Город занесло по самые колени. Это был большой, невообразимый снег, которого ждали все. Это был настоящий катаклизм для пилотов и настоящее счастье для тех, кто не хотел меня провожать обратно. Счастье для тех, кого нет.
Я закрылась в квартире и поставила чайник. Соседи через стенку резвились в домино, громко матерились и пили водку. Терпеть не могу, когда они поступают так: моя голова наполняется скверными словами и звуками, подобно ковшу снега. Я заливаю чайный пакетик кипятком и выхожу на занесенный балкон.
Целый день без тебя. День? Возможно, плюс – минус несколько часов, но не суть. Я хожу по квартире взад и вперед, я убираю, стираю, пересматриваю старые фотографии и новые. Я купила утром пакет молока и пачку конфет, но даже это меня не спасает. Психолог говорит, что такие перемены называются «донбасским синдромом» и что от него вряд ли получится избавиться.
В стакане крепкого напитка летают самолеты, они кружатся, будто сумасшедшие, а затем падают на дно. Я помню, как огромный вертолет прошаркал своими лопастями в нескольких метрах от нас, и это было так ужасно, словно вселенское чудовище свалилось прямо с неба. Звон посуды, петарды, скрежет машин – это все – моя маленькая война, которой нет конца. Я бегу от этого, но разве может наш Город прекратить стрельбу на улице?..
День без тебя. Я выпиваю чай и ощущаю, как боль в спине начинает постепенно нарастать. Все время мне приходилось делать специальные упражнения, носить специальный корсет, принимать специальные лекарства, только бы не оказаться парализованной. Но тяжесть возвращается, и я едва удерживаюсь от того, чтобы начать хромать, а потом тяжело упасть в коляску. Образ высокого мужчины в камуфляже, опускающего свой мощный кулак с зажатым в нем кирпичом, всплывает в памяти, и уже не помню, слышал ли кто-то мой сдавленный крик. Я кричала, когда Лиза по-дружески напала на меня в школьном коридоре и когда поступила в университет, когда видела тебя во сне, а еще – когда обнаружила щенка на дороге. Я кричала, когда видела людей, безнадежных и раненных, которым не помогут мои вакцины и мои врачевания, и ребенка. Ясно, что когда возле меня стоял мужчина с кирпичом, я не проронила и звука.
Мне приходится раздеться догола, чтобы подробнее осмотреть свое тело и шрамы на нем. Глубокие порезы, ссадины, послеоперационные рубцы – в темноте все превращается в сплошную рану, и я чувствую твое дыхание и надеюсь, что фотография в рюкзаке улыбается. Ведь было бы здорово, верно? Но ты так далеко и так близко, и я не могу слышать твой голос и читать твои письма. Кажется, это стало смертельной опасностью.
Раздевшись догола, я надеваю свою форму. Белье, майка, бронежилет, китель, брюки… Забываю только о носках и каске. Мне не идут фуражки, лишь котелки зеленого цвета, в металлическом пространстве которых можно смело варить кашу.
На балконе, запорошенный снегом, лежит пистолет. Трофейный, как и многие другие вещи. Война была придумала великими убийцами для великих человеколюбцев: он выпал из руки молодого солдата, совсем еще мальчишки, и я ощущала вес его тела на своих плечах. Я несла его даже тогда, когда мальчик перестал дышать, и, честное слово, не знаю – зачем.
Тем, кто пошел на войну добровольно, не присваивают статус «участника боевых действий». Думаю, это потому, что такое участие слишком очевидно, оно отражается на словах, лице, поведении, жизни, на том, как ты достаешь деньги из кошелька, какую музыку слушаешь и кого любишь. Все приобрело смысл по-новому, и твои глаза на видео стали еще глубже, они загорелись, как костры возле милитарных палаток после 12.
Меня награждали и давали звания, что несвойственно для девчонок. Огромный бархатный зал, много людей, все в форме, камеры и бритые затылки новичков. Я вздохнула. Тут ничего не напоминало о тебе. Н и ч е г о. Ни ряды, не люди, тут не было общих знакомых, странных девочек и тонких, звонких мальчиков. Вернее, было и то, и другое, и третье, только тебе это показывали по телевизору, а мне – вот так. Я служила, чтобы охранять твой покой и чтобы ты и твоя семья, вы могли засыпать каждую ночь под шум листвы и шепот звезд. Иногда я стучалась в окно ветками деревьев, но вы, скорее всего, уже крепко спали, как дети.
На второй месяц пребывания там забываешь все обиды и промахи. Остается только хорошее: мозг спасается от безумия. Весело ешь кашу, весело отмечаешь День рождения пакетом гречки, и жуешь, жуешь и думаешь, как бы наконец-то перестать думать. Потом вытираешь рот, протираешь спиртом руки и залазишь на деревянные нары, только бы не отвечать на вопросы журналистов.
Я провожу рукой по своей форме. Красивой и строгой, с честно застиранными пятнами и подшитой подкладкой. Ненавижу надевать ее на улицу и в присутственные места, приковывать внимание «публики» и ненавистников. Она висит в шкафу, разложенная на кусочки, как моя жизнь той ночью, когда я приехала на несколько дней домой и сразу же вернулась обратно.
Застегнувшись на все пуговицы и надев каску, выхожу на улицу. Купить хлеба. День без тебя подходит к концу.