- А, вы! Входите….
Я чуть замешкался на пороге.
- Да зайдите же, наконец!
Отец Константин не выглядел взволнованным, скорее усталым. Глаза, полуприкрытые набрякшими веками, точно окна с занавесками в рейсовом автобусе, который движется по особому, одному лишь водителю ведомому маршруту. Он указал мне на кресло. Посреди стола, среди блокнотов и книг лежала курительная трубка в виде головы Мефистофеля. Странный и неуместный предмет в обиходе прозелита. Работа не очень изысканная, кустарь какой-то делал, может быть даже заключенный, разбойник, возможно.... Однако же нечто оригинальное в чертах сей курительной принадлежности есть.
- Бледны сегодня, - заметил я, - Нездоровится?
- Что значит "нездоровится", когда ко мне пришел доктор, который излечит меня горькой микстурой, настоянной на желчи? Где ваша желчь? Доставайте немедленно.
- Я на минуту. Был поблизости, у Гайденрайхов, и решил заглянуть к вам.
Священник подобрал черный хлопковый подрясник и сел в кресло. Подрясник собрался на животе складками и словно задрапировал грузную старческую фигуру, так, будто отец Константин был Сократ и собрался позировать перед скульптором. Седые волосы серебристым венчиком светились в лучах позеленевшей лампады, - отец Константин предпочитал некоторые вечера проводить без электрического света, не сказать, что он это делал ради романтики, - живой огонь действовал на него успокаивающе - сказывался возраст, за день он уставал на службе. Хозяин квартиры называл такие посиделки "предметничаем". Так и говорил: "А я перед тем, как отойти ко сну - предметничал". Нужно заметить, что скульптор или художник оценили бы по достоинству приглушенное освещение, но я - ни тот, ни другой и лампада заставила меня прищуриться и даже потереть внезапно заслезившиеся от радужных лучиков глаза.
- Вам зажечь электричество? . - спросил священник, - Я знаю, вы не очень любите полумрак.
- Сделайте одолжение, - тут я обернулся к стене и увидев выключатель, сказал, - Не беспокойтесь, я сам включу.
Круглая люстра в форме штурвального колеса загорелась тремя рабочими лампочками из шести и стало ощутимо светлее.
Не присаживаясь, я достал из портсигара папиросу "Памир" и постучал мундштуком о манжет. Отец Константин закурил свою кощунственную трубку.
- Давно из Никольского? - поинтересовался я.
- Нынче вернулся, утром.
- Одни странствовали?
- Нет, с архиереем. У него водитель приболел, так я за руль. - отец Константин покрутил в воздухе руками, - Балансировка нужна, машину вправо так и тянет, нужно будет Паше сказать.
- Надеюсь, в дороге без неожиданностей?
- Слава Богу, дорога спокойная.
- На Весенней авария сегодня была.
- Я слышал. Это было после нас. Грузовик и легковая же?
- Да.
- А вас что привело к Гайденрайхам?
- Книгу вернул Отто Рейнгольдовичу. Он мне дал сделать копии с De Servo Arbitrio.
- De Servo Arbitrio? Что за издание?
- Виттенбергское. Печально выглядит.
- Кто? Отто Рейнгольдович?
- Да не Гайденрайх, а сама книга, скоро на корпускулы рассыпется.
- В музей ее надо отдать. Пусть бы отнес в кирху, там поместят под стекло.
- То же самое сказал ему. Не хочет. Отшутился - зачем, говорит, в лютеранском храме станет лежать книга, писанная на языке папистов. Говорит, что лучше по наследству Александру оставит.
Взгляд отца Константина был все таким же нездешним. Словно сознание и тело его пребывали со мной в комнате, а дух отсутствовал, совершая далече сложнейший подвиг во имя познания мироустройства. Нечто, о чем я мог только догадываться, внушало ему тягостное и мучительное чувство и он не знал, как со мной об этом нелёгком предмете размышлений начать разговор.
