нее?
– Без кого?
– Без традиции.
– Тогда встань, поклонись, скажи, что жить без Веры не можешь, просишь её руку и сердце и моего благословения.
Серик встал, положил ружьё на сковороду, поклонился.
– Жить не могу без тебя, без Веры, руку прошу и сердце с благословением.
Алевтина Ивановна тоже встала, словно нечаянно столкнула ногой с крыльца сковородку и ружьё. Поклонилась.
– Конечно, положено жениху вперёд сватов засылать да у Верочки согласия спрашивать, но …
Алевтина Ивановна запнулась, подбирая слова.
– Но раз уж вы с Верой промеж собою давно и без обычая сладились, так сказать, по-нынешнему, по-городскому, делать нечего – пусть сватовство будет по-совремённому. Благословляю. В дом проходи.
Серик кивнул и стал оглядываться, пытаясь отыскать ружьё.
– С оружием нельзя, примета плохая, – подталкивая парня к двери и поправляя прическу, улыбаясь, ласково пропела Алевтина Ивановна. – Заходи, не озирайся, не к чужим идёшь. Но Серик застыл у двери.
– А как же михайловские?
– Никак. Опоздали. Поспешать надо было. Кто первый, тому и свадьба. Перекрестись три раза для верности.
– Зачем?
– А ежели от слов своих отречёшься, Бог тебя накажет. И тебя, и род твой до седьмого колена оставит без копья и полена.
Серик попятился, потоптался у порога, но перекрестился и вошёл в сени. Алевтина Ивановна спустилась с крыльца, нашла ружьё и зашвырнула в густые заросли шиповника у забора. Вернулась в дом и ахнула. Серик сидел, скрючившись на табуретке, прижимая руки к груди.
– А Вера где? – с трудом выдохнул он.
– К тебе побежала, как узнала, что сваты приедут, я ведь ей не говорила до последнего про Сеньку.
– Ко мне?
– Ну, да! За защитой! К тебе, к тебе, к кому же! На меня жалиться за то, что я сватов призвала. А вы что, разве не встретились? Странно, а зачем ружьё схватил, я уж думала, ты всё знаешь, меня порешить прибежал.
Серик с трудом покачал головой и прошептал:
– Сватов разогнать! Сватов!
Алевтина Ивановна торопливо подошла к серванту, достала несколько упаковок с различными лекарствами, выбрала одну.
– Прими, положи под язык, полегчает, а хочешь, я в больничку сбегаю, вдруг совсем оплохеешь.
Серик, подрагивая, показал на стакан.
Алевтина Ивановна кинулась наливать воду.
– Всё хорошо будет, Сергунечка, всё хорошо! Ничего, до свадьбы заживёт, а после и совсем забудется, – шептала она, поглядывая на бледного Свешникова.
Действительно, довольно скоро лицо у Серика порозовело, он облегчённо вздохнул. Обрадовано заулыбалась и Алевтина Ивановна.
– Говорила я твоей матушке, когда дитём скарлатиной болел, в район тебя надо везти было, серьёзная болезнь скарлатина, стервозная, с осложнениями. Нет, не послушалась, всё по бабкам бегала, всё травками отпаивала. Вот теперь и маешься с сердечком. Ничего, мы тебя излечим, Сергунечка, переживать тебе нельзя сильно, Сергунечка, нервничать. Ничего, ничего, с Верой спокойно будет, а уж со мною вдвойне.
Свешников приподнял припухшие веки. В дверях стояла зарёванная и удивлённая Вера.
– Сергей, а ты откуда здесь, а чего расселся? Да ещё со стаканом! Не рано ли в праздники ударился?! Ты знаешь, что сюда сваты едут от Сеньки Конкретного? Мамка наслала, мамка. Я уж думала, нет тебя, в поле ещё. Я и к крёстному дяде Борису уже бегала, чтобы отгородил от непрошеных.
Серик выпрямился, ухмыляясь, потянулся.
– Ох, Верунчик, как приедут, так и уедут. Пусть пошумят, поразвлекутся, а то у местных сплетниц языки усохнут от безделья.
Вера, не понимая, глядела то на мать, то на Свешникова.
