Источник азбуки духовной

Тема о духовности - это тема, порождающая во все времена много вопросов. Поэтому, часто при полемике происходит почти незаметная подмена понятия сущности слова. Каждый читатель будет понимать одни и те же слова по-своему, неизбежно налагая на них отпечаток своего жизненного, культурного и духовного опыта.   
         Для того, чтобы  этого избежать, необходимо выяснить причину, по которой человек не ознакомившись с первоисточником духовности, так легко выносит ему приговор. ..Может быть, пришло время  провести дознание? А еще нам стоит научиться говорить на одном языке. Непонимание очень часто возникает и это является серьезной проблемой. Ведь исказив смысл понятия, мы наполняем его но¬вым, возможно неверным смыслом. Но если эти понятия имеют отношение к базовым жизненным ценностям, то в результате меняет¬ся смысл всей нашей жизни. Например, формально русский язык у нас ос¬тался прежним, но в своей сущности он стал совершенно иным.
                Итак, приступим к расследованию…
             Для начала нам самим не мешало бы кое, что вспомнить и сделать далеко не легкое признание:
…Это было во второй половине 80-х годов, когда в молодёжной среде советской интеллигенции по-явился и начал бурно расти интерес к духовным проблемам. Вполне понятно, что и к христианству. У всех у нас была привита стойкая антипатия к собственным духовным корням – православию... Что делать?! - мы были продуктами советской системы, и, стало быть, прошли все круги атеистической пропаганды, начиная с детского сада. Христианство, как нам ка¬залось, - это удел милых, но отсталых старушек. В нём мы не видели ни духовности, ни философской глубины, которая была бы способна ответить на глав¬ные вопросы жизни…
       Собственно, такое именно мне¬ние и должна была выработать вся система антире¬лигиозной пропаганды у советского человека.
Но вот когда духовность была подана в экзоти¬ческой восточной упаковке (интересно, кто её к нам завёз?), мы косяками пошли в сети, начинённые та¬кой необычной приманкой. Восхищало всё: и в первую очередь, возможность духовного прорыва из мрачного и душного подземелья глухого советского атеизма, который своей безысходностью приводил в отчаяние любую творческую натуру.
      Представьте себе, какой же восторг может испытывать душа художника (прибитая, словно гвоздём к стене, мыслью о смерти), когда ей открываются вдруг безграничные горизонты жизни духовного роста. Всё это сулили самиздатовские книжки о раджа-йоге, аши-йоге и прочих йогах, учении о карме и перевоплощениях. А какими заманчивыми казались перспективы развития паранормальных способнос¬тей, ясновидения, телепатии, целительства, левитации и многие другие приманки. А специальная ме¬дитативная музыка?!... Всё это погружало в другой, более возвышенный, по сравнению с советской дей¬ствительностью, мир. Ну, друзья мои как же было не клюнуть? Ведь человеку образованному и целеустремленному нужно же было во что-то верить. И многие, очень многие интеллигенты клюнули на эту наживку.
     Просматривая прошлое через призму времени только сейчас начинаешь понимать, что это была хорошо спланированная и продуманная идеологическая отрава очень сильно напоминающая всем известный библейский сюжет(соблазнение прародительницы змеем). 
В процессе нашего дознания нам  придется обращаться за помощью к  компетентным источникам в этой области и мы предлагаем интервью одного из них.
      И этот выбор не случаен, так как хороший повод попытаться заглянуть (в наше будущее) и сравнить его перспективы  с сегодняшними взглядами большинства и духовным венигретом в любимой родине .
…Татьяну Горячеву можно в буквальном смысле назвать миссионером без границ. Ее лекции о Православии слушали тысячи человек в десятках стран мира — христиане разных конфессий, европейские политики, общественные деятели, представители научной и культурной элиты. Глубиной и искренностью своих выступлений она может вызвать интерес к православной вере и культуре у самых разных людей.
— Татьяна Михайловна, вы много лет жили и работали на Западе, часто там бываете и сейчас. Что, по Вашему мнению, более всего сегодня заботит христиан в Европе, каковы, с их точки зрения, сегод¬ня главные проблемы западного общества?
- Чаще всего христиан в Европе заботят страшные угрозы общества потре¬бления, культуры гедонизма, все¬ дозволенности. В принципе, мой опыт жизни на Западе такие опасения под-тверждает. Живя в Париже, я часто видела демонстрации французов. Помню одну из них — очень много¬людную. Мне стало интересно тогда: вот за что они борются? Наверное, за что-нибудь «остренькое» — типа прав гомосексуалистов? ан нет! Оказалось, что люди требовали повысить «поку¬пательную способность населения».Представляете? Тот, кто отказывает¬ся сегодня быть продвинутым потре¬бителем, сходит по меньшей мере за человека странного, а то и за идиота.
У меня на Западе много знакомых, да и просто читателей. Так вот, когда они узнают, что я не люблю ходить по магазинам, начинают перешептывать¬ся, относиться ко мне с подозрением. Слова Маркса о движении в сторону потребления становятся страшным пророчеством. Все сбывается. Это даже не просто начальное накопле¬ние капитала, а какой-то безгранич¬ный гедонизм — покупать, покупать, покупать!
- Почему, по -Вашему, эта куль¬тура потребления так широко рас¬пространилась?
- Мне кажется, это следствие усталости и депрессивности совре¬менного человека. Посмотрите на результаты психологических иссле¬дований: чуть ли не 70% всех людей сейчас находятся в той или иной ста¬дии депрессии. И это состояние не зависит от того, богатые мы или бед¬ные, на Западе живем или на Востоке. Хотя, конечно, на Западе ситуация тяжелее... Меня всегда поражало, как люди кричат на финансовых бир¬жах — кричат как бешеные, нельзя понять, гнев это или ярость. Для них все время концентрируется в одной точке, вся их депрессия получает выход в одно мгновение. Получается, что с помощью покупки, потребле¬ния человек как бы освобождается от депрессии, скрывается от нее (а на самом деле — от себя) в магазинах.
¬- В зону Ваших научных инте¬ресов входит и психоанализ —явление на Западе весьма популяр¬ное, что называется, пользующееся спросом у людей. Как Вы думаете, способен ли сегодня Фрейд помочь человеку, который находится в столь сильной депрессии?
-Сначала хотела бы напомнить, что Фрейд ничего нового в человеке не открыл. За сотни лет до него отцы Церкви описали все то, о чем он гово¬рит в своих исследованиях. Откройте, чтобы убедиться, «Добротолюбие»*. В текстах этой книги человек анализи¬руется гораздо глубже, чем в психоа¬нализе.
Давайте вспомним и главный тезис Фрейда: там, где было «Оно», должно стать «Я». То есть он говорит о рабо¬те личности над тем, чтобы вывести свое подсознание в сферу сознания. А это, согласитесь, очень напомина¬ет процесс Исповеди, когда человек при участии священника осмысливает свои грехи или, скажем лучше, свою греховность вообще.
-Тем не менее, фрейдизм ведь не правомерно называть «Добротолюбие нашего времени»? Все же исповедь в храме и беседа на кушетке психоаналитика — не одно и то же.
-Безусловно. И здесь мы как раз подходим к ответу на предыдущий Ваш вопрос: способен ли психоа-нализ излечить человека? Вряд ли. Психоанализ сам сейчас находится в кризисе, он не способен ответить на вызовы, которые наша эпоха ставит перед людьми. Ведь что из себя пред¬ставляет психоанализ? Человеку гово¬рят, какой он греховный, вытаскивают из него негатив. Но ничего не дают взамен! Может быть, человек и избав¬ляется от многого зла, но никакой благодати он не получает. На Западе люди не могут найти смысла в соб¬ственной жизни, ходят словно разорванные. Мне трудно это опи¬сать — не шизофре¬ники даже, а как   бы растерзан¬ные существа из мультфильмов. Психоанализ часто приводит человека к самоубийству, потому что простоту и пусто-ту, к которой ведут эти практики, невозможно вынести. Да к тому же индустрия психоанализа целиком замешена на деньгах
— Вы поднимали эту тему в своих выступлениях на Западе?
— Да. Как-то я выступала на кон¬грессе психотерапевтов в Базеле. Публика там собирается в основном неверующая. А я решила сделать доклад о старцах. Сказала, что ста¬рец — это человек совершенно нео¬бычных дарований, и когда идешь к нему, у тебя начинают дрожать ноги. Нельзя выйти из кельи старца со мраком в душе: старцу, в отличие от психоаналитика, не нужны подроб¬ные рассказы человека о себе — он и так все видит насквозь благодаря своему высшему дару и огромному опыту. Старец выступает как отец, наставляя тебя, и одновременно как мать, нежно тебя утешая. А ведь во фрейдизме, а шире — в психоанали¬зе, ничего подобного нет. Это абсо¬лютный холод. Психоаналитик ставит себя на место «Сверх- Я», то есть наместо Бога.
-  Какова же была реакция публики?
Невероятно хорошая. Ну еще бы: для них рассказ о старцах —как откровение. Ведь в Швейцарии нередко сами пасторы, то есть свя¬щенники, лежат на кушетках у психоаналитиков. Священнослужители на Западе часто очень одиноки и нахо¬дятся в депрессии.
Поэтому от моего доклада пси¬хотерапевты пришли в восторг, но тут же спросили: «Так получается, что старчество — это хасидизм?» Я говорю, что никакой это не хаси¬дизм, и даже близко не стоит. А они в ответ: «Сказки рассказываете, не бывает таких старцев». Не вери¬те, говорю, поезжайте в Россию и убедитесь — "иди и смотри"». А они опять: «Почему же в Швейцарии старцев нет?» Да потому, отвечаю, что они вам не нужны. Вы тут с жиру беситесь и уверены, что все идет правильно и ничего менять не надо, поэтому у вас и нет старцев. А мы — мы сами собой недовольны, мы ищем, кто бы помог нам измениться.
После этого меня начали часто приглашать на подобные конгрессы. Но мне намного интереснее и важнее выступать в России.
-  А насколько свободно пред¬ставители западных академиче¬ских кругов говорят о своей вере?
-  Они говорят о своей вере очень редко. Академическая среда в Европе сильно отличается от нашей. Даже если человек глубоко верует, он либо будет молчать об этом, либо станет с некоторым снобизмом оправдываться перед другими за свое религиозное чувство. То есть вопрос веры в западных интеллектуальных кругах табуирован. Я знаю одного человека, близкого друга Леви-Стросса. Так он мне рас¬сказывал, что вместе с единомышлен¬никами тайно встречается, чтобы говорить о своей вере. Представляете —тайно, хотя ничего ему не угрожает?
       Мы, очень часто унижая свое собственное национальное достоинство, все время сравниваем себя с нашими западными соседями и все время говорим, что мы хуже.
       Что ж, в соревновании: «у кого получится хуже», Россия явно имеет все шансы стать абсолютным победителем. Следующий эпизод рассказа нам поможет в этом убедиться…
        В 4-й четверти 2010-го учебного года в школах России начинается эксперимент — апроба¬ция комплексного учебного курса «Основы религиозных культур и светской этики».
       Отношение к этому эксперименту неоднозначное. Некоторые представители Православной Церкви считают, что возглавившие эксперимент не заинтересованы в том, чтобы российские дети получали знания по православной культуре.
      Учебник по основам православной культуры написал известный миссионер, профессор Мос-ковской духовной академии протодиакон Андрей Кураев. Будущим преподавателям ОПК при-ходится осваивать этот учебник буквально в считанные недели. В связи с этим протодиакон Андрей Кураев посещает города, участвующие в эксперименте, и выступает перед учителями с лекциями, рассказывая им об эксперименте и о своем учебнике Цель этих лекций, по его сло¬вам, — «психотерапевтическая», так как спешка, с которой приходится осваивать материал, «по¬вергает учителей в законное профессиональное отчаяние».
        1 марта о. Андрей посетил Курган и выступил перед зауральскими педагогами в Курганском институте железнодорожного транспорта. Его речь мы приводим на страницах нашей газеты.
        Дорогие коллеги! Я понимаю, что вы находитесь в расте¬рянности. Цель моих поездок по регионам — привести вас в то со¬стояние растерянности, которое близко к поиску.
       Во-первых, скажу о нескольких иллюзиях, с которыми стоит рас¬статься. Многие считают, что дан¬ный эксперимент — очередная блажь начальства, которая прой¬дет, и все будет как всегда. Это не так. Наш эксперимент — это су¬дорожная попытка России спасти саму себя. «Цена вопроса» именно такова.
       Мы попытаемся ответить на три серьезнейших вызова, обращен¬ных к нам.
       Первый — это глобализация. В нашем мире стараются выращи¬вать людей «перекати-поле», что-бы у человека не было Родины. Отсюда и навязчивое воспитание в духе равнодушия ко всему и вся. «Родина там, где лучше платят». В этих условиях единственный воз¬можный для нас выход — попро-бовать научиться понимать и лю¬бить свое.
       Наш эксперимент очень стран¬ный, потому что он организован по принципу «то, что нельзя унич¬тожить, надо возглавить». Ведь совершенно очевидно, что воз¬главили его люди, для которых не¬навистна сама идея религиозных ценностей в школе. И они делают все от них зависящее, чтобы унич¬тожить добрый смысл этого экс¬перимента. Поэтому во всех ме¬тодичках, которые шлют вам из Москвы, говорится, что цель экс¬перимента — воспитание толеран¬тности. Это неправда, совсем не в этом цель курса.
       Толеран¬тность предполагает, к примеру, ува¬жение к гомосексуальному образу жиз¬ни, к     «чайлд - фри» и т. д. Я не думаю, что это то, что нужно сейчас России.
       Министерство почему-то запрещает носителям пра¬вославной культуры встречаться с пе-дагогами, «сквозь зубы» разрешает мои встречи с учителями, ставит жес¬ткие ограничения. Многие педагоги рискуют своим авторитетом.

