Я случайно нашла тебя мокрым в пустыне,
Укрываясь от птиц, ты лежал носом вниз,
Понемногу вбирая крупицы песка полупьяными веками,
Ты не слышал, как руки мои неспеша подкрались
К твоим хилым лодыжкам, что стоя тебя не видали уж тысячу лет,
К твоим брюкам избитым, израненным шавкой плаксивой
И к немытым карманам, таящим когда-то красивые руки, отныне
Сотрясаются только в минуты рыданий бессильной лавиной,
Подгибаются изредка в крепкий кулак, чтобы вылить платок.
Ты изрядно забыл замечать, что ни крохи песка не осталось,
Его выкрали черти, сжимая под мышкой отродье луны.
И с тех самых времен вечерами никак не смеркалось,
Только свод одноглазый зловеще бубнил и пыхтел,
Глубоко презирая тебя, омывал всю макушку плевками,
Ты позволил копытам забрать без боев и унесть
Все родное, что было добыто с трудом и хранилось веками.
Да какие там подвиги? Где уж сдалися тебе безвозмездно...
Достижением стало орлов отгонять посмердевшим душком
И лежать на мокрющей земле, как в забытой зарыться могиле,
Из которой не вылезти бегом, не скрыться пешком.
Вскоре пальцы скользнули по ребрам к железной дороге,
Там, где рельсы и шпалы пустили в горах,
Я следила за ними, ведя указательным парочку линий,
Но прервались пунктиром, пиджак твой рассыпался в прах.
Дальше я не решилась, трусиха, я просто трусиха,
Та, что дрейфит узреть полный пустоши рот и глазницы,
Исковерканный нос, подбородок и сбитые мрамором скулы.
Да все к черту! Я к синим фламинго, я к морю, что часто мне снится.
Развернулась, хлестая себя, подгоняя, как стадо мустангов.
Я не мама тебе, не сестра, я качусь в примирение с собой,
Растянувшись корсетом, нежданно гляжу на высокую стену,
Что зловеще отбила твой шепот вдали за спиной.