Был учитель иностранец
по рождению француз.
На щеках горел румянец.
На цветок садился хруст.
Серебром чернела пряжка.
Пальцы висли на ладах.
Чёрный чай из жёлтой чашки
бергамотом пряно пах.
Чаепитие лишь повод.
В шляпе шёлковая нить.
Он, речной голодный овод,
больно может укусить.
Слаще всякой карамели,
ярким фантиком шурша,
поселившийся в отеле,
грыз древко карандаша.
Он писал четверостишья,
а она кривила рот
и попискивала мышью
от его простых острот.
Хореограф ей не пара.
Но, ведь, ловок, обормот.
Ставши липким от нектара,
жадно ел запретный плод.
Он кружился, словно овод,
но не жалил до поры.
Он приехал в пыльный город
после приступа хандры.
Околдованная танцем,
уходя, ломала бровь.
Говорят, у иностранца
иностранная любовь.
Бергамотом пахнет чашка.
Масло капает с ножа.
В накрахмаленной рубашке
он стоит пред ней, дрожа.
Шепчет нежности на ушко
и, сжимая гибкий стан,
на щеке целует мушку
этот душка, – месье Жан.
Смел, красив, на два подскока
ближе к небу, чем к земле.
За её душистый локон
он готов висеть в петле.
Не готов он лишь жениться.
Хореограф месье Жан,
как диковинная птица,
разговаривал с maman.