   P.S…

     Чтобы понять обстановку, связанную со введением ОПК на местах нужно подчеркнуть, что директора школ ориентируют роди¬телей в основном на светскую этику. Желание изучать основы православ¬ной культуры у нашего народа присутствует. И если бы ОПК преподавались правиль¬но, подготовленными, соединенны¬ми духовно с Церковью преподавате¬лями, — российские дети изменились бы в лучшую сторону. В этом может убедиться любой, посмотрев на де¬тей из православных семей: эти дети очень отличаются от остальных.
По¬этому многолетние просьбы Право¬славной Церкви, ее иерархов о том, чтобы в школах был введен предмет «ОПК», вполне оправданы. При этом необходимо, чтобы православные свя¬щенники имели контакт с педагогами, потому что в период обучения детей возникнет масса вопросов, которые может прояснить только духовенство.
 Кроме того, самостоятельно изучать огромный курс христианского учения очень трудно. Но священников сейчас не допускают к учителям.  Какова причина столь жесткого противодействия православию со сторо¬ны министерских чиновников? Мож¬но предположить, что они боятся его, потому что оно — реальная сила, ре¬альная жизнь. Благодаря правосла¬вию могут произойти реальные по¬ложительные изменения в стране и в народе.
На основе свидетельских показаний, приведенных выше, следственное дознание установило. За состояние духовности всего населения: отвечает узкая прослойка общества, именуемая себя, интеллигенция». И не трудно догадаться, без нашего с вами согласия. Вполне естественно и закономерно появление следующего вопроса. 
Как и по каким критериям  будет, осуществляться и определяться духовность интеллигенции? Но это уже отдельная тема для аналитического поиска…


















