В качестве вступления, предлагаю выдержки из статьи священника
о.Сергия Бегияна:
«...я безмерно люблю церковнославянский язык. Как эстет, безумно любящий живопись, не потерпит, чтобы над его любимой картиной издевались или голову Мадонны Рафаэля называли тыквой, так и я не могу терпеть, когда коверкают и не понимают церковнославянский язык. Например, когда слово «сосать» принимают за другое. Поэтому, когда мне начинают твердить, что ничего не надо менять в церковнославянском языке, что не понимают его только лентяи (видимо, я — из их числа) что там все всем понятно, только надо выучить 10 новых слов, я прошу перевести на русский язык один-единственный текст, — всем известный тропарь Кресту: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы на сопротивные даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство». Почти все знают его наизусть. Однако его перевод ставит обычно в тупик не только мирян, но и священство...
Я полностью согласен с теми, кто говорит, что христианин должен постоянно совершенствовать себя не только аскетически, но и интеллектуально: читать не только книги аскетического содержания, но и информационного, чтобы каждый смог сам себе так объяснить любой текст. Но... я прихожу в храм и вижу бабушку Нину. Ей 80 лет, она почти неграмотная. Она с трудом читает молитвы, почти совсем не может читать книг не только заумных, но и простых. Моя священническая душа не понимает, как она может повысить свой интеллектуальный уровень через чтение (скорее, она сделает это через слушание). Таких бабушек много не только на моем приходе, но и на других. Я уже слышу ваши возгласы, что на то и нужен священник, чтобы все это объяснять. Боюсь вас огорчить, но священник нужен не для этого. Священник — это пастырь, как его называет Евангелие, то есть руководитель. Его миссия — вести человека в Царствие Божие. Он не переводчик. В основном я трачу свою проповедь на духовно-нравственные темы, когда это нужно — объясняю Евангелие или рассказываю про праздник. Иногда толкую и молитвы. Но я не могу на каждой проповеди толковать богослужебные тексты, потому что есть более важные темы для моего слова. Дать человеку духовный ориентир — как бороться со страстью и грехом — в разы важнее понимания того или иного текста. Церковный Устав продуман так, что тексты богослужения призваны помогать пастырю совершать свой руководительный труд, а не превращать пастыря в лингвиста. Наша беда в том, что язык-помощник стал в наше время языком-символом, из средства превратился в цель.
Однако я хочу сказать про вторую проблему церковнославянских текстов, с которой знакомо уже меньшее количество людей, чем с первой. Эта проблема называется «ломаный синтаксис». Дело в том, что когда богослужебные тексты переводились с греческого языка, выражения буквально калькировались (крайне точно копировались). Это значит, что не соблюдались важные соотношения славянского языка между частями речи, причастием и причастным оборотом, деепричастием и деепричастным оборотом и т.д. В греческом языке все богослужебные тексты исполнены в поэтической форме, эту же форму перенесли на славянский язык. Перенесли, но не передали. Поэтому очень сложно понять многие стихиры канонов. Вроде бы читаешь — каждое слово понятно. Все вместе — смысла нет. Я приведу пример. Один из самых сложных в этом плане канонов — канон на День Святой Троицы. Вот ирмос 3 песни канона: «С высоты силою, учеником, Христе, дондеже облецетеся, рекл еси, седите во Иерусалиме: Аз же яко Мене, Утешителя иного, Духа Моего же и Отча послю, в Немже утвердитеся». Я выделил часть фразы с сильно «поломанной» структурой. При перестановке на свои места частей условно-сочиненного предложения смысл текста (даже без перевода!) становится намного более понятным: «Учеником, Христе, рекл еси: дондеже облецетеся с высоты силою, седите во Иерусалиме: Аз же яко Мене, Утешителя иного, Духа Моего же и Отча послю, в Немже утвердитеся». Тут прекрасно видно, что есть моменты (вторая часть предложения), где неправильный синтаксис не препятствует пониманию смысла, а есть такие, где это просто фатально. Умножьте это на плохую акустику в храме, на сложность восприятия текста на слух, — и даже при неторопливом и внимательном чтении мы не поймем ровным счетом ничего...
Я надеюсь, все понимают, что все вышесказанное относится не к песнословиям Литургии, которые понятны всем, а к текстам вечерни и утрени, особенно к той их части (это стихиры и каноны), которые меняются изо дня в день...