- Знаете.... Я могу предложить вам рюмочку-две староплезенского, если вы, наконец, соблаговолите присесть, - отец Константин достал из массивного старого буфета зеленого цвета бутыль, на этикетке которого была изображена некая зелёного оттенка барышня с глубоким декольте, игриво поднимающая граненый стакан.
- С удовольствием, погода снаружи - не сахар. Если есть повод, рад присоединиться.
- За встречу. - рюмки весело звякнули, к слову, я отказался от ванильного сухаря и присаживаться не торопился.
- Я видел сон, - пересилил наконец-то себя отец Константин, – муравьи на стене собрались в лик Спасителя. Каждый раз, когда я приближался, чтобы рассмотреть образ вблизи, муравьи расползались.
По его тону было не понять, расстроен он или же просто оглашает ход ночного сновидения, одновременно размышляя о нём.
- Наверное, это издержки профессии, – я как-то живо представил сон священника и не смог сдержать лёгкого скепсиса.
- Полагаете, недостаток благодати? - серьёзно глядя на меня, вскинулся отец Константин. В этот момент мне стало очевидно, что дух покинул заоблачные дали и переполнил естество его, выглянув наподобие дружины воинов на крепостной стене из бойниц внимательных, серых глаз.
- Если считать сон вещим, то – да. Недостаток. - я поджал губы.
- Я хотел бы уверить себя в том, что благодать Господа на мне и никуда не делась, но это невыносимо трудно. Вы могли бы ощутить подобное? Ах, да...Извините.... - он виновато пригладил бороду. - Я даже завидую уверенности окружающих. Вот, архиерей.... Хотя, нет. В нем избыток земного и даже приземленного, если позволите, неуемный практицизм.
- Судя по тому, что он взял в домработницы эту Фатиму, да.
- Вот-вот, я тоже о них подумал. О ней и её муже. А Казанкул, тот у него на участке работает, с бригадой. Баню строит. А она моет и убирает. Ходит на рынок. Вот в этом-то и есть приземленность и практика. Что архиерею дались они? Как будто ему приходских женщин не нашлось.
- Приходские будут капризничать. И дел у себя по дому у них достаточно, а Казанкула с женой в бытовку заселил - приплачивай вовремя - и никаких вопросов.
- Правда ваша. Владыка, при всем при том, часто забывает как ее имя, то Файрюзой назовет, то Хатубой, сегодня, вот, раздражен был и говорит мне: Позвони-ка, отче, этой....- Фигопедулии. Пусть за продуктами сходит. Как полагаете, почему? Он наизусть Септуагинту знает, а имя Хатуба.... Фатима, - не может запомнить.
- Проделки памяти, - пожал плечами я, - Не юноша уже. На этот счёт к нему претензии излишни.
- Да я не в претензии, а в недоумении. Нам с семинарии внушали, когда опосредованно, когда напрямую - вы, дескать, будьте аки апостолы, соль земная. Мы ведь Бога должны узреть, а для этого должна быть очень безыскусная жизнь. Без всяких домработниц и земельных участков. Меня материальное, я вам скажу, тоже сбивает с толка. Потому, возьмем для примера отца Селифана. Вот уж кому никакие домработницы не нужны. Светел и прям. Брада вьется до пояса, дьякозмимена ме муси, что говорится. Воин Господень, очи так и блещут.
Молод, к сорока дело идет, но такой не утеряет своих убеждений, верю. В Коломенской семинарии была у него сильная школа. Я-то местную в свое время заканчивал, у нас попроще. И водку пили, и Маркса с Фейербахом живо обсуждали и к барышням в гости ходили. Не бурсаки, конечно, но, - гаудеамус игитур.
Отца Селифана я не знал, как-то не случилось, но кивнул головой, показывая, что понял собеседника.