ЦЕРКОВЬ И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ


        Цель нашей работы — показать, поче¬му интеллигенции трудно прийти в Церковь. Мы писали ее, чувствуя от¬ветственность не только перед своей совестью, но и перед интеллигенцией. Мы не вызываем ее на суд, а обраща¬емся к ней; мы не сравниваем ее с дру¬гими сословиями — может быть, они поступали и хуже, но на интеллиген¬ции лежит высочайший долг: охранять истину и нравственность — эти взаи¬мосвязанные понятия.
      Наивно полагать, что наша предыдущая статья даст исчерпывающий ответ на вопрос об определении критериев духовности российской интеллигенции, но попытаться все же можно.
     Для этого мы вновь обращаемся к компетентному источнику. Но прежде необходимо краткое вступительное пояснение:
    Новая книга выдержки, из которой мы приводим, выдающегося духовного писателя ар¬химандрита Рафаила (Карелина) посвящена вопросам взаимоотношений Церкви и интеллигенции.
       Рассказы¬вая об истории, взглядах и настроениях интеллиген¬ции, автор привлекает для обоснования своих рассуж¬дений громадный материал, обнаруживая поистине блестящую эрудицию. На первый взгляд эта книга может показаться сложной и абсурдной, но если ее рассматривать в контексте высказывания Апостола Павла, все становится на свои места.
     Апостол Павел прямо сказал: душевное ду¬ховного не понимает (ср.: 1 Кор. 2, 14), – Зерно сеется в уничтожение. Чтобы погибнуть. Когда прорастет зерно восстанет во славе. Сеется в немощи востанет в силе. Сеется тело душевное востанет духовное.  Ду¬ховное для душевного кажется безумием..
       Эта книга послужит вам просто предложением задуматься над тем, что область духовного опыта намного глубже, чем вы до сих пор думали, что козни лукавого намного тоньше, чем вы подозревали и что  наше падшее человеческое естество принимает наваждение за истину, эмоциональный комфорт за духовные переживания …с куда большей готовностью, чем вы могли вообразить.
      Интеллигенция отдалилась от Церк¬ви, в большинстве случаев даже не озна¬комившись по первоисточникам с ве¬рой своих отцов. Скептическое отно¬шение к Церкви стало восприниматься компонентом культуры — в этом была трагедия для интеллигенции, ставшая трагедией для всего народа.
      Эта боль, это сочувствие понятны, ибо возможный исход интеллигенции в небы¬тие не определит ли и возможную гибель нашей великой национальной культуры, то есть гибель самого домашнего очага нашего многострадального народа? Ведь хранительницей данного очага и выступа¬ет, по сути, интеллигенция. Только интел¬лигенция подлинная, интеллигенция дей¬ствительно национальная.
     Возможно, некоторые наши мысли могут показаться жестокими и неспра¬ведливыми, но мы просим услышать в них не голос осуждения, окрашен¬ный тоном самодовольства, а голос любви.
Мы сами выросли в семье, принад¬лежавшей к интеллигенции, и потому знакомы и с трудностями, и с проти¬воречиями жизни той среды, в которой были воспитаны.
     То, что мы пишем, не касается всех интеллигентов. Личность в своих глу¬бинах и возможностях находится выше всех внешних обстоятельств и ситуа¬ций. Мы знаем немало интеллигентов, которые стали примерными христиана¬ми и нашли в Церкви то, что искали всю жизнь.
      Мы знаем людей высокой нрав¬ственности, которые презирают чув¬ственные наслаждения и борются со своими страстями. Мы знаем интелли¬гентов, отличающихся смирением духа, видящих ограниченность человеческих знаний и не обольщающихся ими. По¬этому если наша работа будет принята как обобщение, касающееся всей интел¬лигенции, то она представится глубо¬ко несправедливой.
       Мы хотели показать определенные тенденции, к сожалению характерные для большинства интеллигентов, но не хотели своей работой кого бы то ни было унизить. А иначе мы мало чем отличались бы от революционера Гри¬гория Зиновьева, который сказал: «Рабочий, знай, что каждый интелли¬гент твой враг».
      В этимологическом плане интеллиген¬ция — носительница духовных начал. Но ис¬торически семантика этого слова-термина видоизменялась соответственно духовным состояниям человечества.
Слово интеллигенция уже не обозна¬чает духовность, а начинает обозначать умственно-душевную деятельность. Про¬исходит расщепление: дух принадлежит религии, душа — культуре.
     Но это только кажущееся разделение, на самом деле душа начинает агрессию против духа, завоевы¬вает его владения и секуляризирует их. Христианская интеллигенция жадно впи¬тывает в себя языческую культуру. Арис¬тотель и Цицерон стоят на одной полке с Библией.
        Соединить в один сплав страстную душевность и духовность — невозможно. Такая «сплавленная» душа будет похожа на Сизифа, который вкаты¬вает камень на вершину горы, но у самой вершины камень вдруг срывается к подно¬жию
      Наша интеллигенция постоянно путает два аспекта, в которых действует человечес¬кая душа,— духовный и чувственно-душев¬ный. Явления, относящиеся к духовному аспекту, переносятся на душевный, и наобо¬рот. Критерии и ориентиры истинной и ложных религий при этом пропадают. В ду¬шевном контексте-аспекте определить и раз¬личить духовные явления невозможно.
      По¬этому начинают представляться интеллигенту, по¬вторимся, внутренне мало различающими¬ся традициями, с близким друг другу содер¬жанием. Значительная часть интеллигенции искренне не понимает, почему Православие так резко отделяет себя от других конфессий. Многие считают это дефицитом любви и узо¬стью мышления, даже не представляя того, что перевести духовное на уровень душевно¬го — означает погасить и умертвить дух.
       Пе¬ред нами вполне закономерное явление: че¬ловек, не вышедший из области душевного и страстного, не может познать, что такое дух, а так как к этому непониманию обычно при¬бавляется интеллектуальная гордость, то че¬ловек негодует: как это он, такой образован¬ный и умный, не может чего-то понять. Не¬ужели простым верующим доступно то, что не доступно его просвещенному наукой уму и облагороженному искусством сердцу. Если даже интеллигент и осознает, что его дипло¬мы не могут стать «билетиками» в страну истины, то все равно будет искать эту ис¬тину в привычном ему душевном аспекте, в котором, сказать по правде, религиозной ис¬тины нет.
        Истина — это Бог и путь от души к Богу. Бог открывается человеку в духов¬ном аспекте, через Свои Божественные силы и энергии, называемые благодатью. Через пробудившийся, как бы воскресший, дух очищается и совершенствуется душа, она становится подобием духа и причаст-ницей благодати; через душу благодать ос¬вящает и тело: происходит преображение всего человеческого существа. Если глав¬ное звено в этой иерархической цепи раз¬рушено или отсутствует, то душа не может увидеть Божественный свет, она мечется и бьется, как слепая, пребывая во тьме сво¬их интеллектуальных грез и представлений.
       С непробужденным духом, лишенная виде¬ния и ведения внетварного и незримого све¬та, натура интеллигента строит по привыч¬ным ей дискурсивным1 методам свои поня¬тия о религии, как о неведомых островах. Православие, принятое в одном душевном аспекте, без пробуждения духа, а самое глав¬ное — без искания благодати, не дает чело¬веку чувства внутренней достоверности, оно воспринимается эмоционально или фор¬мально и поэтому так же отличается от истинного Православия — общения с благо¬датью, как тень человека от самого человека.
        Когда мы говорим о том, что интеллиген¬ту сложнее прийти к Православной Церкви, чем простому человеку, то мы вовсе не хо¬тим сказать, что в неучености есть некая духовная элитарность. И речи не идет о ка¬кой-то «новой» кастовой иерархии, только перевернутой вверх ногами!
       Мирское обра¬зование, мирские знания, изящество мышле¬ния и речи, подобное изяществу манер, при¬надлежат душевному плану. Это всё — свет человеческого интеллекта, для которого ду¬ховный мир так же непроницаем, как для физического света—интеллектуальный мир. Но в области духа различия между людьми теряются.
       Ребенок и умудренный жизнью старец, философ, написавший десятки книг, и простой крестьянин, профессор, читающий лекции с университетской кафедры, и ста¬рушка, стоящая у дверей храма,— не имеют преимущества в богопознании. Золотая цепь еван¬гельских Блаженств начинается с заповеди о нищете духа.
        Интеллектуал, посчитавший, что он духовно богат, сорвался уже с первой ступени. Когда мы говорим о современной ин¬теллигенции и искушениях, стоящих перед ней, то имеем в виду не интеллектуальные знания, а гордость знаниями — гордость, в которой она (интеллигенция) превзошла своих отцов.
        По-настоящему интеллектуален тот, кто осознает ограниченность и условность своих знаний. Блестящий знаток античной философии преподобный Иоанн Дамаскин - прп (f ок. 780) — учитель Церкви   увидел свою духовную нищету и отдал себя на послушание простому старцу, чтобы выу-чить алфавит духовной жизни.
- Язык Церкви, язык богослужения — - язык символов. Символы — это не загадки -и ребусы, которые расшифровываются рассу¬дочно. Такая расшифровка, если она даже пра¬вильна, мало что даст человеку.
       Ритуальная символика — это, прежде всего, связь-вклю¬ченность, но вне молитвы и покаяния духов¬ная включенность невозможна. Рассудочное гностическое познание символов предполага¬ет дистанцию между ними и душой. Симво¬лы остаются внешним познавательным объектом, а не становятся пробуждением духа. Современному интеллигенту проще включиться в мир светского искусства, где до¬минируют не символы, а образы.
        Получается парадокс: символ, более высокая познаватель¬ная категория, оказывается менее доступным для интеллектуала, чем для человека с непос¬редственным религиозным чувством, который постигает символы интуитивно.
        К тому же современный интеллигент сты¬дится участвовать в ритуале и обряде, счи¬тая это уделом простецов, примитивных, по сравнению с ним, людей. Для интеллигента земной поклон, коленопреклонение и так далее кажутся такими инфантильными, хотя в любом символическом обряде заклю¬чено глубокое богословие.
       Современный интеллигент в своем разви¬тии находится на душевном уровне, он не понимает, что ему необходим переход от ду¬шевного к духовному. Все, чем он жил, вклю¬чая тонкие эстетические впечатления,— все принадлежит душе и земле. Интеллигент и ищет в Церкви привычных ему душевных наслаждений, он ищет «поле» творчества, а ему говорят: «Вот дорога, указанная Хрис¬том, вымощенная святыми отцами,— иди по ней, не уклоняясь ни влево, ни вправо. Церк¬ви ты ничего не можешь дать, ты можешь только взять, а возьмешь столько, сколь¬ко можешь вместить, а вместить можешь столько, насколько ты очистился от эгоизма, гордости и страстей. Если ты станешь прича¬стником Божественного света, то увидишь, что все в Церкви насквозь пропитано этим светом. Великая радость Церкви, если ты возьмешь этот свет из ее вечных источников».
