Утро в начале лета выдалось на редкость чистое, тихое и свежее. Прохлада с Ишима несла благодать по селу. Где-то за селом слышалось мычание коров, которые отправлялись на заливные луга. Петухи уже отпели свою утреннюю песню, но кое-где еще раздавалось протяжное кукарекууу... Это какой-то проспавший петух опоздал, но обязан выполнить свой долг, а то вдруг вычеркнут из списка. Все шло как обычно в каждой деревне. Жители убирались со скотиной, наспех завтракали и бежали на работу, где трудились за гроши, поднимая детей, внуков, устраивая им лучшую участь.
По дороге, ведущей к конторе, когда то асфальтированной, сейчас сияющей колдобинами и выбоинами, торопливо шел Сенька Кадиков, в видавших виды кирзовых сапогах. В них было жарко, но так как он работал сварщиком, были ему необходимы. Шаркал по асфальту сапогами, спотыкаясь, часто попадая в колдобины. Расстёгнутая рубаха, непонятного светлого цвета, обнажала его мускулистую грудь с клеточками мышц на животе. Полы рубахи развивались в разные стороны в такт ходьбе и движению рук. Темно-коричневое от загара, ветра и обожженное окалиной сварки лицо придавало ему вид Стеньки Разина. Блуждающие глаза, выражающие в данный момент безразличие ко всему, были жгуче-черные, в которых нельзя было рассмотреть зрачки.
Сейчас же были покрыты какой-то белесой пленкой, которая защищала его от всех и вся. Волосы, когда-то наголо стриженные, начали подрастать, закрывая крупные залысины на голове. Небольшая правильная голова держалась на крепкой шее, такой же черной от загара. Прямой нос с горбинкой, примечательная часть забайкальцев, т. е. ассимиляция русских с хамниганами и другими народами того края, придавал хозяину разбойничий вид. Голова постоянно поворачивалась то в одну, то в другую сторону или встряхивалась, когда он попадал в колдобину, при этом нещадно матерясь. Взгляд блуждал по домам, деревьям, встречным людям, был бессмысленным, отрешенным от всего мира. Весь Сенькин вид говорил о том, что накануне была хорошая пьянка, да еще с бальдерерчиком, что это означает, лучше не знать.
Здание конторы находилось возле М.Т.М. До начала восьмидесятых здесь располагалась школа. Теперь построили новую, а контора перешла сюда. Здание достаточно крепкое и большое, огороженное свежевыкрашенным штакетником, за которым раскинулся небольшой палисадник со скамейками и столиком.
Возле ограды собрались рабочие М.Т.М. Трактористы, шоферы, ремонтники и прочие. Одним словом, здесь проводилась рабочая пятиминутка. Обсуждались сельские новости, кто и как провел день или предыдущую ночь. Бригадиры распределяли рабочих по своим местам. В центре внимания, как всегда, дядя Саша (немец по национальности, с одноименным прозвищем), балагур, рассказчик анекдотов, смешных историй и т. д. Весельчак и любитель заложить за воротник. Душа компании. Все, кто хотел посмеяться, слушали его внимательно:
— И вот я захожу домой, а в доме темнота, света нет, жрать сильно хочу. Только пили, а закуска сами знаете какая. Так я по стеночке, по стеночке, стал пробираться на кухню. Помню, утром моя пекла пирожки, думаю, что мне-то оставили. В доме все спят, свет не буду включать, на ощупь покушаю, а то супруга опять будет ворчать:
— Когда ты ее нажрёшься и вовремя домой приходить будешь? Вам что, там наливают? Вы работаете или дегустируете водку?
Вот я и решил, зачем мне это надо? Быстренько покушаю и баиньки.
Немец перевел дух и продолжал с увлечением:
— Рукой по печке шарю, все дальше и дальше. Там в глубине, кастрюли, чашки, сковородки, все пустое. Ничего нет. Вдруг нащупал, тряпка или полотенце, а на нем что-то мягкое, теплое, на пирожки похоже.
Сложила, значит, жена на полотенце, оставили, тепленькие, но что-то не то… Есть хочется, взял и в рот, да надкусил... он как запищит!.. Бросил его, включил свет. Батюшки!!! — толпа слушателей напряглась... Господи! Котята! Лежат себе на предплечье, на полотенце. Вот зараза, где окотилась...
Раздался дружный хохот. Механик, смеясь, поднял голову, увидел Сеньку, идущего к ним. У него сразу промелькнула мысль: идет моя похмелка. Так как Сеньку мотало из стороны в сторону, Немец все понял и решил разыграть.
— А, паразит, идешь. Сейчас я тебе устрою, подлецу.