Часть людей говорит, что можно молиться и не понимая всех текстов, что «понимать» их нужно сердцем, а не умом. Следует заметить, что это учение — совершенно новое для Православной Церкви. Ни один святой отец не учил, что понимание богослужебного текста «умом» не имеет значения. Множество святых советуют погружать ум в слова молитвы, вникать в смысл произносящихся в храме текстов. Их учение подытоживает святитель Игнатий (Брянчанинов): «Церковные молитвословия содержат в себе пространное христианское догматическое и нравственное богословие: посещающий неопустительно церковь и тщательно внимающий ее чтению и песнопению может отчетливо научиться всему нужному для православного христианина на поприще веры». Очевидно, что научиться человек может, только понимая смысл прочитанного или спетого. Но, наверное лучше всех тут скажет апостол Павел: «В церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели тьму слов на [незнакомом] языке» (1 Кор. 14:19). ...
Какой же выход из всего? Вы полагаете, что я буду утверждать необходимость реформы церковнославянского языка? Ничуть не бывало. Я просто поделился тем, что наболело. Я повторюсь еще раз — я люблю церковнославянский язык, читаю дома Священное Писание на церковнославянском и не представляю себе службу на русском языке. Но я — и за понятность богослужения, которую можно обеспечить (я показал в статье примеры), не переводя текст на русский язык. Я постарался ответить всем, ругающим реформу и считающим ее десакрализацией православного богослужения. Я думаю, что если употреблять вместо слова «ссал» слово «питал», вместо слова «****иви» слово «безумны», то против этого никто не будет возражать. Ведь никто же, я надеюсь, не придает слову «****иви» статуса особой сакральности? Так почему же мы возражаем, когда речь идет о употреблении слова «жизнь» вместо «живот»? Слова «завеса» вместо «катапетасма»? почему мы не хотим сделать текст понятным?
У меня совершенно нет иллюзий, и я знаю, что новые люди из-за этого в храм не придут. Но я забочусь не о них! Я забочусь о моих прихожанах, о восьмидесятилетней бабе Нине, которая может понять одно слово через три, о детях, которых не посадишь за словарь, и которые также ничего не понимают. Моя миссия — внутрицерковная! Неужели святые Кирилл и Мефодий на Небесах рады тому, что 95% их текстов никто не понимает? Неужели преподобный Иоанн Дамаскин, автор большей части богослужебных текстов, рад тому, что труд его жизни пренебрежен? Я не верю этому.
Так нужна ли реформа церковнославянского языка? Я, думаю, что удивлю вас, но, собственно, моя статья не совсем об этом. Еще осталось полслова о рассуждении.
Христианство — христоцентрично. Христос, Пресвятая Троица — центр нашего бытия и веры. Поэтому не важно, что в Русской Церкви фелонь с холмиком, а в Греческой — нет. Неважно, что в Японской Православной Церкви прихожане разуваются перед входом в храм, а у нас — нет. Неважно даже, что в китайской Библии написано «Я — рис жизни» (Ср.: Ин. 6:35), потому что рис для них — это хлеб. Христианство выше этих различий. Оно надмирно. Оно вбирает в себя все. Когда мы не видим этого, забываем это, — начинается узость сектантского мышления. Прекрасно очертил эту границу святитель Филарет Московский: «В главном — единодушие, во второстепенном — свобода, и во всем — любовь». Догматы — это главное. В какой-то мере, и каноны — главное. А холмик на фелони, обувь на ногах и рис вместо хлеба — это второстепенное. Такое же второстепенное, как и язык. Пока мы не придем к этому пониманию, мы будем готовы учинять раскол по любому поводу.
Святые отцы недаром ставят на почетное место добродетель рассуждения. Рассуждение должно быть флагом православного человека. Не рассуждение своего ума, а рассуждение и сопоставление собственных выводов с разумом святых отцов. И если наши выводы не совпадают с мнением Отцов, то надо менять свое мнение, а не авторитетов. Как бы я хотел, чтобы все мы слышали друг друга, а еще больше — обдумывали слова собеседника в контексте слов Спасителя и его угодников! Для этого и написана эта статья, чтобы никто «не прельстил вас вкрадчивыми словами» (Кол. 2:4), но вы сами думали православно, думали и о том, нужны ли изменения в церковнославянском языке.
Я же от себя скажу последнее. Мне больно, когда верующие готовы драться непонятно за что — за устаревшие слова в богослужебных текстах, то есть в том числе и за «****ивых еретиков». Мне больно, ведь в наших силах, силах священства многое исправить, но на поверку мы часто оказываемся не Максимами Греками, отдавшими жизнь за правду Божию, а протопопами Аввакумами, тратящих силы на свою правду.