   …И вот современный человек оказывается на распутье, как юноша, который боялся оста¬вить свое имение (см.: Мк. 10, 22). Юноша ожидал, что Господь откроет ему тайну спасе¬ния, а Господь сказал: оставь все, что имеешь (ср.: Мк. 10,21) — и ревность юноши погасла. Религия — это сама жизнь, а не только вре¬мя, отдаваемое храму, религия — это, прежде всего, дело воли.
      В сердце суммируется вся жизнь человека, в сердце решается вопрос — кто он и с кем он, а сердце современного ин¬теллигента представляет собой целый панте¬он, наполненный идолами, собранными со всех концов света. Сможет ли интеллигент сжечь их и, как нищий, войти в храм или, по¬стояв у дверей храма, отойдет прочь?!
       По крайней мере человек, пришедший в Церковь, должен помнить, что он глубоко болен грехом, что Церковь — это Божественная сила, что че¬ловек может видеть свет Церкви только отра¬женным в собственной душе, а для этого не¬обходимы подвиг и аскеза.
      Очень важно понимать, что Церковь не освобождает человека от страда¬ний, она дает терпение и радость в самих стра¬даниях, надо верить, что смысл жизни лежит за пределами земного пути.
       Чем же достигается выход из душевного в область духа? Борьбой со страстями, с вооб¬ражением и чувственностью; затем послуша¬нием, подчинением своего малого разума ве¬ликому разуму Церкви и отказом от соблазна ввести дискурсивное мышление, как инстру¬мент анализа, в область веры.
       Для веры нуж¬на жертва, этой жертвой, прежде всего, долж¬на стать интеллектуальная гордость. Простой человек, имеющий духовный опыт, стоит на лестнице духовной мудрости выше, чем эру¬дит, перелиставший целую библиотеку, но не очистивший свой ум от путаницы пред-ставлений и хаоса помыслов, а сердце — от страстей.
       Интеллектуал, старающийся поймать истину сетью своих логических сужде¬ний, если даже он считает себя верующим и позволяет себе изредка посещать храм, так же мало знает о Православии, как мало знает о меде тот, кто только видел пчелиные ульи.
        Мы не отождествляем душевность с ка¬ким-то негативным началом, не приписы¬ваем душе и духу дуалистическое проти¬востояние, мы только говорим о том, что душевное не может постичь духовное, как в физическом свете невозможно увидеть ин¬теллектуальный свет.
       Но когда нарушается иерархия человеческой личности и душа узурпирует область духа, тогда демонизируется сама религия. Если же душа подчи¬нена пробужденному духу, то возобновля¬ется гармония человеческого существа, и возникает новое видение мира. Например, красота природы и человека может служить не объектом страстей, а средством возведе¬ния ума к Богу — тенями и подобиями Бо¬жественной красоты. Сам эстетизм, как влюбленность в космос, по природе своей антитеистичен, он оторван от вечности; от¬носительная красота творения, когда жизнь соединена со смертью, кажется ему само ценной. Поэтому эстетизм кончается дека¬дентством.
         Как же отличить духовное от душевного?
         Наша интеллигенция живет в мире ду¬шевного и чувственного, свои мистические чувства она облекает в форму привычных для нее душевных образов и понятий, более то¬го — ей свойственна, повторимся, душевная, а не духовная интеллигентность. У интел¬лигенции мистическое чувство сливается с эмоциями, растворяется в них и, потеряв связь с духом, вырождается и деградирует.
         А в мистике нет нейтрального состояния, в ней нет демаркационной линии, которая различала бы левое и правое. Мистические чувства, поглощенные страстной эмоцио¬нальностью, обычно получают энергию от демонических сил. Эмоция слишком груба и примитивна, чтобы выразить таинствен¬ные песнопения духа. А страсти — это озве¬ревшие эмоции. Как в реве зверей не может выразиться смысл человеческой речи, так эмоциональное вдохновение чуждо голосу духа.
       Страсти соединены с демоническим миром, и человек получает импульсы, иду¬щие от темных сил, природы которых он не может понять, и считает эти эмоциональные переживания духовностью.
       Под душой (греческое уохп) в этой клас¬сификации мы подразумеваем те душевные силы и способности, без которых было бы невозможно земное существование. Это тоже око души, но направленное к земному.
       При грехопадении произошла деформация и разъединение душевных сил человека. Душа стала действовать вне духа. Дух ушел в себя, в какое-то спящее состояние. Он дремлет, иногда, на миг пробуждаясь, и снова погружа¬ясь в сон.
       Только благодать Божия может про¬будить дух, вернуть ему потерянное место в триметрии человеческого существа.  Но здесь необходим синергизм благодати и человечес¬кой воли. Только в Православии сохранилось учение о том, как возможно пробудить и ос¬вободить от плена душевности дух. Только у Православной Церкви имеются средства, то есть возможность, реанимации духа, без ко¬торого Божественная благодать не может най¬ти место в человеческом существе.
      В других религиях и конфессиях речь идет не о возрож¬дении духа, а о сублимации душевных сил. Эту сублимацию люди принимают за духов¬ность. Мы дорожим Православием как един-ственной истиной, как единственной возмож¬ностью реального общения человека с Богом. Итак, современной интеллигенции свой¬ственна гипердушевность.
     Дух не просто дремлет, он погребен под слоями этой душевности, как бы закопан в землю. Человек может ходить по земле, не подозревая, что под его ногами находится зарытый клад. Так, многие современные интеллигенты, враща¬ясь в области душевного, не подозревают, что в их внутренних глубинах находится неве¬домый им их собственный дух. Душевность имеет широкую амплитуду — от грубых стра¬стей до музыки Иоганна Себастьяна Баха и картин Рафаэля. И признак этой душевнос¬ти — космофилия.
       Когда мы говорим о различии между ду¬ховным и душевным, мы вынуждены огра¬ничиться лишь некоторыми признаками и свойствами. Только внутренний религиоз¬ный опыт и пробудившийся дух дают воз¬можность человеку увидеть, что принадле¬жит вечности, а что — земле. Только в свете благодати человек познает себя, находит себя и приобретает себя.
Дух — созерцает, душа — воображает и рас¬суждает. Дух обладает внутренним логосом, способностью к непосредственному интуитив¬ному познанию, душа — профористическим словом и способностью к логизму Дух об¬ладает особым религиозным чувством, ко¬торое дает возможность не только созерцать, но и переживать общение с духовным ми¬ром, образно говоря, не только отражать его свет, но и ощущать его тепло.
       Душа обладает чувствами не духовного, а эмоционального характера, похожими на ре¬акцию «это» по отношению к раздражителям, идущим как от внешнего мира, так и от соб¬ственно внутреннего: памяти и воображения, имитирующих внешний мир. Духовные чув¬ства глубоки и спокойны. Они динамичны, они полны внутренней энергией и в то же время — безмолвны, как бездонные глуби¬ны неба.
        Говорят, что волны вздымаются на мелководье. Страсти крикливы, каждая страсть агрессивна, она хочет покорить себе всю душу и взять в плен весь ум. От напора страстей ум начинает колебаться, как огонь светильника при порывах ветра.   
      Духовные чувства, напротив, делают ум более ясным, а мышление более глубоким и проницательным. Душа строит модели исти¬ны, она гадает об истине и затем верит в соб¬ственные изобретения. И это — принцип субъективной оценки достаточности доказа¬тельства. Дух ищет истину за гранью эмоций и рассуждений, вернее — он ищет те внутрен¬ние условия, которые дают ему возможность видеть истину через соприкосновение с ней. Здесь не сумма доказательств, а чувство дос¬товерности, которая может быть даже более реальной, чем при восприятии мира через сенсорику.
      Душевная религиозность прояв¬ляет себя через возбуждение, энтузиазм, вдохновение, иногда через состояние экста¬за. Проявление духа в религиозном пережи¬вании иное. Это — чувство освобождения, просветления и преображения. Здесь нет эмоциональных «перехлестов», сами чувства приобретают какую-то тонкость и прозрач¬ность. Они похожи на воды глубокого водо¬ема, которые в своем бесшумном движении кажутся неподвижными.
       Для того чтобы иметь критерий различения душевного и духовного, следует обратиться к учению святителя Григория Паламы, сет. (? ок. 1360) — учитель Церкви. Кото¬рый, так сказать, догматизировал восточную мистику — учение о несотворенном свете.
      По учению Григория Паламы, а вернее — православных мистиков-исихастов, суще¬ствует три вида света: первый — это чувствен¬ный свет, который воспринимают телесными очами не только люди, но и другие обитате¬ли Земли. Это — космические эманации, имеющие материальную природу. Второй вид света свойствен только человеку: это — свет интеллекта, способность рассуждать, и воображать, вызывать в памяти картины прошлого, составлять планы на будущее, на-ходить закономерности между явлениями.
        Это — свет, который достигает значительной интенсивности у философов, поэтов, ученых; им восхищается мир и часто путает его с духовностью. Образно говоря, этот свет мерца¬ет в лабораториях, льется из театральных рамп, озаряет залы библиотек, но этот свет, как чувственный свет, принадлежит земле, ему недоступно небо. И наконец, третий вид света — это несотворенный свет благодати, это свет Фавора. Этот свет человек может увидеть только через подвиг веры и очище¬ния души от страстей. Это — свет Фиваиды и Синая, это — свет преображения, тайны веры, глубины Евангелия. Мистическая встреча души с Богом и жизнь будущего века открывается в этом свете.
        Кто хочет увидеть Бога в интеллектуальном свете, того ждет по¬ражение: он увидит призраки своего соб¬ственного воображения или, вернее — синер¬гизма своей фантазии и диавольской лжи. Католицизм отверг учение о несозданном свете, он назвал его «ересью Паламы», его не приняли также протестантство и другие христианские конфессии, и именно потому, что они душевны.
       В этом отношении паламизм стал как бы своеобразной границей между Православием и инославием: для Православия экуменизм невозможен. Мы говорим с инославными на разных языках. Апостол Павел прямо сказал: душевное ду¬ховного не понимает (ср.: 1 Кор. 2, 14), ду¬ховное для душевного кажется безумием. Платформа экуменизма — это душевное.
        Сергей! Здесь нет выводов общих о положении интеллигенции в церкви. Нужно добавить их в заключении обязательно и красиво подвести итоги этой темы.