Толпа притихла выжидающе, каждый думал, что произошло накануне, если Немец так разозлился?
Механик принял неприступный вид. Его голубые глаза, только что веселые, преобразились в гневные, с устрашающим взглядом. Дяде Саше за пятьдесят, среднего роста, с небольшим брюшком, работал он механиком гаража. Присутствующие люди притихли, зная нрав Сеньки и Александра. Это ничего хорошего не предвещало...
Кадиков здоровался с односельчанами, протягивая каждому свою широкую ладонь, вяло пожимал, протягивал следующему, переходя от группы к группе. Подошла очередь и до Немца. Тот демонстративно отвел свою руку за спину, с укором посмотрел на сварщика, тот оторопел:
— Ты что, дядь Саш? Что не здороваешься? — испугано, неуверенно спросил и тут же в голове мелькнули мысли одна хуже другой: “Неужели встречались? Что натворил? Вот гад, ничего не помню! Что делать?” — Да объясни толком, дядь Саш? — умолял уже он.
Немец пренебрежительно повернулся к Сеньке и произнес:
— Вчера обругал, облаял всяко разно, лез драться. Хорошо, что Ганька удержал (Ганька был другом Сеньки и сына дяди Саши), скажи ему спасибо, а то мы с сыном тебе морду-то бы разукрасили.
— Да не может быть! Мы ведь друзья! Никогда не ругались, да что там не ругались. Я уважаю тебя, дядя Саша. Даже если что и было вчера, то прости подлеца, пожалуйста! Ведь хоть убей, ничего не помню. Будь человеком. Прости!
— Ну, прости в карман не положишь, оно не булькает. Так мало того, ты и на Ганьку прыгал. Хорошо, он тебя за родню считает, тоже забайкалец, а то и не знаю, что бы было...
— Как! И на него? — совсем растерялся Сенька. Он опустил понуро голову, обхватил ее руками, присел на корточки, покачиваясь из стороны в сторону, как баба, воющая по покойному мужу. А балагур выискивал в толпе Ганьку. Увидев, окликнул, подмигивая и показывая пальцем на сварщика.
Ганька — среднего роста, двадцати пяти лет, худощавый, с приподнятой левой бровью, широкими плечами, жилистым телом — направился к Немцу. На вид был худ, но силы или дури, что больше — неизвестно. В селе его побаивались и лишний раз не связывались, на это были причины... Это совсем другая история.
Подойдя, Ганька протянул старшему руку, тот буднично пожал ее. Протянул соседу, тот поднялся и поздоровались.
— Что решаете? Или уже порешили?
— Да что с ним решать? Ничего не помнит. Сейчас обматерю да и пойду работать, — негодовал Немец.
Сварщик умоляюще посмотрел на Ганьку. Тот взял механика под руку, отвел в сторону.
— Что у вас произошло?
— Да вчера обозвал меня всяко-разно.
— Ну и что? Решить не можете? Выпейте мировую, делов-то, и помиритесь.
— Да надо бы наказать его немного, чтоб неповадно было обзывать старших. Ну, скажем, пузыря на два водки, посидим, поговорим, помиримся. Что, в первый раз, что ли? — проговорил Немец. — Хорошо! Стой здесь, я сейчас!
Рабочие расходились по своим местам, но многие остались посмотреть, чем же закончится этот непростой случай. Бригадиры участков с нетерпением ждали развязки. Ссора в коллективе к хорошему не приведет. Они были заинтересованы в благополучном исходе дела. Вот и стояли, выжидая, кое-кого отправляя на участки.
Подойдя к другу, Ганька сразу сказал ему:
— Бери два пузыря, и все решим!
— Ну, слава Богу! Конечно, возьму, только денег нет. Хотя... короче, достану, только ты помоги мне. Пойдешь со мной. Будешь гарантом, да и пить же не здесь будем. Контора рядом, лучше в “Тополек” или “Черную пантеру”, можно и в “Золотое копытце”.
(Здесь надо пояснить: “Тополек” — садик возле школы; “Черная пантера” — кочегарка; “Золотое копытце” — квартира молодых доярок, приехавших в село неизвестно откуда.)
— С работой надо порешить, — озаботились друзья.
— Я вольная птица, — сказал Ганька. — Свою работу могу сделать ночью дома или пораньше встану и сделаю. (Он работал художником в совхозе, когда надо, брали на полевые работы механизатором.) К тому же рабочком еще утром укатил куда-то, а что рисовать — не знаю. Так что я свободен.
Сварщик шагнул к бригадиру, стоявшему недалеко.
— Дядь Жень! Слышал?
