Ты не сделаешь, ты не сделаешь
Больше черный ботинок,
В котором я жила, как нога,
Тридцать лет чистая и белая,
Только отваживаясь вдохнуть или чихнуть.
Папа, я должна была убить тебя.
Ты умер раньше, чем успела я –
Мраморно-тяжелый, сумка полная Богом,
Страшная статуя с одним серым пальцем
Большая, как печать Фриско.
И голова в причудливой Атлантике,
Где она в бобово-зеленые поверх синевы вливается
Воды, текущих из прекрасного Носет.
Я привыкла молиться о возвращении тебя.
Ах, ты.
На немецком языке, в городе польском,
Раздавленном до основания катком
Войн, войн, войн.
Но название города обыкновенно.
Мой польский друг.
Говорят таких дюжина или два.
Я никогда не могла сказать, куда ты
Ставил свою ногу, свой корень,
Я никогда не могла поговорить с тобой.
Язык мой немел во рту.
Застревал в колючей ловушке.
Я,я,я,я.
Я могла говорить грубо.
Я думала, что каждый немец был ты.
А язык вульгарный.
Машина, машина
Отправляет меня, как еврейку.
Еврейку в Дахау, Аушвиц, Бельзен.
Я начала говорить как еврейка.
Думаю, я бы быть неплохой еврейкой могла.
Снега Тироли, чистое пиво Вены
Не очень чисты или верны.
С моим предком-цыганом и моим странным везением
И моими картами Таро, и моими картами Таро
Я, возможно, немного еврейка.
Я всегда боялась тебя,
Твоего Люфтваффе, твоей напыщенности.
И твоих аккуратных усов
И твоих арийских глаз, ярко-голубых.
Танкист, танкист, о, ты –
Не Бог, но свастика
Такай черная, что небу сквозь нее не пробиться.
Каждая женщина обожает фашиста,
Сапогом по лицу, зверски
Жестокое сердце зверя, как ты.
Ты стоишь у доски, папа,
На фотографии, которую сделала я,
Трещина на твоем подбородке, вместо следа твоего сапога,
Но не менее дьявол, нет,
Не менее черный мужчина, что
Разделил мое сердце на два.
Мне было десять, когда они похоронили тебя.
В двадцать умереть попыталась
И вернуться назад, назад, назад к тебе
Я думала, что даже кости сгодятся.
Но они вытащили меня из одра
И прикрепили меня клеем навсегда.
И тогда поняла, что делать нужно -
Я твой макет создала,
Мужчина в черном, со взглядом «Майнкампф»
И к дыбе и винту любовь.
И я сказала «Да, да».
Итак, папа, я закончила, наконец.
Черный телефон вырван с корнем,
Голоса не проскользнут.
Если я убила человека, убила я и второго –
Вампира, сказавшего, что он – это ты,
И год кровь мою пившего,
Семь лет, если хочешь знать.
Папа, ты можешь лгать сейчас.
Есть доля в твоем толстом черном сердце
И местные не любили никогда тебя.
Они танцуют и топчут тебя.
Они знали всегда, что это был ты.
Папа, папа, ты сволочь. Я закончила.