-Или вот те немцы, которых вы навещали. Вот их-то вера и светла и крепка…. Прямо до завидного. А что ж мне завидовать, коли я тот же христианин и соль земли? Зависть - негодное чувство, дурное. А я, снаружи в схиме, внутри - во грехе - завидую. Ибо по моей вере быть мне не солью, а удобрением.
- Что-то вы себя уж совсем в либертарьянцы записали.
- Акусти* («послушайте» (греч.), прим. автора), - он испытующе быстро взглянул на меня, - хорошо, что вы пришли – я так вас ждал.
Я вежливо улыбнулся и, наконец, расположился в обшитом габардином венском кресле, закинув ногу на ногу.
- Самый главный секрет, - чтобы однажды, приблизившись, не обнаружить на этой самой стене из моего сна черную и пустую дыру, выеденную насекомыми. Тогда – конец всему, – сказал отец Константин, снова наливая абсент в продолговатую рюмку из толстого стекла.
Повернув голову, я посмотрел на изборождённую напластованиями побелки стену, где висел старинный, заключённый в деревянный киот триптих в византийском стиле. На триптихе были изображены Тайная Вечеря, крестные муки Сына Божия, Положение Христа во Гроб.
- Предвосхищаю, что вы примете в штыки моё предположение, отец Константин. А что, если такая дыра приведет к истинной Свободе с большой буквы?
- Свободе от таких императивов, как Жизнь, Смерть, Бог? Боюсь, боюсь этого, как безнадежный больной боялся бы радикальной операции. Моя свобода от Бога была бы ничем иным, как свободой Бога от меня.
- Боюсь, или надеюсь?
- Если не вдаваться в казусы - именно - боюсь.
Я заметил, что и отец Константин смотрит на триптих. На последний сюжет. Иконописец изобразил Пещеру, куда до Воскресения было помещено Тело Христово, и откуда Оно столь чудесным образом исчезло на третий после распятия день. Разверстый вход был стилизован под черную семилучевую звезду, раскинувшую лучи-щупальца на склоне верблюжьего горба горы.
Семилучевая звезда на мой взгляд показалась антиподом благовестной Вифлеемской звезды. "Стелла нигрум корнуа септем" пробормотал я про себя. Вифлеемская вещала радость Рождения, а эта – знаменовала ужас смертного провала, в который нисходит утлая человеческая плоть.
- Истинное мужество – не в принятии факта незнания того, что находится по обратную сторону проеденной муравьями стены, а в желании познания этого неизведанного, - заметил я, уже предвосхищая реакцию собеседника.
- А зачем оно - это неизведанное? А что, человечество, которое совершило непомерный скачок в технике, естественных и точных науках, в той же медицине за неполных два столетия, осчастливило себя этим? – отец Константин повертел в руках трубку, истекающую сизым дымом, как хищный жертвенник в Теотихуакан-де-Аристо.
- Сами вопрос задали, вам бы самому на него и ответить - сказал я, - вы же знаете, что отчасти – да.
- Так слабый и недальновидный человек полагает, но полагает необъективно.
- О, пастырь…. Адам и Ева никогда не вернутся в Едем по доброй воле, какими плодами забвения их ни заманивай. Стоит им представить, что у них не будет информации о скидках в магазинах, мыльных опер в телевизоре, увеселений-салютов, прогулок по Набережной Цесаревича, ипотеки, фасбуха или чего-то подобного тому, что они имеют в миру дольнем - вместо желания вернуться к потерянному дому, появится опасение.
Да, это опасение опирается на элементарное непонимание. Батюшка, большая часть верующего человечества инстинктивно боится Царства Божия, которое не от мира сего, и боится не менее, чем геенны, только в этом не принято признаваться. "Завтра я попаду на небеса и услышу стройный хор керувов? Какой ужас. А вдруг это не так, как пишут в этих толстых, уважаемых молитвенниках? А вдруг - лучший исход это ничто, небытие?"