— Да ладно. Срочного пока ничего нет и сложного, иди, улаживай свои дела. Если что срочное — найду.
Бригадир знал высокое мастерство Сеньки. В любом виде заварит, и будет держаться вечно. Сварщик одно время, когда жил в Целинограде, обучал в ПТУ молодежь сварочным работам. Часто похвалялся: “Я руку к пятке могу приварить! Не верите? Давай посмотрим!”. Попробовать желающих не было.
Механику скоро на пенсию, он ученикам дал разнарядку — и свободен.
Троица направилась скорым шагом вглубь села, на ходу обсуждая свои дальнейшие действия. Рабочие постояли, повздыхали, глядя завистливо в след тройки. Многие из них желали бы присоединиться к ним, но, увы, “видит око, да зуб неймет”.
— А ведь похмелятся, подлецы! Да еще как! А нам пахать, — заметил кто-то из толпы.
Друзья, оживленно переговариваясь, направились в сторону двухэтажек. В одной из них жила Сенькина теща — удмуртка. Он называл их “удмурами”.
— Слушай, Гань! Сейчас придем к теще, я буду просить у нее денег. Ты зайдешь со мной, и что бы ни случилось, только не смейся. Делай серьезный вид. Все остальное беру на себя.
Теща была старенькой женщиной, далеко за семьдесят лет. Маленького роста, рыженькая, с тонким, писклявым голосом. Часто закладывала за воротник, имела несколько дочек и всех умудрялась разводить, соблазняя своих зятьев. Насколько это было правдой — неизвестно, но одна из дочек сама рассказывала такую историю. Ганька ей верил, будучи ее соседом. Старуха же, подвыпив, любила целовать мужиков своими сухими губами. Периодически кочевала от одной дочки к другой, благо мужей у них не было. Только Сенька женат на средней дочке. В данный момент жила с ней и двумя внучками. Дядя Саша остался на улице, а два друга вошли в дом.
Старуха встретила их в кухне, в свеженьком переднике, цветастой, длинной и широкой юбке. Беленький платочек, подвязанный по старинке, плотно облегал ее маленькую головку с хитрыми белесыми глазками.
— Здравствуй, Сенечка! — пропела лилейно старая, потянувшись к нему, и чмокнула зятя в щечку.
— Здравствуй, мама! Как твои дела? — вежливо спросил Сенька.
— Подожди ты с делами, дай поздороваться с бывшим соседом.
(Ганька несколько лет назад был ее соседом. Тогда она жила у старшей дочери. Та и сейчас соседка Ганьки.) Бабка потянулась и к нему, чмокнув в щеку.
— Здравствуй, соседушка! — тому ничего не оставалось, как поздороваться и сохранять на лице спокойствие.
— Мама, я тут по делу к тебе. Ты займи мне на бутылочку денег. Очень нужно, и побыстрее ведь на работу надо. У супруги просить не хочу, ведь опять поругаемся или подеремся.
— Да что ты, Сеня… — бабка развела руками. — Откуда деньги? Пензию еще не давали, и когда ее дадут — не знаю.
На лице зятя заиграли желваки. Оно приобрело красный оттенок, глаза налились кровью, как у быка на красную тряпку. Уголки губ нервно задергались...
— Да етит твою мать! — движением руки зять сделал имитацию, что скидывает с головы шапку, кидает ее под ноги, топая ногами... — Работаешь тут, работаешь, пашешь на вас, дармоедов, мало того, что в совхозе, так дома с хозяйством вожусь, и вот вам благодарность, на опохмелку не выпросишь, — не на шутку разошелся Сенька. Друг его притих, увидев сварщика в таком состоянии. Даже дар речи потерял, боясь не усугубить обстановку, молча наблюдал.
— Значит, не дашь?
— Нет! — стояла на своем старуха.
— Пойду, убью на хер Алку! — зять повернулся к двери, делая вид, что уходит. Бабка с проворством кошки метнулась к нему, схватив сзади за рубаху. Одной рукой удерживая зятя, другой, судорожно задирая юбку, за которой оказалось их множество, стала шарить у себя по бедру.
Только теперь Ганька заметил на лице друга улыбку, вернее не улыбку, а такое странное надутие щек, готовых выпустить набранный воздух изо рта вместе с громким смехом.
“Высокие отношения”, — подумал он, поняв авантюрность дела и теперь не зная, ржать ему как сивому мерину или пожалеть старуху, но мужская солидарность взяла верх, Ганька продолжал молчать.
— Сенечка! — завопила старая, найдя наконец злосчастную купюру, и, не глядя на неё, совала в руку зятя.
