Если долго всматриваться в бездну, бездна начнет всматриваться в тебя. Если долго смотреть в самого себя, то можно заблудиться в отзеркаленных лабиринтах минотавра, не имеющих начала, лишь мрачные подвалы подсознания, а еще минотавр это ты сам. И ты сам себя сожрешь, в конце пути.
Из ванной доносится как капли воды одна за другой глухо ударяются о раковину. Мгновения между ударами растянувшиеся в целое прошлое. Раз - два - три.
Три патрона в старом охотничьем ружье. Три оборота выкручивающие мою внутреннюю пружину до предельного напряжения и она лопается. Старая музыкальная шкатулка делает последний вдох и навсегда замирает зависшей в воздухе хрустальной нотой, разрезающей твою память подобно дамасскому клинку снова и снова. Имя.
Закрыть лицо ладонями, чтобы не видеть свет фонарей, просачивающийся в тёмную комнату, любовно сплетающийся с бликами фар проносящихся мимо машин, и раздражающими подмигиваниями светофора - вот он твой нимб. Нависшие тяжёлые облака, которые ни за что бы не пропустили солнечный свет, даже если бы он был - твой послед.
Раз.
Щелчок затвора.
Мальчик, одиннадцати лет отроду, опустился рядом со мной на пол и тихо запел. В пустом коридоре заброшенной синагоги были только мы одни, недвижимая мертвая тишина, но я слышал шум: биение наших сердец, его голос, его дыхание, мое собственное. Он извлекал из своей бархатной гортани то, чем я когда-то был - умещая это в звуки, пел что-то очень прекрасное, что-то чистое настолько, что стекало со стен, отдаваясь гулким эхом, затягивало в водоворот, и больше не выпускало. В его руках маленький белый кораблик, - то, что должно было меня спасти. Но у меня ведь выбор, и я им воспользуюсь. В моих руках огнестрел. Чувствую, что могу сделать все что угодно, сажаю его на пол между моих ног и обнимаю со спины. Он продолжает петь. В коридор сквозь толстое грязное стекло проходит белый свет. Надежда, жертвенность, мягкость, утраченная наивность. На моих руках сосредоточен весь смысл этого мира, в его - вся моя жизнь в одном мгновении.
И я приношу себя в жертву.
На самом деле, я уже очень давно превратился в некрополь.
Два.
Ты ведь уже хорошо знаешь, что почти все люди решительно идут по дороге из желтого кирпича в изумрудный город не столько ради исполнения своих заветных желаний, сколько потому, что местный барыга-начальник стражи толкает дешевую наркоту, и за дешевыми удовольствиями, без ответственности? Девочке Элли не терпится вернуться в родные пенаты, и сесть на шею папке с мамкой, поскольку так и не научилась зарабатывать, потому, что так легче. Ей вообще ничего не хочется. Юношеский максимализм и сопутствующая ему дурость, не пропадают с годами. Может быть, ей подбросят денег на обратный билет. Ну или хотя бы подарят смысл жизни.
Трусливый лев, жаждет лишь наживы и призвания, храбрость нужна ему для того, чтобы терроризировать слабых, повышая тем самым своё чсв, по приколу и ради устрашения толпой избивать инакомыслящих. Только что поделать если человеческая природа боготворит силу, какой бы она ни была, и как больно не била их самих.
Железному дровосеку никогда не нужно было сердце, мимолетная блажь, желание выебнуться, быть не таким как все. Он тоже забыл ,что внешние перемены ни к чему не приводят. Театр абсурда.
Страшила желает обзавестись какими-нибудь мозгами, потому что ему, дураку, не хотят давать шлюховатые девочки-ценительницы "высокого искусства", а он хочет трахать именно таких, и, потерпев фиаско,переключился на кого поближе , ведь это неотъемлемая часть модной творческой жизни, которую он избрал, влившись в какой-то зашквареный паблик, с неебически заумным названием.
И знаешь, только Тотошка чувствует себя крайне мерзко, ведь он - собака, только благодаря этому в нем еще осталось что-то человеческое, искреннее. Но в изумрудном городе никогда не ходят поезда, поэтому он никак не может осуществить свой обласканный мечтами собачий суицид. И он уже знает, что попросить, он давно всё понял.
Все остальное - дерьмо плавающее в стеклянных банках с красивыми этикетками. Помни, самолюбование грех, дешевые подачки - унижение достоинства.
Я поливаю дорожку бензином и стреляю. Акт милосердия.
Три.
Спрятавшийся в снегу, с широко открытыми глазами, брейгелевский охотник стоит среди псов, готовых в любой момент сорваться с места. Самые крупные - Тоска, Боль, Отчаяние, Злость, Страсть и Уныние. Переминаются с лапы на лапу в сладостном ожидании вгрызться кому-нибудь в руки, спину, лицо. Выкусить теплых внутренностей. Те, другие охотники, уже знают чего хотят, выбрали жертв. Они уже свободны. А мои глаза не видят ничего кроме заснеженной долины. Сердце мое подобно океану Европы, покрытому вечным льдом. Но чей же я тогда спутник? Остатки моего существа вложены в последний снаряд, и, возможно, я был рожден чтобы положить этому конец своими собственными руками. Разрушить эту твердую оболочку и мягкое нутро под ней. Саморазрушение как самоцель.
Или продолжать всматриваться в вечность.
Я забыл, что себя забыл.