ПОЧЕМУ ИНТЕЛЛИГЕНТ НЕ МОЖЕТ ИСЦЕЛИТЬСЯ В ХРАМЕ?
или
О ПОИСКЕ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ ДУШЕВНОГО КОМФОРТА В ЦЕРКВИ

(сделать название более кратким, сохраняя смысл ложного пути интеллигенции)

        Если интеллигент честен перед собой, то на вопрос, чего он искал в Церкви и так-таки и не нашел в Церкви, ответит: «Я искал в Церкви то, чего не нашел в миру, я искал в Церкви любовь, которая согрела бы мое сердце, и там я не нашел этой любви.
       Я слышал про¬поведь о любви, но не почувствовал реаль¬ной силы, которая стоит за этим словом. В Церкви меня не покидал гнетущий дух одиночества, а некий голос говорил мне, что я никому не нужен».
      Что можно сказать на это? Потеря любви — это проклятие нашего века, это один из самых верных признаков приближающейся апока¬липтической катастрофы. Но перед нами оче¬видная ошибка — человек пришел в Церковь для того, чтобы его любили, но не для того, чтобы самому научиться любить, он об этом даже и не подумал, он этого вовсе и не хотел.
      Интеллигент желал, чтобы его отогрели лю¬бовью, но если бы это и случилось, то приписал бы отношение людей к себе своим лич¬ным достоинствам и вряд ли бы смог ответить тем же. Церковь дает другую возможность — научиться любить самому, сделать любовь внутренним движителем своего сердца.
     Люб¬ви противостоят страсти; христианская лю¬бовь — это не голос эмоций, это голос духа.  Человек бывает истинно счастлив не тогда, когда его любят, а когда он любит сам, не тогда, когда его прощают, а когда он прощает сам своих обидчиков. Этой любви не ищет совре¬менный интеллигент, он и здесь хочет быть потребителем. И вот срыв.
     Церковь — это больница, в ней собрались больные, с гнию¬щими ранами, они ищут исцеления, но много ли среди них тех, кто действительно хочет ис¬целения, кто ищет в Церкви новую жизнь?! Церковь во все исторические времена, как известно, была малым стадом Христа, и, кстати, те, кто имеет духовную любовь, мало говорят о ней, они сдержанны в ее внешних проявлениях. В мелодии всегда более яв¬ственны диссонирующие звуки.
       Пусть ин¬теллигент спросит себя, чего он больше хо¬чет: чтобы его любили или — чтобы он лю-бил. А самая высокая степень любви — это любить тех, кто не любит тебя, то есть и вра¬гов. Некоторые воображают, что они имеют такую любовь, но на самом деле это — ил¬люзия, которой они тешатся. С заоблачной высоты своей пустой фантазии такие горде¬цы низвергаются на землю, но при этом твер¬дят: «Как я любил людей, а они отплатили мне неблагодарностью» — при том, что на самом деле они никогда никого не любили.
       ¬Любовь, о которой разглагольствует мир, представляет собой сублимацию страстей, это — трансформированная чувственность, которая обязательно разделяет мир на своих и чужих. У человека могут ослабевать опре¬деленные душевные напряжения, «снимать¬ся» психические фобии, когда человек чув¬ствует, что его любят, но это — душевная ра¬дость, а как все душевное, она не глубока.
      Истинная любовь не берет, а отдает. Но в том и тайна духовной любви, что, чем боль¬ше она дает, тем больше она приобретает. Когда враг человека становится как бы час¬тью души человека, то человеку кажется, что он приобрел весь мир. Это — величие Церк¬ви, которого не видят те, кто мечтает об од¬ном — избавиться от страдания.
        Возникает вопрос: может ли философ, ученый или художник быть христианином?
Нам кажется, и да, и нет. Если человек считает, что посредством усилий своего разума, в системах строгого логизма, он может познать истину без Откровения, то он не христианин. Если он обращается к филосо¬фии как к средству для выражения мысли, если он использует философию для уточ¬нения терминологии и упорядочения мыш¬ления, то он может быть христианином.
        Если ученый считает истиной только факт, подтверждаемый в эксперименте, и ищет материальный субстрат как опору для мысли, то он не христианин. Если ученый признает духовный гносис, относящийся к миру сверхреалий, не смешивая при этом метафизику с физикой, то он может быть христианином.
       Если художник или поэт смотрит на мир как на высшую ценность, автономную от Бога, и не видит вечности, на фоне кото¬рой проходит земная история, если он не понимает, что материальный мир с его кра¬сотой — это ступень к духовному миру, если он не видит в конечном отблеск бес-конечного, то творчество такого художни¬ка будет служить только удовлетворению душевных страстей. Такой художник не может быть христианином.
      Если же для  него видимый мир — это песня, составлен¬ная во славу Божества, и в земной красоте он прозревает следы вечной красоты, то он может быть христианином. Но мы, к сожа¬лению, вынуждены констатировать, что интеллигенция не ищет Бога в видимом мире, а только старается удовлетворить свои страсти, притом и плотские, и интел¬лектуальные, и душевные.
      Чаще всего фи¬лософ говорит: «Я могу без Бога познать мир». Ученый говорит: «Наука может дать счастье человеку, создав обилие материаль¬ных благ на земле. Вечность — гипотеза, а Земля реалия; давайте жить тем, что мы видим своими глазами и имеем в своих ру¬ках».
      Люди искусства говорят: «Живи мгновением, любуйся мгновением, оно неповторимо; чем глубже твои страсти, тем полнее и прекраснее твоя жизнь. Зачем ог¬раничивать себя?». Конечно, есть и веру¬ющие интеллигенты, может быть их даже немало, но им необходимо совершить под¬виг души, как мы уже отмечали, своего рода подвиг воли.
      У интеллигенции хватает и других искуше¬ний: для ученого поиск иногда более дорог, чем сам результат, а ведь искание Бога час¬то принимает драматический характер, име¬ет яркие контрасты и переживания, эмоцио¬нальные взлеты и падения. И это порой по¬нимается как полнота жизни.
      Но жизнь духа в ином: если чувства души подобны ярким краскам, то духовные чувства — прозрачному свету. У человека гораздо меньше изобрази¬тельных средств, чтобы выразить в слове жизнь духа (душевные страсти изобразить проще). Здесь будет меньше ярких метафор, впечатляющих образов и неожиданных срав¬нений. Здесь меньше поэзии и блеска. В жиз¬ни духа открывается иная, невыразимая кра¬сота преображения. Трудно найти краски, что¬бы изобразить хрусталь из-за его прозрачной чистоты.
       Духовный мир недоступен для ду¬шевных очей, в нем — особая тишина, и это не пустота, а — песнь, которую нельзя передать в звуках. Этот мир, заключенный в самом че¬ловеке, открывается ему через богоуподобление. Душевные чувства не слышат тихих гла¬голов духа, их заглушает шум страстей.
      Не испытав духовной жизни, интеллигенты уже готовы вынести ей приговор. Им кажется, что это какая-то статика и удручающее однооб¬разие. Но когда исчезает завеса тумана, то гла¬зам открываются просторы неба, эти мириа¬ды горящих огней, рассыпанных в необъят¬ных далях, как неисчислимые сокровища.
      Душевный человек не понимает глубины без¬молвия. Он хочет, чтобы Бог явился ему в гро¬ме и буре его человеческих страстей. Он гово¬рит: « Бог любит меня в моих исканиях и стра¬даниях, в моих падениях и разочарованиях больше, чем тех, кто успокоился, найдя Его». Но на самом деле интеллигент просто не хо¬чет расстаться со своими страстями, а все его «страдания» — это просто попытка взойти на крест в оскверненном рубище души.
       Может быть, у интеллигента вначале и бывают какие-то искания, но затем они превращаются в дра¬матические монологи на сцене души, когда этот артист от религии любуется самим собой. Итак, странное дело — интеллигенты твердят о принципиальности, а требуют от нас, верующих, религиозной беспринципно¬сти во имя какой-то абстрактной любви и единства: примите-де идеи теософии или же хотя бы экуменизма и тогда согласие и мир воцарятся на земле. Но на деле без истины не может существовать сама любовь: исчез¬нут и одна, и другая, останется только шанс получить гуманитарную помощь.
       Как уже было замечено, интеллигент яро¬стно дорожит своей индивидуальностью, но в то же время интеллигенция отличается рез¬ко выраженными корпоративными свойства¬ми и особенностями. Интеллигенция во все времена имела свои особые интеллектуаль¬ные стандарты, типизированный, своего рода суммированный менталитет.
      Интеллигент может быть верующим или неверующим, иде¬алистом или материалистом, поклонником тех или иных философских течений, привер¬женцем различных политических партий, сто¬ронником любых течений в литературе и ис¬кусстве — от реализма до кубизма, но при этом интеллигент все равно будет находить¬ся в каком-то особом душевном «поле».
        Ин¬теллигенцию можно сравнить с многочислен¬ным, разветвленным орденом, имеющим свои правила, свою этику и свои неписаные зако¬ны. Этот «орден» не имеет единого центра управления, но тем не менее мы замечаем у него однотипную шкалу ценностей, выработанный этический кодекс, а точнее говоря — этикет, сходные идеи и настроения. В этом «ордене» собраны люди с самыми разными характера¬ми, они могут диспутировать и конфликто¬вать друг с другом до бесконечности, но их объединяет дух союза, в который они вступи¬ли. В этом «ордене» индивидуальность отно¬сится к корпорации — как биологическая особь к виду, к которому принадлежит; ее мен¬талитет принимает определенное направле¬ние, как стрелка компаса под воздействием магнитного поля.
        Интеллигенцию более все¬го характеризует одинаковая реакция на ду¬ховные ценности. Нам трудно выразить нашу мысль просто, и поэтому мы прибегнем к па¬радоксу — интеллигент может быть религи¬озно ориентированным, в душевном аспекте, и в то же время духовным нигилистом.
       Чем характеризуется современный интел¬лигент? Нам кажется, внутренней асиммет¬ричностью. Сила и способность души в нем развиты негармонично. Разрыв между чув¬ством и умом постоянен, разобщение ума и воли еще более глубоко. Чтобы как-нибудь скрыть эту внутреннюю дисгармонию от себя и от окружающих, интеллигент беспрерывно играет. Он, как сказано выше, артист от рели-гии. Более того, он артист, постановщик и зри¬тель пьесы одновременно.
       Сложность — это проклятие интеллигенции. Даже когда ин¬теллигент хочет быть искренним, он играет в правду. Из набора масок интеллигент вы¬бирает наиболее соответствующую его со-стоянию, но говорит-то — маска, а не сердце. Отношение интеллигента к Церкви насто¬роженное, полное внутренней тревоги и опа¬сения. Ему легче войти в какую-нибудь эзо¬терическую секту, чем в храм для молитвы в воскресный день. При слове Церковь в душе интеллигента просыпаются необъяснимые для него самого фобии.
     По нашему мнению, разгадка этой психологической проблемы со¬стоит в том, что интеллигент, повторимся, принадлежит к невидимому ордену-союзу, что он находится внутри некоей системы, грани¬цы которой очертил невидимый циркуль.
      Интеллигент понимает, что в Церкви он должен стать другим. Он должен отказаться от своих прежних представлений, он должен разорвать душевные связи, которые объединяли его с прежними друзьями, а точнее — с единомышленниками. Интеллигент дол¬жен свое интеллектуальное «имение» отдать нищим, то есть, как уже известно, бесам, он должен начать жестокую борьбу со своими страстями, в которых он видел, еще раз под¬черкнем, полноту и содержание жизни и которые привык «перебирать», как музы¬кант — струны инструмента, чтоб вызвать ча¬рующие душу звуки.
      Но у тайных союзов есть свой устав, и че¬ловек, покидающий союз, будет подвергнут остракизму и наказан: он перебежчик и враг. Верующий интеллигент в своей среде под¬вергается невидимой изоляции и негласно¬му бойкоту. Он становится чужим, конечно при условии, что он действительно стал цер¬ковным христианином, а не играет в христи¬анство. Если же он — артист от религии, то остается своим в своем кругу. Развлекаться волен каждый так, как ему угодно.
      Интеллигент может быть внешне вполне порядочным человеком, он может искренно возмущаться несправедливостью, он может с презрением отвергать махинации и взятки, он может быть щедрым и великодушным, однако он никогда не сможет очистить свое сердце от похоти, грязи и страстей, потому что его добродетели основаны на гордости, кото¬рую он считает чувством собственного досто¬инства, и на тайном самолюбовании, которое приводит его к превозношению над другими.
     Оттого-то порядочность интеллигента — и мы уже это говорили — простое исполнение общественной нормы и игра в нравственного героя. Что же касается самой души, то интел¬лигент считает, что его внутреннее состояние, его страсти и грехи, к нравственности не име¬ет прямого отношения, поскольку не наруша¬ет прав других людей. Вот почему душевный разврат, поражающий глубины сердца, как метастазы,— явление, характерное особенно для интеллигенции.
      В этом отношении твор¬ческая интеллигенция, люди искусства уже несколько столетий прочно держат лидерство. Играть со своим воображением, развлекать¬ся игрой со страстями и оставаться незапят¬нанным невозможно. Восточная пословица гласит: «Кто хочет покататься верхом на тиг-ре, оказывается в его зубах».
     Наша интеллигенция закомплексована, потому что легко ранима. Комплексы — это латки, которые накладывают на рваные дыры подсознания. Наибольший процент душевнобольных поставляет интеллиген¬ция. Душевные болезни главной своей при¬чиной имеют гордость. Гордый человек глу¬боко несчастен, он находится в постоянном конфликте со всеми, и в то же время он не хочет и поэтому не может смирить свою гордыню.
     Для интеллигенции гордость — это не де¬монический грех, а синоним достоинства. Церковное учение о смирении интеллигент понимает как малодушие и постоянную го¬товность к капитуляции. Христианин сми¬ряется, видя глубину своей греховности. Интеллигент имеет обширные познания о внешнем мире, но свою душу он знает и понимает меньше всего, поэтому он и не ви¬дит, в чем его, а вернее общечеловеческая — греховность, в чем он должен каяться, что он должен постоянно исправлять. Интелли¬гент считает себя нравственным также по¬тому, что может сказать много красивых слов о нравственности.
     Христианин смиряет себя, видя в каждом человеке красоту и подобие образа Божиего.
     Интеллигент видит в каждом человеке, прежде всего, степень его культуры. Он хо¬чет превзойти других и еще более утвердить свою гордость, свое раздувшееся «эго».
     Гордость всегда протестует, гордость все¬гда недовольна. Сословная гордость интел¬лигента подготавливала революции. Бунты устраивали разбойники, а революцию — ин¬теллигенты. Конец был один: бунтовщики попадали на плаху, а интеллигенция оказы¬валась размолотой жерновами революции.
     Поджигая корабль, на котором она плыла, интеллигенция сгорала в пламени этого по¬жара или тонула в волнах моря. Больше все¬го пострадала интеллигенция во время трех самых грандиозных революций — француз¬ской, русской и китайской. Она все пережи¬ла, все перетерпела и в результате ничему не научилась.
       После недавнего шока, кото¬рый пробудил стремление приблизиться к Церкви, найти в ней защиту, прийти к ней, интеллигенция снова стала организовы¬ваться в подобие средневекового ордена, она по-прежнему очарована фаустовской меч¬той, она по-прежнему стремится к невоз-можному — остановить время, установить хилиастическое  царство на земле, хотя бы продав за это душу дьяволу.
       Духовный опыт — это не эксперимент, который можно повторить произвольно, а встреча человеческой души с благодатью. Он не запечатлевается в образах, он невыразим словами, он проявляется в необыкновенном переживании человеческой души и носит реальный, но субъективный характер. Этот опыт нельзя запомнить и при желании воспроизвести снова. Когда от человека отступает благодать, этот опыт исчезает из его памяти. Мы помним о нем, но... не помним его.
      Даже несравненно более грубое, эмоциональное состояние трудно воспроизвести по памяти. Например, вы в молодости любили кого-то, вы помните об этом факте, но, в сущности, он вас мало трогает, и вы можете дать ему теперь разные оценки. Но воспроизвести то состояние, пережить его снова для вас невозможно. Однако, конечно, это очень приблизительное сравнение.
      Отходит от человека благодать, и он теряет чувство реальности духовного мира. Он может сказать: «Я когда-то верил, а теперь понял, что верил в пустоту...», но на самом деле эта пустота образовалась в его душе, когда его оставила благодать и там снова воцарились уснувшие было страсти. Поэтому для веры нужны жизнь в соответствии с верой и молитва как обращенность к Богу. Молитва — это глаза души, возведенные к Богу.
       Если от ответа на тот или иной вопрос зависит ваша вера, то, по сути дела, ее у вас нет. Вы хотите найти истину на уровне души, в области временного и преходящего, там, где царят рассудочные понятия. Вы хотите заменить веру знанием, успокоить свой мятущийся ум, а затем, удовлетворив его голод брошенной ему пищей, сказать: «Я верю».
       На самом деле вера должна основываться на другом — на Божественном  Откровении, на чувстве достоверности, на самоочевидности веры, на аксиоматичес¬ких доказательствах, которые дает мистико-аскетический опыт. Вы должны знать, что от ваших вопросов и от моих ответов не может зависеть моя вера, иначе она ничтожна. Но вы  имеете право знать, что говорит об том богословие.