— Сенечка! Зятек милый, не трогай дочку, она и так вся больная, пожалей, возьми денежку и приходите сюда, не беспокойте ее.
Зять немного поартачился, сменил на лице выражение, оно стало добрым и ласковым. Не глядя взял денежку.
— Ладно, мама, не трону. Сейчас в лавку сходим, а ты на стол собери.
На улице Сенька разжал ладонь и ахнул:
— Ну старая дает! Двадцать пять рублей отвалила за дочку! Да мне на два дня гулять хватит.
Хочу заметить. В восьмидесятые годы 25 рублей — достаточно крупная сумма для села, если учесть, что бутылка водки стоила 3 рубля 62 копейки.
Дядя Саша с Ганькой присели в скверике детсада, а Сенька побежал в лавку, так он называл магазин. Вскоре принес три бутылки водки...
— Ну пошли, а то старая заждалась, наверное.
— Да неудобно как-то, — замялись приятели.
— Да вы что?! Она там сама хочет бухнуть! Ведь закладывает, притом в одиночку, а тут компания. Вот старой будет подарок, хоть поболтает с мужиками. Пошли! Зря я тут все свои артистические таланты выкладывал? Артисту положена награда. Ну пошли?
— Ладно, пошли, — согласились друзья.
Теща суетилась у стола, выставляя нехитрую закуску. Она преобразилась, выглядела на десять лет моложе. Небольшое, светлое личико светилось свежестью, блаженством и счастьем. Компания уселась за стол. Сварщик обильно наливал жидкость в стаканы, бабуля стояла рядом с зятем, держа в руках огромную эмалированную кружку. В нее-то и ушло две трети содержимого бутылки. Пришлось открывать новую. Мужчины выпили, крякнули, понюхали корочки хлеба. Вяло стали жевать.
Теща священнодействовала над кружкой. Бережно поставила ее на плитку, умиленно глядя на нее, стала ждать, когда та нагреется до определенной температуры. Время от времени трогая пальцами металл. Наконец отдернула руку, ойкнула, акуратненько, взяв тряпочкой ручку кружки, перелила в другую содержимое. Стоя приложилась, отпив добрую половину не поморщась. Мужчины с удивлением смотрели на эту процедуру, забыв о своих стаканах.
Стаканы пустели, снова наполнялись, был еще поход в лавку. Все были веселы, бабуля носилась от одного к другому, чокаясь горячей кружкой, ей доливали, она грела, все продолжалось по новой. Сенька частенько поворачивался к механику, умоляюще просил прощения, тот, изрядно подвыпивший, кивал ему головой. Вскоре ему это надоело, и он заявил Сеньке:
— Да отстань ты от меня, я вчера еще хуже тебя был, чуть котят дома не съел. Сам ничего не помню. Тебя я даже не видел. Ты бы сам мог меня так разыграть, и я бы сейчас извинялся перед тобой, а ты бы куражился. Я постарше, значит, поумнее, быстрей сообразил, как можно похмелиться. Ну а если сильно хочешь, то прощаю, и ты меня прости, если можешь.
Наступила тишина, как в “Ревизоре”. Все замерли... и вдруг кухню огласил дружный хохот, даже старая смеялась и радовалась, что дочке расправа не грозит. Сварщик сиял, как пятиалтынный, довольный, что все обошлось. Ничего он не творил, не материл старшего, вот и смеялся — как над собой, так и над находчивостью Немца.
Веселье продолжалось, только Ганька чувствовал себя плохо и на душе скребли кошки. Нехорошо получилось, а все наша жизнь колхозная — одна работа. Из развлечений клуб, водка, девки.
— Зачем вляпался в эту историю? — он склонился над стаканом, ушел в себя, надолго задумался...
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
В этом повествовании мало смешного, если посмотреть вглубь — это трагедия села и не одного, а трагедия всех сел СССР. Что видела молодежь в селе? Один фильм да иногда танцы. В основном работа и водка. Село всегда было угнетено. Поступить могли не в каждый вуз или техникум (профессии, связанные с селом, — пожалуйста) в остальные нужна была городская прописка. Что ждало молодого человека? ПТУ или курсы механизаторов, еще сельхозинститут, да и туда через блат. А если его нет? Ну а вдруг документы подмочены колонией, сиди и не высовывайся, тебя просто не вызовут на экзамены. Дело даже не в этом. Водка на селе была делом обычным, и начальство смотрело на это сквозь пальцы. Сегодня пусть пьет — будет пахать за двоих завтра и послезавтра и т. д. Так и держали народ в руках...
С. Воздвиженка. 2.03.2015 г.