Кому, как не сатане, выгодно, чтобы люди ничего не понимали в богослужебных текстах, и читали молитвы как мантры? Дай же, Боже, нам всем различать козни лукавого. Дай, Боже, всем нам святую добродетель рассуждения, святое смирение и святую премудрость, приседящую Престолу Твоему. Аминь».
Что на это скажешь? М.В.Ломоносов в своем «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» подчеркивал, что русский язык без церковнославянского обречен на вырождение и вымирание, ибо русский язык вышел из церковнославянского, в нем основа и корни русского языка. Но сегодня Россия утратила связь не только с языковой, но и с духовной и нравственной своей основой, что уж тут говорить о лингвистике? Мы утратили напрочь религиозное сознание вот уже почти как сто лет, что же удивительного в том, что мы перестали понимать богослужебный язык своих предков? Чтобы понимать богослужебный церковнославянский язык, надо посещать богослужения (причем, в течение многих поколений), необходимо находиться в этой языковой среде, читать и молиться на церковнославянском, интересоваться историей русского и церковнославянского языка, изучать её по литературным памятникам (пусть даже и по тем, увы, немногим, что нам доступны), тогда и не будут возникать вопросы и недоумения по поводу того, откуда взялись в богослужебных текстах «неприличные» слова, ибо взялись они от нашего невежества и неграмотности. Впрочем, возможно, попали они туда по чьему-то злому умыслу, кто знает? Но об этом позже, это, так сказать, частности.
Язык и сознание теснейшим образом связаны друг с другом, и если мы перестали понимать язык наших предков, то это значит, что наше сознание кардинальным образом изменилось и, возможно, безвозвратно. Кстати сказать, во времена М.В.Ломоносова столь сильного разрыва в сознании и языке поколений не наблюдалось: «По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было: не так, как многие народы, не учась, не разумеют языка, которым предки их за четыреста лет писали, ради великой его перемены, случившейся через то время». Читая Ломоносова, как не удивиться вышеприведенным словам о.Сергия, сетующего на сложный и непонятный синтаксис церковнославянского языка. Нашим современникам даже синтаксис Ломоносова покажется черезчур сложным, что уж там говорить о церковнославянском! Конечно, наверное, естественно, что сознание нации от поколения к поколению меняется, да вот только беда в том, что меняется оно в худшую сторону, то есть деградирует, что, в свою очередь, неизбежно отражается и на языке. Но мало того, что деградация идет естественным ходом, её пытаются усугубить искусственно, проводят, например, реформу орфографии в 1917 году (под предлогом упрощения языка), как будто бы непонятно, что чем проще, примитивнее становится наш язык, тем глубже пропасть, отделяющая нас от наших исторических и нравственных, духовных корней.
На протяжении многих веков Вера Православная объединяла народ и сплачивала общество (не без участия церковнославянского языка и славянской культуры). Можно ли сегодня назвать какой бы то ни было консолидирующий российское общество фактор, ибо Православная Вера уже давно им не является? Что способно занять место Веры? Деньги, дух стяжательства? Но деньги способны лишь разобщать, что они успешно и делают нынче. Страна расколота по всем статьям; даже русский язык и русская культура не в состоянии её объединить, потому что культура русская в загоне, а русский язык исковеркан до неузнаваемости. Про церковнославянский и говорить бессмысленно. Вера попрана, богослужебный язык не востребован, а для тех немногих, кто приходит в Церковь, клирики изо всех сил стараются облегчить понимание церковнославянского языка, хотя мне лично никогда не приходилось слышать от прихожан жалобы на его сложность для понимания. В 17 веке в российском обществе произошел раскол на почве исправления текстов церковных книг и некоторых изменений церковного обихода. Возможно ли такое сегодня? Вряд ли. Церковь перестала играть в нашей жизни ту роль, которую играла 300 лет назад. Чем всё это закончится? Догадаться нетрудно.
В советское время тексты Священного Писания были, к сожалению, по известным идеологическим причинам, практически исключены из разряда объектов научного исследования. Двадцать пять лет, как рухнула советская власть, но научная среда, во всяком случае, лингвисты и переводчики, видимо, по инерции, по-прежнему не проявляет интереса к библейским текстам. Иначе, как можно объяснить досадные недоразумения и непонимания, о которых идет речь в вышеприведенной статье о.Сергия?
