Когда Нагорной проповеди зелье
вкушал народ уставший Палестины,
там был один, скрывавшийся в ущелье,
который о другой мечтал године,
который, слушая Христовы речи,
с ухмылкой ледяной произносил:
«Любить врагов – не то же ли, что свечи
пытаться мыслью загасить; и сил
своих не рассчитав вполне и верно,
сожжённым этой страстью быть;
не всё ль равно: судить иль не судить,
когда повсюду ставятся безмерно
убийств обезображенные танцы,
и на столбах опять людские агнцы,
распятые, кричат: благая весть!
и щёк не надо подставлять – не счесть
избитых лиц, чей рок огнём отмечен;
и пир, что похоть ладит, вечен,
и нечем эту жажду утолить;
и крепнет клятвопреступлений нить,
и рвутся рубища, и сердце, как зерцало,
кровь отражает странной позолотой…»
Там был один, его лицо сияло
ухмылкою – он был из Кариота.