– А вы это… вы что весёлые такие, выпили тут чего покрепче и куражитесь, все болота по колено, все моря с напёрсток?
Мать протянула дочери стакан.
– Ох, и суровы вы, Вера Александровна, изведайте, какой крепости сей продукт и какой куражной силы. У жениха твоего оказывается сердце есть, правда, не совсем здоровое, но есть!
Вера осторожно взяла стакан, принюхалась, вздрогнула и вдруг с тихим воплем кинулась к Сержику.
– Господи, Серёженька, сердечко схватило, да? Господи, Серёженька, больно, Серёженька, расстроился за то, что я тебя ночью не пустила? Не кори меня глупую, успокойся, успокойся, – встав на колени, всхлипывая и целуя Серика, запричитала Вера. – Хочешь, совсем у нас оставайся, я уже и мамке сказала, что мне никто не нужен, окромя тебя, совсем никто, Серёженька! Сердечко ты моё болезное…
Свешников хотел, что-то ответить, но в дверь протиснулись Коля Лютиков, Семён Конкретный и ещё двое михайловских мужиков. Котя с ходу хотел пропеть выученные слова про князя-молодца лихого удальца, подобающие столь высокому торжественному случаю, но так и замер с открытым ртом. Ошарашенные увиденной сценой, застыли и остальные. И только Семён Конкретный, словно и не ожидал ничего иного, снял фуражку и, хмыкнув, недовольный забормотал:
– Эх, мужики, то ли мы запоздались, то ли с адресом обознались. Вот вляпались, так нака …пались.
– Точно, долго шли, ещё дольше ехали!
– За спиною вошедших выросла мощная фигура Мирилина.
– Семён Иванович, Николай Алексеевич, Виктор Тихонович, Андрей Николаевич, прошу без уговоров в качестве сватов покинуть помещение или оставаться здесь только гостями и добрыми соседями.
– Это как это, как это? Мы ещё вопроса не задали, рта не раскрыли, а уже ответ получили, так нельзя, – попытался хотя бы для приличия пискнуть Котя Лютый, но Семён, ухватив его за локоть, молча потащил на крыльцо.
– Объясняю особо непонятливым конкретно: если в тебе хоть капля гордости есть, мы на этом празднике жизни лишние конкретно, понял? А всё, что взяли с собой, конкретно у тебя пропьём, поехали!
– Конечно, можно и у меня, но что люди скажут?
– О чём скажут – не подумают, а о чём подумают – промолчат, уразумел?
– Нет! Грамотно больно! – испуганно замотал головой Лютиков, глядя на объёмные сумки, что принесли с собой. – Но всё равно поехали ко мне! К чему добру пропадать, зря тужились, получается.
***
А зори над Долиной сочные. И если однажды они вам встретятся, особенно утром, то уже никогда вы не забудете их редкой, переливающейся над бесконечно белёсой степью пурпурно-вишнёвой радуги. Вначале крадучись, словно боясь обрезаться об острые стебли ковыля, заря промелькнёт редкими всполохами над сонной Долиной, присматриваясь, а хватит ли её красоты бескрайнему степному океану. Затем прикоснётся к одному из бесчисленных курганов, замрёт, вспыхнет багряно-алым взглядом, видимо, вспоминая прошлое, вздрогнет, на мгновение погаснет и опадёт вишнёвой тенью. И тут же разольётся гранатовым туманом, обнимет каждую травинку, как драгоценную весточку из минувшего. Выслушает всякую, всё гуще и гуще наливаясь рубиновым соком негодования, и вдруг метнёт в почерневшее небо сорванный с головы огненный платок и расплещет над седой равниной то ли думы свои о нелёгкой доле зажигать новый день, то ли тоску о тех, кто зари уже никогда не увидит.
Алевтина Ивановна Иванцова и в свои сорок лет любила зори той неповторимой детской всепоглощающей нежной любовью, которая не уходит с годами, а, наоборот, разрумянивается всё сильнее и сильнее с каждым новым утром. Вот и сегодня, после так неожиданно начавшегося сватовства, проводив последних гостей, Серика с матушкой, она стояла у калитки, смотрела на первые всполохи разгорающейся зорьки и тихонечко всхлипывала. Конечно, не такого праздника, выстраданного и вымученного ей хотелось бы, но судьбе не прикажешь. Борис Иванович Мирилин, стоящий рядом, обнял Алевтину.
