Седые виски и вечная худоба –
вполне сравнимая с изможденностью...
Он очень не любит тупой поденщины.
Кумиры – Мравинский
И старина Бах.
Он что-то мурлычет себе под нос,
нервная кисть
трепещет в безумном ритме.
Бетховен, Равель
и нежно любимый Бриттен -
в его мозгу мириады чудесных нот.
(Он, впрочем, полностью адекватен –
Издержки профессии, никакой клиники;
всех, как известно, на чем-то клинит,
у кого фэн-шуй, у кого модные платья...)
Однажды, в конце неудачного дня,
когда репетиция как-то не ладилась,
(флейтист идиот и литавры дышат на ладан...)
он чувствует – город
схлопнулся, как западня.
Возникшая рядом - она, бесспорно!
Её полуулыбка, изломанность брови...
Она неподвижна. Отчетливый профиль
подсвечен алым огнем светофора.
Нестерпимо – ждать ее тихого «Здравствуй»,
немыслимо – видеть отчаянье
в этих глазах...
И он малодушно бежит – на красный,
сквозь мат и визжащие тормоза.
Потом облегченно сбавляет скорость,
решив – обознался
в свете неверном.
Эта девочка на углу театрального сквера –
никак не она.
Ей теперь уже сорок.
...А она – лениво,
будто вовсе не хочется,
листает странички тетради школьной,
заполненной
еще полудетским почерком,
наполненной
очень недетской болью.
Старый дневник, в дальний угол брошенный,
достала с решимостью - уничтожить.
Давно вынесла приговор
глупому прошлому,
вот только исполнить
никак не может.
Она совершенно не склонна к мистике,
но странный образ
вгоняет в холодный пот:
ей кажется – сжечь, растерзать
эти жалкие листики,
и она
скоро
умрет.