Вновь тётя Маша кроет спозаранку,
как будто грудью вляпалась в компост.
Она у нас, известно — вольтерьянка,
и ей что пьянка, что Великий Пост.
Потом, наверно, закусив компостом
и водкой запивая иваси,
начнёт горланить песни с перехлёстом,
что хоть святых скорее выноси.
— Имею право, нынче воскресенье,
и ты мне не указывай, поэт.
Смотри вон — сам дожил до облысенья,
а денег нет: загнёшься, сыроед.
Чего мы ждём — покуда ласты склеим?
Пускай наш хлеб: батон, горох и каша.
Ты вспомни, Муза, то, что мы умеем,
не могут ни Орфей, ни тётя Маша.
Ты говоришь, что это всё гордыня,
и Маша в чём-то, кажется, права:
лицо не красит, нос торчит, как дыня,
и за душой лишь рифмы да слова.
Что даже стороной обходят сплетни,
но не обходят стороной года.
Что (был!) красивый, двадцатидвухлетний.
А может быть, и не был никогда?
Зато дожил вот до модернизации,
что в древней Греции сочли б за явный миф.
И как Парнас жил без канализации?
Но вместо тёти Маши столько — нимф.
Вот потому без устали блистали
Парнаса баловни: Алкман, Алкей, Солон.
Десятой Музой Сафо нарекали.
Платон нарек. На то он — и Платон!
Конечно, в творчестве довольствуешься малым:
стило, бумага да глоток вина.
Зато поездки, так сказать, к анналам:
святыням, рощам, нереидам, скалам.
А тут валюта твердая нужна.
Так что готовься, Муза, будет жарко.
Но след в Поэзии не поезд на Валдай.
Продать последнее ужели мне не жалко?
И Ты от Зевса камешки продай.
Читали мы у Фридриха и Карла,
что капитал нас ловит в свой силок.
Чихали мы. Поедем в Монте-Карло
писать поэму вечную — "Игрок".
Рулетка вещь, у вещи есть природа.
Об этом написал Лукреций Кар.
Писал поэму явно больше года,
а Ты читала каждый экземпляр.
Открой секрет мне, Муза, от Лукреция!
И мы за две недели... это срок?
И до Бали нам хватит, и до Греции,
и на кулич пасхальный, и творог.