– Ну, сестрёнка, и мне пора. Зря плачешь, не так уж всё и слёзно получилось, полсела, почитай, сбежались на Верочкино сватовство, и вина хватило, и с закуской не оплошала. А как молодёжь-то веселилась! Посмотреть приятно. Хороший праздник удался, хороший. Вот мы с тобой родные, а всю жизнь тебе удивляюсь, как умудряешься за три версты из-под горы видеть. Когда успела наготовить, а вино закупить? Где столько про запас хранила?! Живёшь – не торопишься, а везде поспеваешь. И с Сериком, поражаюсь, как ты лихо управилась. Откуда знала, что прибежит сегодня свататься? Я лом ему на шею вешал, не помогло, ума только и хватило на дуэль вызвать.
Алевтина Ивановна вздохнув, вытерла слёзы, улыбнулась.
– Боренька, пойми, Серик самолюбив до крайности. Хоть плуг ему на шее завяжи – не поможет. Я как узнала, что ты в клубе не сдержался, сразу поняла: или из села уедет насовсем от позора, или мстить метнётся. Да и бабам нашим хоть как-то рот заткнуть надо было. Уж больно лихо ты с Сериком и ломиком, такое долго не забывается. Как бы анекдотом потом не стало.
– Ну, ладно, ладно, не ему первому досталось. Юрку Хохлова тоже уму-разуму учил ломиком, и Вовку Доцента.
Алевтина Ивановна рассмеялась.
– Помню, помню. Ох, и глумились мы тогда над ними по глупости да по молодости. Так вот, когда я поняла, что и Сергуньку ждёт такая же слава и не до Верочки ему теперь будет, решила поспешить. Сыграть на его самолюбии, другие струнки у него слабые. Вот тогда-то Сеньку и призвала, дала три литра водки, денег на закуску, наказала чуток переждать, чтоб Свешников слегка отошёл, обида не все глаза застила, а сегодня велела приезжать, да только после того, как Сергунька об этом узнает и первым к нам прибежит. Они в огороде, у Сенькиной сестры его выглядывали. Вот и весь секрет, Боренька.
Мирилин покачал головой, закурил.
– Ох, и премудра, ты, Алевтинка, ох и премудра. Тогда скажи мне от сердца, без утайки. Ты что, при своём уме не могла дочери получше кавалера найти, чем этот прощелыга? У него же в селе авторитета не больше, чем у пиявки в речке. А мозгов… Над селом ливень, а он своих трактористов поливать в поле везёт и в инструкцию носом тычет, идиот. А с трубами как напутал, а с семенами…
– Слышала про его закидоны. Только, Боренька, я и свою судьбу помню. Сашку-то прогнала, когда Верочке и трёх лет не было, а за что? Каприз бабий, блажь, людей наслушалась, сплетен. И что? Они поговорили да забыли, а я по сей день кукую... гордая. Ей уже восемнадцать, а я до сих пор его одного жду. Какой бы ни был. Как вспомню о родимом, сердце закатом обливается. Ты хочешь, чтоб и Верочка сироту растила? Любит она этого пройдоху, любит! Стыдится, а любит. Вот угораздило! Ты думаешь, я ничего не вижу и не понимаю? Вижу, Боренька, вижу. Мы ведь рождены Мирилиными, мы ведь один раз любить можем. Один. Порода у нас такая, несовременная, неправильная. Вот тебя отними от Машеньки, и что?! Через три дня руки на себя наложишь с тоски. А ведь тебя почитай во всём районе сильнее нет. А любовь – она душу в соломинку сушит, беленой выворачивает… Но ничего, Борис, и я бороться умею, я сделаю из него человека, вот увидишь, сделаю! Сделаю!
Я ему отомщу прощелыге, я из него человека сделаю! Он у меня сам другой жизни не захочет! Я ему такие дуэли устрою! Вот увидишь! Эх, лишь бы Верочка была счастлива. Лишь бы Верочка…
Алевтина Ивановна прижалась к брату и зарыдала.