МЫСЛИ ОБ ИСКУССТВЕ


Короткие и беспорядочные мысли хотя и не плохи но не тянут на отдельную статью по моему

        В молодости я любила поэзию и часто называла ее «магией слов». Она вводит че¬ловека в какое-то особенное состояние похожее на транс. Поэзия, как и музыка, об¬ращена к эмоциональным глубинам души человека. При этом рассудок погружает¬ся в дремоту, словно видит сны наяву.
       Му¬зыка и поэзия пленяют и захватывают че¬ловека и в то же время раскрывают лежа¬щие под сознанием пласты его души — мир чувств и страстей. Особенно я чувствова¬ла это в поэзии символистов; но если бы меня спросили о содержании их стихов, тоя не смогла бы пересказать их: там только волны, которые поднимаются из недр души и снова исчезают, а наш рассудок лишь кораблик, качающийся на этих волнах. Я бро¬сила читать стихи еще до прихода в Церковь.Чтобы вы лучше поняли меня, то лучше наверное мне привести реальный пример из жизни. У меня была старая подруга Нина  Козловская, вос¬питанная приблизительно в той же среде, что и я. Она родилась в Тбилиси, ее отец занимал какой-то высокий пост в Минис¬терстве путей сообщения.
     Козловская страстно любила книги и писала довольно сносные стихи, была необычайно скром-ной, если можно так сказать, аскетичной. Она преподавала историю и всецело отда¬вала себя людям, так что для учеников была самым любимым педагогом. Каза¬лось, что в жизни каждого повстречавше¬гося с ней человека Нина должна была при¬нять участие.
    Личной жизни для нее как будто не существовало. Ее семьей были друзья и ученики. Она представлялась воплощением скромности и душевной чис¬тоты. Может быть, это и было так. Но ког-да Нина начинала читать свои стихи, то я видела перед собой совершенно другого человека. Будучи девушкой, она описыва¬ла любовные сцены так, как будто сама пе¬режила их. При этом в ее стихах звучал гру¬бый натурализм.
       «Что это такое — жертва ради искусства?» — думала я. Какая-то странная игра: обычно блудницы играют в целомудренных, а она, будучи девушкой, в своих стихах играла в блудницу. Однаж¬ды я спросила: «Нина, скажи, наконец, кто ты: монахиня в миру или женщина, опья¬ненная страстью?». Она ответила: «Поэзия отравила мою душу. Я сама не знаю, кто я. При людях я весталка, притом не только а нешне, но и в своем сердце. А когда начи¬наю писать стихи, то превращаюсь в вак¬ханку. Я чувствую себя медиумом каких-то сил, которые подсказывают мне то, что я не испытывала никогда». И она повтори¬ла то, о чем я уже говорила: «Поэзия — это магия, которая как бы выводит заклятия¬ми призраки из глубин нашей души».
       Это было еще одной из причин, почему я бросила читать когда-то любимые мной стихи символистов и вообще стала сдер¬жанно относиться к искусству.










      

О СОДЕРЖАНИИ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ ЧЕЛОВЕКА
или
ДВА МИРА

        Иногда какой-нибудь интеллигент гово¬рит «Мне хорошо в храме, но что мне может дать священник? Я готов принять его как исполнителя Таинств, но, кроме этого, что может быть у меня с ним общего?».
      Или в этих словах выражается обычное интеллигентское пренебрежение к священ¬ству, или наш интеллигент исходит из соб¬ственного случайного опыта. Возможно, ин¬теллигент подошел к священнику с вопросом, ответ на который мог бы быть дан только на уровне информации или дискурсивного мыш¬ления, в том числе казуистически-схоласти¬ческого. В таком случае интеллигент потре¬бовал у священника того, чего у священника могло и не иметься. Результат был бы таким же, спроси он у врача об электронной техни¬ке.
      Священник — это не философ, не схоласт, не историк и даже не богослов-эрудит (хотя одно не исключает другого). С точки зрения эрудита, ответы священника могут показать¬ся наивными, а иногда могут быть действи¬тельно ошибочными. Но если бы интеллигент подошел к православному священнику не как к совопроснику, а как к духовному руководи¬телю и спросил бы совета, как ему, интелли¬генту, спастись, то в большинстве случаев по¬лучил бы правильный ответ.
      Священник, многие годы служащий литургию, возносящий молитвы и ектеньи, принимая Причастие, то есть, соприкасаясь с Божественным светом, не может не иметь определенного духовного про¬свещения и поэтому способен дать ответы на голос души, желающей приблизиться к Богу, а не на вопросы любознательного и скепти¬ческого рассудка.
       Еще одна характерная интеллигентская черта слабое знание самого себя, что, как ни странно, может сочетаться со способнос¬тью к тонкому психоанализу. Оно и понятно: проникнуть в глубины души можно только при свете благодати. Анализ на уровне реф¬лексии — это картины сменяющих друг друга волн.
       Интеллигент обычно болеет гордостью; он везде хочет быть значимым. Если интел¬лигент не идеализирует себя, то он готов вы¬глядеть и в своих глазах, и в глазах окружа¬ющих самим демоном, только бы не мелким и паршивым бесенком.
       Священник, как пра¬вило, интуитивно чувствует внутреннее со¬стояние своих духовных чад и видит их глав¬ную болезнь, с которой надо начать лечение. Поэтому слова священника могут показать¬ся на первый взгляд не соответствующими вопросу, но они будут содержать то, что нуж¬но спрашивающему. Это проверено опытом.
       Впрочем, и здесь требуются определенные условия — любовь со стороны священника к спрашивающему и доверие спрашивающе¬го к священнику: тогда появляется внутрен¬няя связь, тогда благодать может открыть священнику то, что скрыто под непроница¬емым покровом от любого психолога.
      Современный человек любит всуе упоми¬нать слово культура, но если уж говорить об истинной культуре, то она начинается с уме¬ния увидеть свою некультурность, познать ограниченность своего ума, бесстыдство и безобразие своих страстей, этой тайной бо¬лезни души; истинная культура — стать ра¬бом Христа и послушником Церкви, чтобы через подобное рабство получить свободу.
       Во время душевно-религиозных пережи¬ваний человека могут осенять блестящие мысли (но это лишь потешные огни, которые быстро гаснут, не оставляя следа), и к ним нередко примешиваются остроумные шутки и каламбуры, как будто стрелы, направлен¬ные в стан врагов веры. В некоторых, к счас¬тью редких, случаях псевдорелигиозное со¬стояние стояние переходит в визионерство, человек начинает создавать картины на религиоз¬ные темы, он живет в мире своего вообра¬жения и считает это небесной реальностью, чуть ли не Откровением и Божественным даром.
      У человека, утвердившегося, как бы укоренившегося, в ложный мистицизм, из¬меняется отношение к окружающим, оно становится или слащаво-сентименталь¬ным, когда показная ласковость пропитана не любовью, а скрытой сексуальностью, или, наоборот, дерзким и требовательным. Духовная религиозность отличается от ду¬шевной стремлением не к словесному само¬выражению, а к безмолвию и молитве.
       Эта молитва лишена эмоционального драматиз¬ма и аффективности. Основа ее — благогове¬ние. Человек в минуты молитвы ощущает, что Бог — это всё для него, а он без Бога — ничто. Он молится, прежде всего, о вечной жизни, о прощении своих грехов, он чувствует себя нищим, который протягивает руку за пода¬янием; в то же время он ощущает в этой ни¬щете свое богатство. Молитва, еще раз на¬помним,— это диалог, молитва не остается без ответа, но ответ — это, прежде всего, не изменение внешних условий, а пробуждение самого человека.
       Душевная молитва эмоцио¬нальна и страстна, там просят преимуще¬ственно то, что принадлежит Земле. Там ищут не Бога, а «от Бога», там хотят изменить Про¬мысл Божий без изменения самого себя. Та¬кая молитва является не потребностью духа, а потребностью ситуации, положения, нужды (в некоторых случаях — своего настроения). Душевная молитва не чувствует Бога как Жи¬вую Личность, а обращается к Нему как к пер¬сонифицированному энергетическому Цент¬ру вселенной. Но даже такой молитве не благоволит современная интеллигенция.
      А ведь слово молитва происходит от «мо¬лить», «умолять», но для интеллигента умо¬лять — это признак слабости и малодушия. На самом же деле отчуждение от молитвы — это симптом гордости, окаменения сердца, вот почему даже слово молитва вытесняется из лексикона интеллигенции другим, модным, словом — медитация.
       Вместо того чтобы сги¬бать свою медную шею, человек, удобно сев в кресло или на скамью (а это один из атрибу¬тов католической церкви и протестантской кирхи, который на Западе стал проникать и в православные храмы), начинает медити¬ровать, размышлять над каким-либо изре¬чением, или рассматривать какой-либо об¬раз, или повторять какие-либо, порой и не¬понятные ему, слова. Так что если молитва, как мы уже знаем,— диалог, то медитация — это монолог, обращенный к самому себе. Медитируя, человек не выходит из поля своего «эго», а это как раз и устраивает со¬временного интеллигента.
