На двоих ни полслова красного, ни даже розового словца.
А когда-то играли роль отъявленного живца,
теперь ты из первых рядов – в суфлёры, я с балкона – в доставшего всех певца.
Я пою о любви и смерти, о доброте,
и о том, что счастье прячется не за словами, а в простоте,
и о том, как слепые художники умеют наощупь чувствовать, изображая свои вселенные на холсте.
Еще один миг – и стихают аплодисменты, падает занавес, опустевает зал.
Только воздух пропитан непониманием, словно суд, и вынесли приговор, а ты даже последнего слова-то не сказал,
но уже и неважно; зависимость от человека порой едва ли ужаснее никотиновой, но я искренне верю, что завязал.
Ещё один миг – и я вновь ничего не помню, не ощущаю,
кроме того, как, привязанный к койке, я сам себя принудительно очищаю,
до сорванных криком связок и тошноты исторгая наружу всё, что любыми путями ведёт к тебе и я внутри до сих пор вмещаю.
И тебе, конечно, не сообщили, не рассказали, я здесь встречаю четвёртый год.
Обвалившийся потолок и ремни на койках – ни тебе свежего воздуха, никаких свобод,
еда и обходы три раза в сутки; от одного к другому либо безмолвие, либо очередной приход.
Да и к чему тебе видеть, я здесь как овощ лежу, разъят
тем, что здесь вкалывают, хотя видит Бог – если он существует – уж лучше б вкололи яд
и оставили; так что не приходи, пожалуйста. не приходи, даже если тебе
вдруг за полночь
позвонят.