Профессор А.И.Соболевский в своей «Фонетике древнего церковно-славянского языка» (Москва, 1891 г.) говорит, что российская «ученая литература бедна трудами по церковно-славянскому языку и то, что имеется в ней, очень кратко и неполно». Стало быть, ещё в царской России лингвисты, оказывается, не проявляли должного внимания к истории русского и церковнославянского языка. Увы, увы!
И всё же, последуем завещанию М.В.Ломоносова и будем «с прилежанием читать все церковные книги», из которых узнаем (Остромирово Евангелие, 11 век), что в свое время «ъ» и «ь», помимо употребления в качестве разделительных знаков, использовались для передачи звуков «о» и «е» соответственно. Причем, звук «о», если он обозначался «ъ» произносился коротко, как нечто среднее между «о» и «а». Таким образом фраза, оскорбляющая в сегодняшнем прочтении слух, должна звучать: «сьсьца яже еси съсалъ» (или «сосалъ», в нынешней орфографии), а не как-то иначе. Или: «изоустъ младеничь исъсущихъ съврьшилъ еси хвалу» (в сегодняшней церковнославянской орфографии «изъ устъ младенецъ и сосущихъ совершилъ еси хвалу»). Тогда встает вопрос, когда и почему попала в Евангельский текст эта искаженная орфография? Ответить на сей вопрос невозможно, нельзя даже проследить по литературным источникам, когда произошла эта подмена, по той простой причине, что доступа к этим источникам нет. Следующим доступным после Остромирова Евангелия источником является Острожская Библия, изданная Иваном Федоровым в конце 16 века. Интересно, что в Острожской Библии, хотя и сохранилось употребление «ъ» для обозначения звука «о», но далеко не во всех тех случаях, которые встречаем в Остромировом Евангелии; однако из слов «съсалъ» и «съсущихъ» этот злополучный «ъ» исчез.
Здесь надо заметить, что церковнославянский язык на протяжении всей истории его существования постоянно меняется под влиянием русского языка, и тот вариант церковнославянского, на котором издаются сегодняшние церковные книги, это адаптированный язык, адаптированный к современному русскому. Поэтому проблема «ломанного синтаксиса», отмеченная отцом Сергием в его статье, представляется просто надуманной. Я бы отметил другую интересную вещь: переводы текстов Священного Писания с греческого на славянский выполнялись, фактически, дословно, что по всем законам переводческой науки и практики просто невозможно. При любом дословном переводе с одного языка на другой получится, как известно, сущая абракадабра, однако в случае с переводом Священного Писания этого не произошло, что само по себе является чудом. Впрочем, это касается перевода не только на церковнославянский, но и , к примеру, на английский (имеется в виду перевод, выполненный в начале 17 века по заказу короля Джеймса I). Однако английский вариант странным образом смахивает на наш синодальный перевод, увидевший свет гораздо позже (1822 г.).
Ещё одна из сегодняшних проблем, правда, связанная не столько с самим языком, сколько с издателями, заключается в том, что издатели, неизвестно по чьему наущению, купируют многие тексты в молитвословах. К примеру, с трудом можно найти издание молитвослова, в котором песни канонов имеют не три, а четыре части. Почему? Издатели жалеют наше с вами время? Или вот, в молитвах ко Св.Причащению, молитва Симеона Метафраста «Яко на страшнем Твоем и нелицеприемнем предстояй судилище Христе Боже...» либо отсутствует вовсе, либо из неё изымаются следующие слова: «...всякое бо злодеяние, и коварство, и ухищрение сатанино, и растления, истицания, рукоблудия, деторастления, злопомнения, советования ко греху, скоктания, и иные тмочисленные страсти...». Зачем? Неужели и здесь есть что-то такое, что может оскорбить наш слух?
Одним словом, вопросов можно перечислить много, а ответов – ни одного. Общая картина – мало утешительная, учитывая церковный контекст экуменической направленности, который сам по себе означает и предполагает постепенный отход от церковнославянского как от богослужебного языка. В утешение, правда, довольно слабое, можно привести одно лишь соображение: оригинальных Евангельских текстов, написанных Св.Евангелистами, не сохранилось, так же как не сохранилось оригинальных переводов Св.Кирилла и Мефодия на церковнославянский. Возможно, это произошло промыслительно, чтобы лишить нас возможности цепляться за букву Священного Писания. Но и вовсе игнорировать букву тоже нельзя, это означало бы пренебречь Словом.