      Есть особый вид медитации — психотера¬пия, методология которой прямо противопо¬ложна христианскому пути к Богу через по¬каяние. Человек внушает себе, что он здоров, что он обладает высокими достоинствами, вместо того, чтобы лечить болезнь, вместо того, чтобы искоренять свои страсти.
      Психо¬терапия — это сознательное введение челове¬ка в мир иллюзий, это — обольщение челове-ка посредством его же собственной гордыни, это — ложная анестезия, на время снимающая боль (симптом болезни), после которой не излеченная, а только закрытая от сознания человека болезнь проявляется с новой силой. Мы считаем медитацию разновидностью гипноза, который открывает к душе человека до¬ступ темным силам и, как всякий гипноз, раз¬рушает психику человека изнутри. Если ме¬дитацию можно определить одним словом, то этим словом будет антимолитва.
      В мире много вер, идеологий, философий, на¬правлений, систем. Картина мира у каждого наро¬да, у каждой религии и идеологии имеет свои осо¬бенности. Но...
      Но в сущности, когда мы углубимся в изучение этих мировоззрений, идеологий и философий, мы, в конце концов, обнаруживаем, что все системы мыш¬ления, все философские учения делятся на два про¬тивоположных и непримиримых мировоззрения: мир без Бога и мир с Богом.
      И получается, что мы, всё человечество, жи¬вём как минимум в двух параллельных мирах.
      В одном из этих миров главный - Бог, Творец и Промыслитель, любящий Отец, никогда не оставля¬ющий. Своей заботой человека.
      В другом мире главный - сам человек, главная воля - воля человеческая, которую он и пытается пре¬творить в жизнь.
      Много ли общего в этих двух мирах? Могут ли люди из разных миров вообще иметь что-то общее или они обречены на взаимное непонимание?
      В том-то и сложность нашего совместного (веру¬ющих и неверующих) существования в единой дей¬ствительности, что наши параллельные миры - не две замкнутые и отдельные друг от друга системы, а об¬щее пространство (и время), в котором люди верую¬щие и люди неверующие живут рядом, бок о бок. Жизни наши пересекаются, переплетаются, а два мира (с Богом и без Бога) иногда ухитряются сосу¬ществовать в душе одного человека.
       Но, увы, сосу¬ществование это отнюдь не бесконфликтное. Когда основной вопрос бытия (я живу в мире с Богом или без Бога?) не решён внутри человека или между людь¬ми духовный спор продолжается бесконечно.
      Но не это самое сложное. Самое сложное то, что разность понятий о Боге, человеке и мире осознаёт¬ся нами, людьми, только тогда, когда мы спорим о вопросах веры (или неверия). А когда спор идёт о более отвлечённых предметах (как, например, та¬лант), мы не учитываем и даже не осознаём, что духовность и  вера тоже  - талант  дар Божий.
      В последние десятилетия на вол¬не, смывшей многие нравственные принципы, мож¬но было услышать любую формулировку касательно таланта, вплоть до «талантливого киллера». Но талантливый атеист-это удар ниже пояса. Мы не принимаем в расчёт, что, говоря о та¬ланте, бездарности, красоте, уродстве и тысячах подобных предметов, одни и те же слова мы напол¬няем разным смыслом, а иногда и вовсе противоположным содержанием.
     А что же талант? Как его понимают в мире? Но в ответ можно задать встречный вопрос,: в каком мире?  Рассмотрим прежде атеистическую концепцию таланта.
Талант - это природная одарённость, особен¬ная способность человека к какому-либо занятию, неважно к какому.
       Поскольку талант достался тебе от природы, а природа - субстанция безличная, это - твой выиг-рыш в лотерею, не более, но и не менее того. Но этот выигрыш, это счастье, свалившееся на тебя про¬сто так, ниоткуда, по иронии слепой судьбы, надо использовать с максимальной пользой для себя. Для этого надо трудиться, развивать и усиливать талант.
      Но с какой целью? Цель очевидна - поставив та¬лант на службу себе и правильно его, использовав, ты можешь добиться многого: успеха в обществе, лич¬ной славы и, как следствие, богатства. Три эти со¬ставляющие, взаимно поддерживая друг друга, бу¬дут расти, и множиться и, в конце концов, сделают тебе имя (формулировка строителей известной всем башни) и оставят это имя в истории.
Итак, природная одарённость - труд - личный успех и посмертная слава. Это и есть атеистическая концепция таланта.
       А как обстоит дело в мире, где есть Бог? Талант - это дар Бога, твоего любящего Отца. Но всякий дар, как признак некоего избранничества, накладывает на человека определённую ответствен¬ность. Ведь кому даётся больше, с того больше и спра¬шивается. Поэтому нравственное чувство (и чувство простой человеческой справедливости) подсказыва¬ет нам, что за любой дар своего Отца нужно благо¬дарить.
        Как верующий человек, я понимаю, что благода¬рить надо не только словом, но и делом. А это зна¬чит - надо приумножить свой талант и поставить его на службу добру. Чтобы служение было максималь¬но эффективным, талант надо развивать, надо работать. Твой труд принесёт добрые плоды, он под¬держит хотя бы кого-то из людей, твоих братьев, в трудное время, направит их мысли к свету, к надеж¬де, к Богу. Это и будет исполнением твоего долга. Это и будет возвращением твоего долга Отцу.
    Много ли общего в этих двух взглядах на проис¬хождение, цели и задачи, плоды таланта?
    Полностью совпадает лишь одна максима: талант надо развивать и нельзя зарывать в землю. Здесь со¬гласны все - и верующие, и неверующие. И это ра¬дует - хоть что-то общее у нас есть...
Но на этом сходство и заканчивается: ведь даже в понятие «развивать талант» можно вложить проти-воположные идеи. Одни развивают талант, углублён¬но изучая свое дело, пытаясь постигнуть то, чего прежде не знали, - другие понимают развитие как бесконечную «раскрутку» себя в жёлтых «глянцевых» СМИ, как непрекращающийся самопиар любой це¬ной, когда ради красного словца не щадят ни отца, ни мать...
       Но есть и ещё одно, самое последнее и самое главное, различие в понимании таланта зрячими (ве¬рующими) и слепыми. Суть таланта для неверующе¬го - это всегда какие-то особые способности, кото¬рых нет у других. От этого в неверующем мире так много стонов и нытья по поводу своей обделённости какими-то талантами. «Вот он певец, художник, писатель, а я двух слов связать не могу, мне медведь на ухо наступил, я синего от красного не отличаю и т.д. и т.п.». И за всем этим нытьём как-то забывает¬ся, что талант - это не только особая художествен¬ная одарённость (не все же художники, в конце кон¬цов!), а вообще любая способность, способность к чему-либо.
      Ну, например, способность дышать, мыслить, го¬ворить - словом, жить. Ведь именно жизнь, соглас¬но христианскому взгляду на мир и человека (и со¬гласно простому здравому смыслу!), и является главным талантом любого из живущих на земле. И именно этот талант прежде всякого другого мы дол¬жны будем, согласно притче о талантах, вернуть на¬шему Господину.
      Да, человек может получить и пять, и десять та¬лантов он может быть, что называется, на все руки мастер - и все эти таланты он будет обязан приум¬ножать и вернуть с прибылью. Но один-то талант есть у каждого из нас, живущих в этой жизни. И при всём нашем уважении к художественным, научным, техническим или иным талантам - разве они не вто¬ричны по отношению к самой жизни? Разве талант жизни не самый главный? Разве не за него нам при¬дётся отвечать в первую очередь?
      И тогда получается, что «талантливому киллеру» или женщине, привычно делающей аборты, придёт¬ся ответить ещё и за чужие таланты жизни, кото¬рые они так дерзко погубили...
      Итак, все талантливы, все одарены, никто и ни¬чем не обделён у Бога, талант жизни есть у каждого из живущих. А дальше - всё в наших руках, а точ¬нее - в наших сердцах. Ведь только в абсолютно пу¬стом сердце нет ни почвы, ни солнца, ни влаги, что¬бы взрастить данные нам таланты...
     Что же следует из всего вышесказанного? Глав¬ное, пожалуй, вот что: никогда нельзя забывать, что мы живём в параллельных мирах, что все слова в них имеют разное значение. А потому, прежде чем начинать серьёзный разговор о серьёзных поняти¬ях, мы должны выяснить у собеседника, в каком мире живет он? В мире, где царствуют хаос и волчьи за¬коны взаимного пожирания, - или в мире, где цар¬ствует милостивый и любящий Отец? …Согласитесь, это всё-таки разные миры...