Это ищущий да просвещённый человек себе скажет, а что же водоросль? Водоросль одноклеточная в облике омо абилис, она вообще в подобных вещах - три по десять!С одной стороны свет, с другой сероводород, а посередине - какая-нибудь хроматофора с вакуолью, milles pardon. И рай, и ад хоть и возможны, но слабо увязаны с реальностью, их существование не имеет никаких подтверждений, а размышления о них - практической ценности, так что, подчас, понятия жизни вечной не заботят простых людей даже на смертном одре.
Сквозь тяжелую, темную драпировку штор, имеющих бархатную фактуру фильтра от пылесоса, не было видно ущербной окружности идущей на убыль луны, но я знал, что она светит прямо на стену дома, на чисто вымытые стекла окон. Я наблюдал за нашим разговором со стороны - пустыми глазами морей ночного светила, для которых нет преград в виде стен, гардин, шиферных крыш и узорных куполов, возведённых по константинопольскому укладу.
- Неплохой абсент, - похвалил я.
- Шестьдесят два.
- Шестьдесят два?
- Да, градуса. Крепче водки. Знаете, о чем я подумал?
- Как теперь жить и не тужить?
- Скорее, как жить и служить и как делать это правильным образом. Отправлять требы. Крестить, отпевать, читать проповеди. Как не удариться в толстовство, которое близко, как вот вы близко сидите – только руку протяни. Странный вопрос для православного священника?
- Нормальный вопрос мыслящего попа, хоть и задан несколько не по адресу. А что вас настораживает? Есть каноническая обрядность. Вас же хиротонисали на служение. Вот и служите. Боже правый! И это я вам говорю, сидя напротив вас! – я шутливо прикрыл глаза ладонью.
- Где найти право, когда смотришь налево?…. – отец Константин встал и, отдернув штору взглянул в небеса, прямо в лицо ущербной, ехидствующей луне. – Как отделить семя от плевел, добро от зла? И зло ли в том, что я – поп, осмелившийся усомниться. И абстрактно ли само понятие зла? Не значит ли, что сегодня размышляя о его природе и примеряя мысленно на себя его одежды, я завтра не начну творить его в соответствии со своей волей?
Я рассмеялся.
- И чем же вы будете заниматься после грехопадения? Какими-нибудь глупостями, типа отправки стенограмм исповедей на радио «Юность», или совершите обряд бракосочетания над шизофреником, решившим жениться на самом себе?
Всем своим видом священник выразил недоуменное возмущение.
- Уж во зле, посмею я вам доложить, отец Константин, ничего абстрактного нет, – я тоже подошел к окошку и встал рядом, - Есть качественный переход добра во зло. Вот, утром, когда выйдете во двор, обратите внимание на тот тополь, где в кроне извивается верткий бес! Допустим, – разорванный в лохмотья кусок полиэтилена обмотался вокруг ветки и трепещет на холодном ветру, ни нищему на саван, ни вдовушке на плат, гадкая со всех сторон вещь, при сожжении выделяющая смертоносный диоксид углерода – почти, что чистое зло. Какая же это абстракция?
Кусок добра черного цвета когда-то принесшего сиюминутную пользу, - ведь рабочий получил вознаграждение за его производство, производитель выгоду в виде добавочной стоимости, государство толику налогов, кто-то завернул в это добро некий предмет. Но потом добро выбросили за ненужностью, и вот вам непреложный закон – обветшавшее и вышвырнутое вон добро превращается в зло, трепещущее на ветру или гонимое струящейся водой, смотря куда ему будет определено место сообразно законам физики и прихотям природы.
Антихрист давно пришел к детям адамовым, просто они знают его под именем "Полиэтилен".
