Москва не сглаживает раны, наоборот – вскрывает их; и все, что поросло бурьяном, вдруг прорастает в глупый стих. Открытка, солнцем осияна, летит неведомо куда: мы в разных жизнях, разных странах, и между нами толща льда, но пальцев кончики пронзает заряд, тончайший, как слюда – ведь мы не все еще сказали. Ну где же ты? Иди сюда,
Бросай свои снега, метели, хоть на немножечко – бросай, ведь мы же этого хотели, ты помнишь? Вот она, слеза: когда сбывается обрывок бессвязных кухонных бесед, когда в душе – одни нарывы, и белой негде полосе расположиться в зебре жизни. Зима пошла на третий круг. Пока я на земле отчизны, дай я тебя хоть обниму. Какой-то пафос, как обычно – когда не выдержать словам всего того, что я бы лично... Да ты и так все знаешь сам. У нас ведь как – молчим в обнимку и главного – не говорим, и не меняем ту пластинку уже так много долгих зим, и рук не размыкаем теплых, чтоб не дай бог не зареветь, а мир вокруг уже не блеклый, уже чуть попросторней клеть
Из ребер и ошибок наших, и из всего, что позади. Мы стали мелочнее, старше, и просто так не отдадим все то, что наше по закону: вот этот час длиною в жизнь, гудение и пар перрона, надежд на счастье миражи.
Как это глупо, несерьезно – писать тебе и знать, что ты прочтешь все это слишком поздно, когда уж разведут мосты, когда крылатый, серебристый, во тьме гудящий самолет под взглядом превратится в листик записки, где никто не врет; когда я буду, шаг считая, идти и получать багаж, ты прочитаешь, прочитаешь – и улыбнешься мне. За нас,
разбросанных по карте мира, нальешь чего-нибудь в бокал... Какая грустная сатира, да кто это вообще писал? Переиграем мы давай-ка: ты все поймешь прямо сейчас (там ангелы по телетайпу уже печатают приказ о перемене переменных, столь одинаковых на вид), ведь я соскучилась безмерно по боли нашей нелюбви
и по тому, как ты, целуя меня в висок, бьешь током, ведь приставка «не» - всего лишь пуля разгоряченной голове.