P.S.

Первые наброски данной статьи мы предлагали для ознакомления желающим, и узнать их мнение. Первый вопрос? Почему только интеллигенция, это касается всех!!!
Второе; О какой духовности могла  идти речь, если даже наука о душе -психология (перевод с греческого  психо-душа, логия-наука), провозгласившая себя "научной", изгнала из сферы своего исследования категорию души- (Основосоставляющей духовности).
        Категорию "души" психология заменила категорией "психика". В этом смысле психология стала "бездушной". Научная психология утратила интерес и к нравственным аспектам поведения человека. Ее отныне практически не занимает борьба сил добра и зла в душе человеческой. Она почитает нравственную сторону поведения человека за пустяк, которым можно пренебречь в интересах "чисто психологического" исследования, ради его "объективности" и "научности". Однако не нужно быть ученым-психологом, чтобы увидеть, что всякий поступок человека, всякое его переживание, каждая его мысль практически всегда облекаются либо в одеяние добра, либо в одеяние зла. Таким образом, утратив интерес к категории нравственного и погрешив против истины, психология стала безнравственной
 «Ни премудрые своей премудростью, ни разумные своим разумом не могли постичь тонкость души или сказать о ней, что она такое, кроме только тех, кому Дух открывает ее постижение и дает точное знание о ней»? (Преп. Макарий Египетский)
      Если мы пожелаем основательно изучить психологию че¬ловека и обратимся к соответствующим научным руководствам по ней, то нас постигнет глубокое разочарование. Когда в настоящее время начинаешь интересоваться этим жизненно важ¬ным вопросом и ищешь каких-либо указаний и разъяснений, то с изумлением и почти с отчаянием убеждаешься, что такой ли¬тературы практически не существует.
        По существу такой науки в настоящее время нет. Есть лишь история попыток построения психологии, смена опытов по ее созданию на непрерывно меня¬ющихся обоснованиях. Единственным официально признанным философским учением о человеческой жизни стала эмпириче¬ская психология, которая сама себя объявила «психологией без души». Учение о душе заменено ею на учение о закономерностях различных психических явлений. Современная научная психо¬логия - это по сути не психология, а скорее физиология. Она есть не учение о душе как сфере внутренней жизни, а есть учение о внешних, чувственно-предметных условиях и закономерностях сосуществования и смены душевных явлений. Прекрасное на¬звание «психология» было просто незаконно похищено и исполь¬зовано как титул для совсем иной научной работы.
        В противовес так называемой научной психологии суще¬ствует психология святоотеческая. При сравнении научной пси¬хологии и психологии святоотеческой замечается немалая раз¬ница между ними, так как в основе тех и других взглядов лежат совершенно разные космологические и антропологические пред¬ставления. К тому же светские ученые психологи, сами, будучи душевно-плотскими людьми, изучают тех же душевно-плотских людей под душевно-плотским углом зрения и исключительно с помощью психометрических методов. Эта узость миросозерца¬ния и рабское подчинение материалистическому направлению не дают им возможности понимать правильно явления духовно-душевной жизни.
      Душевный человек не может разуметь Истины, которая может восприниматься только духовно, являясь плодом длительного аскетического подвига и живого религиозного опы¬та (1Кор. 2; 14). Да и всякая наука возможна только в союзе с религией, на которую она должна постоянно опираться, чтобы иметь право на свое существование, ибо нет во всем мире ничего более неустойчивого и сомнительного, чем науки рождаемой падшим умом человеческим. Не может древо зло плоды добры творити и егда объемлют от терния грозды, или от репия смоквы (Мф. 7; 15,19)?
      Падший человеческий ум, источенный страстями, посто¬янно колеблется во мнении, думая найти опору в ежедневно меняющихся «рабочих гипотезах», а не в Боге - неложном и неизменном Источнике всего сущего. Что он может дать в та¬ком случае? Ничего, кроме плода по роду своему, такого же со¬мнительного, неверного, лживого, как и он сам. Нельзя слепому говорить о красотах мира или глухому о музыке и мелодиях. А те представители науки, которые создавали официальные шко¬лы психологии, были слепы на внутренние очи и глухи на внут¬ренний слух и не могли поэтому постичь законов душевной жиз¬ни. Поэтому учение их о душе и ее способностях односторонне и лживо.
      Прав был св. Василий Великий, ученейший человек своего времени, когда называл светскую науку «ученым пусто¬словием», «многопопечительной суетой» и «паутинной тканью», в которой «если увязнет комар или муха, или что-нибудь столько же бессильное, то остается связанным, но если приближется к ним другое сильнейшее животное, то удобно освобождается и слабую паутину разрывает и уничтожает».
      Научная психология страдает поразительной бедностью мыслей и выводов, но убо¬жество своего содержания она тщательно скрывает под вычур¬ными терминами, которые способны производить на малогра¬мотных и полуграмотных сильное впечатление.
      Святоотеческая психология отличается от научной тем, что в широком масштабе рассматривает все явления духовно-душев¬ной жизни, проникая во все ее уголки, что не под силу никакому светскому психологу со всеми его современными техническими средствами. Ученые психологи не хотят, да и не могут даже про¬сто отделить истинные душевные движения от движений неис¬тинных, страстных, хотя к этому постоянно призывают христи-анские психологи, говоря: «Будем непрестанно исследовать са¬мих себя и отношении ко всем страстям и добродетелям».
       Ставили ли ученые психологи, всю жизнь изучающие душу челове¬ка, когда-либо перед собой такую задачу? Если неверующие люди, упорно противясь истине, избегают чтения святоотеческой ли¬тературы, не видя в ней ничего интересного и достойного ис¬следования, то ученые-психологи должны бы, по обязанности специалистов, изучающих душевную жизнь, заняться разбором «научной психологии» страстей. Им бы следовало изучать это хотя бы в качестве отрицательной, с их точки зрения, литерату¬ры." Но они этого не делают. «Некоторые ученые чутьем догады¬ваются, как это было бы интересно, - говорит один современный нам епископ, - но, обвиняя других в неумении и неспособности построить научную систему такого рода, в самонадеянности при¬нявшись за дело и отодвинув в сторону работы всех предшествен¬ников, ничего сами так и не дали».
      Это закономерное следствие, если принять во внимание, что ученость не есть собственно мудрость, а только мнение мудрости. «Познание Истины, которая открыта человекам Господом, к Ко¬торому доступ - только верой, которая неприступна для падшего разума человеческого, - заменяется в учености гаданиями, пред¬положениями.
      Мудрость этого мира, в которой почетное место занимают многие язычники и безбожники, прямо противо¬положна, по самим началам своим, мудрости духовной, божест¬венной. Нельзя быть последователем той и другой вместе; одной непременно должно отречься. Падший человек - «ложь», т.е. об¬раз мыслей, собрание понятий и познаний ложных, имеющих толь¬ко наружность разума, а в сущности своей - шатание, бред, бесно¬вание ума, пораженного смертной язвой греха и падения».
      Чем же иным объяснить замалчивание современной психологической наукой учения святых Отцов о душе и страстях, как не «личной завистью ученых, сознающих свое убожество перед глубиной по¬знания души человеческой святыми Отцами, аскетами и кознями сатаны, боящегося, что если будут изучать писания Отцов даже с целью их критики, то и тогда это будет дело опасное и найдутся люди, которые будут читать эту критику не ради нее самой, а ради тех цитат святоотеческих, на которые она нападает».
       О своей духовной бедности красноречиво говорят сами рабо¬ты научных психологов. О том, какой сумбур царит в их научных произведениях видно, например, из заявления одного ученого, который не выдержал и печатно заявил следующее: «Что же касает¬ся «научной психологии» чувствований, то я предпочел бы читать словесные описания размеров скал в Нью-Гемпшир, чем снова перечитывать эти психологические произведения. В них нет ника¬кого плодотворного руководящего начала, никакой основной точ¬ки зрения».
      Убожество и немощь мирской науки главным образом познается в том, что она все свое содержание сводит к одним лишь хитроумным и трудно выговариваемым терминам, но совер¬шенно бессильна оказывается помочь своим чадам. Не может она помочь и самим ученым, ибо «воевать с бесами и со страстями философу с помощью своих научных открытий, положений и ги¬потез - все равно, что младенцу появиться с картонным мечом в самом пекле современного боя посреди рвущихся снарядов, тан¬ков, и при этом думать, что он нагоняет страх на неприятеля».
        Научная психология, претендующая на экспериментальность, изучает в своих опытах только внешние проявления ду¬шевной жизни и глубже идти не в состоянии со своими научны¬ми методами. Как сокрушался один из современных нам христи¬анских подвижников, говоря: «Я когда-то был настолько наивен, что хотел познать душу, изучая курсы психологии. Сколько глупо¬стей делаешь в молодости, когда нет у тебя руководителя. Психо¬логия изучает вовсе не человека, а «кожу», - скорость процессов, ашн-рцс-пции, память... Такая чепуха».
        О всей научной, секуля-ризоиаииой психологии можно пожалуй сказать, да не сочтут; то для себя обидой представители этой науки, то же, что ска¬зал в свое  время, не боявшийся открыто проповедовать истину перед сильными мира сего, св. Иоанн Златоуст о Платоне: «В Платоне нет ничего удивительного, кроме красноречия (чего даже-, заметим, лишены нынешние учебники по психологии). И как гробы, покрашенные снаружи, если откроешь, то увидишь исполненными гноя, зловония и сгнивших костей, так и учения этого философа, если отбросишь риторское красноречие, уви¬дишь исполненными многими гнусностями и непристойностя¬ми, особенно, когда он философствует о душе».
       Великими знатоками, глубоко изучившими душу человече¬скую со всеми ее свойствами и проявлениями, во все времена были святые подвижники Церкви Православной. Поколения аскетов и созерцателей выработали свое учение о человеке, осно¬ванное на внутреннем самоуглублении, на изучении сокровен¬ного мира души.
        Некоторые из них как бы нарочно избирали преимущественным, а иногда даже исключительным делом сво¬ей жизни наблюдение самых тонких и сокровенных движений человеческой души и достигали в этом отношении поразитель¬ных успехов и плодов. Об одном из них замечательный знаток святоотеческой письменности, преосвященный Филарет Черни¬говский писал: «Святой Исаак Сирианин всю жизнь свою посвя¬тил уединенному изучению души своей, и ничьи поучения не исполнены таких глубоких психологических сведений, как по¬учения святого Исаака».
        Святые Отцы, в совершенстве изучив все движения душев¬ной жизни, становились практическими психологами. Впрочем, все люди в той или иной степени обладают знаниями такой пси¬хологии, хотя и различаются в плане психологической зорко¬сти и житейской мудрости. Одни весьма проницательны и спо¬собны бывают по едва уловимым движениям, выражению лица, взгляда, позе, проникнуть во внутреннее состояние человека, а другие менее чувствительны к душевному состоянию собеседни¬ка.
      Богатый психологический опыт дает тщательное наблюде¬ние за внутренней жизнью, борьба со страстями, постоянное внимание к себе и трезвение, т.е. все то, что имели святые под¬вижники. Следствием долгого изучения различных душевных состояний являлась та проницательность, которая позволяла по лицу, по некоторым движениям, по отдельным словам и вообще по всей психической атмосфере создаваемой человеком, узнать о его душевном состоянии.
      Великими психологами в этом отно¬шении являются и демоны, имеющие богатый психологический и житейский опыт накопленный в продолжение тысячелетий существования человеческого рода. Демоны, как известно, не видят душевных движений человека, а только догадываются по внешним телодвижениям его, что называется, смотря ему в рот. «Всякое наше телодвижение с любопытством наблюдают, - го¬ворит некоторый знаменитый подвижник, - и ничего не остав¬ляют в нас не замеченным, ни восклонения на ложе, ни сиде¬ния, ни стояния, ни слова, ни выхода, ни взгляда, на все смот¬рят пристально, все употребляют в дело, весь день поучаются на нас лъстивным (Пс. 37; 13)».
       Так нечистые духи могут познавать качества наших мыслей, заключая о них из наших расположе¬ний, слов или занятий. «Даже и те мысли, которые они внуша¬ют, приняты ли или как приняты, они узнают не по природе самой души, т.е. не по внутреннему движению, скрывающемуся, так сказать, в мозгах, но по движениям и признакам внешнего человека».

      По мере же очищения от страстей является некоторое ви¬дение души. «Совершенно очистившийся от страстей, видит даже душу ближнего, - говорят святые Отцы, - хотя не самое суще-ство ее, но в каком она находится устроении и каковы ее распо¬ложения и чувствования».
      Ибо «души, пока осквернены и ом¬рачены, не могут видеть ни друг друга, ни себя самих, а если очистятся (от страстей) и возвратятся в древнее состояние, в каком созданы, то ясно видят сии три чина, т.е. чин низший их (бесов), чин высший (ангелов) и друг друга». Таким образом, очистившиеся от страстей получают особое видение и начинают видеть «духовно, оком естественным, то есть, прозорливым». И это уже не та естественная прозорливость пли проницательность, которая бывает в силу присущей опытной интуиции, а та про¬зорливость, которая бывает по дару благодати. При этой благо¬датной прозорливости, которую имели многие подвижники и аске¬ты Православной Церкви, открывается глубина человеческой души, часто скрытая от самого человека.
Вот та высочайшая наука из наук, которой занимались пре¬подобные иноки, их же не бе достоин весь мир и которая остается недоступной для мудрецов века сего, трудящихся над постиже¬нием ее при свете собственного разума, омраченного падением. Недостаточно здесь собственного света. Здесь нужен свет Хри¬стов!
Только при сиянии этого света человек может вполне уви¬деть себя. Следовательно, одним из исчерпывающих руководств по истинной психологии являются творения святых Отцов. «Сама наука наблюдательной психологии, пытающаяся познать душу путем внешних опытов найдет здесь целую сокровищницу огромного разнообразнейшего внутреннего опыта, в котором никакому лабораторному физиологу и психологу не превзойти глубоких сердцеведцев: Макария Египетского, Иоанна Лествич-ника, Исаака Сирина и других. Загадочная природа наших чувств, желаний, страстей и воли, в их, так называемом, естественном, по-христиански - греховном состоянии, разоблачается здесь с изумительной полнотой и точностью».1 Вот к каким источни¬кам самопознания нужно нам обратиться, чтобы почерпнуть в них ту «живую воду», которая могла бы просветить ослепленные грехом внутренние очи и восстановить заглушенный им же внут¬ренний слух.