Если бы Христос сегодня вознамерился изгнать бесов из одержимых, думаю, что свиньи были бы уже неактуальны и, волей Своего слова Он стал бы спасать страдальцев вселяя кавалькады нечистых в целлофановые мешки, скопившиеся в их домах и на подворьях. Клянусь, Ему бы потребовалось какое-то время, чтобы решить, куда все это безобразие деть.
Человек и сам может выбросить полимер из своего жилища, но что дальше? Куда девать лохмотья испорченных полиэфирных душ с верхушек тополей и со столбов электропередач? С колючей проволоки, из ручьёв и оврагов.... – я кивнул головой в сторону улицы, - Ясно, что извлечь полиэтилен из себя уже никому не по силам.
- Это такое ваше частное определение? – подозрительно взглянул на меня священник.
- Да, - самодовольно сказал я, с легкомысленным видом выпуская струйку дыма к потолку. – Отлучи Церковь вас сейчас от своего Тела, вы со временем обветшаете и превратитесь во зло. В кусок лохматого, недоброго полимера, ожидающего неочевидной экструзии. Так что уж не сомневайтесь. Служите Ему. До конца.
- Кому? Злу или добру?
- Ну не полиэтилену, конечно. Христу. Ведь Он в вашем понимании – Добро. А полиэтилен оставьте производителям калиме…, простите полимеров.
- Любой полиэтилен можно утилизировать, можно переплавить, - как-то безнадежно сказал отец Константин, - вы же говорили об экструзии.
- Да, но путем определенных затрат.
- Для Господа нет невозможного. И размер любых материальных затрат для Того, кто пожертвовал Своим Сыном.... Да распадись горы, развались эти материки, околей цари земные - не важно . Я тут недавно повстречал Иафета. Он сидел у чебуречной на вокзале, курил. Вы видели взрыв от попадания в чернозёмную почву тяжёлого артиллерийского снаряда? Вот таков он, как этот самый взрыв. Ленты вокруг него, ленты. И обликом - как Еремия. Хотел поговорить с ним, но он не отвечает на вопросы. Только шепчет что-то, спаси его, Господи.
Иафет, не имея обуви, обматывает стопы полиэтиленом, иногда просто куском старого полимерного полотна…. Опорки стягивает в тугую на лодыжках крест-накрест слаботочным телефонным кабелем, вырванным из кабель-каналов. Добро преобразуется во зло, которое вновь можно заставить служить добру.
- Эк вас куда повело, – сказал я, набрасывая на плечи пальто, - хорошо, что напомнили мне о нем. Может быть, я его на днях разговорю. Может быть и из одежды что-нибудь отдам и из обуви. Хоть бы и американские "казаки", я их на своей памяти два раза надевал. Отец Константин, батюшка мой, э-эх... совсем я вас утомил своими софизмами.
- Пойдёте?
- Пожалуй, пойду.
- Так вы книгу не забудьте, давайте я вам её в пакет.... Ах ты, Господи, прости меня, грешного, спаси и помилуй.
Священник - то ли от абсента, то ли от того, что говорить со мной - труд не из лёгких, стал погружен в раздумья, так, что я решил проститься. Он проводил меня до двери и по его виду я понял, что к чистому утреннему колоколу отец Константин плохо отдохнёт.
Он выкурит еще пару трубок, примется читать, да бросит. Ляжет далеко за полночь. Влившись в раннюю вереницу рясофоров и мирян, он поспешит к храму нарочито бодро, мимо рябых луж, мимо резво прыгающих в поисках пропитания воробьев, пытаясь отогнать пламенное воспаление предшествовавшей бессонницы и полифрагментных, как муравейник-тетрис, снов, всё - прочь из головы своей.
Изображение на его курительной трубке не точная копия меня, но, возвращаясь к общему впечатлению этой трубкой производимому, не постесняюсь сказать, что шарж выполнен довольно удачно. Можно подумать, что тот ремесленник, возможно, заключенный, назовём его условно - благоразумный разбойник эдакий, сотворивший сей предмет, был знаком с натурой.