Жизнь Володи Исаева была не сладкой. Детдомовская жизнь вообще не сладкая… Шла суровая зима блокадного 1942 года. На Выборгской стороне год назад открыли детский дом за номером «51». Воспитанники были не только голодны, но и жестоко изранены во время бомбежек. Однажды в комнату, где находились ребята, на руках занесли мальчика лет восьми, очень худого, бледного, с ампутированными выше, чем по щиколотку ногами. Культяпки его были перебинтованы, кровь через бинты уже не сочилась. Мишу Белоусова аккуратно положили на кровать, которая теперь стала его, хотя детям приходилось на одной кровати спать и по двое и по трое, ибо детские дома были переполнены. Миша попытался привстать, опираясь на острые треугольные локотки. Его худое личико напряглось вместе с обессилевшим и израненным телом. К новичку поспешно подошел мальчик двенадцати лет и ловко подхватил его подмышки, помогая принять удобную позу. Это был Володя Исаев. Он подставил под спину мальчика подушку и прикрыл его по пояс одеялом.
- Чего глазеете? – негромко и с упреком спросил он у столпившихся детей. Те потихоньку разошлись, кроме совсем маленьких. – Тебя как зовут, тимуровец?
- Мишкой, - слабо ответил тот.
- Папка на фронте?
- Теперь и не знаю, писем давно не было…
Оба помолчали с полминуты.
- Держи, - сказал Володька и вытащил из кармана коротких потертых брюк, подвязанных шнурком, малюсенький квадратик черного хлеба. – Со вчерашнего вечера храню.
- А ты? – потянулся глазами к лакомству Мишка.
- Держи, я уже ел… - сглотнул слюну Исаев и отвернулся.
К ребятам подошел Павлик, рыжий мальчишка, ровесник Володьки, угрюмый, в подтянутых чуть не по самую грудь штанах. Голова его была перебинтована, на левой щеке блестел розовый свежий шрам.
- Осколком? – спросил Мишка, кивнув в сторону Павлика.
- Им самым, - подтвердил тот. – Ерунда, затянется. Я – Паша. Тебя-то как угораздило?
- Как и других… Бомбежка. Нас с сестренкой младшей накрыло, она так и осталась лежать на крыльце. Рвануло так, что у нее даже валенки с ножек слетели… Когда очнулся, меня уже куда-то несли… я только глазами Тоську нашел и тут же сознание потерял. Не знаю, жива ли бабушка… Меня никто не искал… Что с нами теперь будет?
- А что будет? – утвердительно переспросил Володька. – Так и будем здесь, пока война не закончится. Потом распределят дальше по детдомам. Или здесь оставят. Меня скоро в тыл отправят, а вы с Павкой тут наверняка теперь останетесь.
- А я-то с чего? – возразил угрюмый Пашка. И я в тыл пойду. Сам уйду, сбегу. Вот зима закончится и сбегу. Да и вообще, знаешь, сколько посильного вклада в оборону страны внести можно? Я уже не маленький. Я очень ответственный.
- А помнишь, как тебе Татьяна Николаевна поручила гирлянду на новогоднюю елку сделать? А ты вместо этого весь вечер фантики у Егора обменивал.
- У вас была елка? – поинтересовался Миша.
- Конечно! – в один голос ответили ребята.
- Мы украшали елку по очереди, правда, не все успели. Елка стояла у нас вон та том столе, - указал направо Исаев. – У воспитателей нашлась и мишура, и игрушки. Кое что мы сделали сами из бумаги, веревочек и деревянных палочек. Татьяна Николаевна принесла из дома стеклянные круглые бусы и дополнила наряд нашей красавице.
- Мы писали письма Деду Морозу и складывали их в большой мешок. Потом водитель нашего дома, Иван Трофимыч, отвез мешок на почту. Правда почта не работает, но ведь под Новый год случаются чудеса.
- А желание у нас одно на всех… Чтобы война это проклятая скорее закончилась! – расстроился Павка.
- А угощенье было? – спросил новичок.
- Было, - ответил, довольный от воспоминаний Володька. – Офицеры и солдаты переводят нашему детдому деньги, посылают продукты, подарки. Иногда они сами приезжают к нам. Татьяна Николаевна сказала, что нам помогают и тыловые детские дома. Вообще же на Новый год был и чай, сейчас с водой плохо, сам знаешь, но на Новый год был чай, маленький кусочек масла, хлеб из целлюлозы, жмыха и небольшого количества муки, от которого болит желудок. Но хлеб – это святое! А недавно нам дали суп из каких-то листьев, мы даже не поняли его вкуса.
- А мне одна макаронина попалась, - улыбнулся Павка.
- Ты везунчик, - пошутил Исаев. – Когда есть сахар, дают немножко. И даже немного какао с шоколадом, и еще нам давали по одной маленькой котлетке.
- У нас в школе тоже елка была, вернее, ставили елку в помещение Малого оперного театра, нам показывали спектакль, который прерывали несколько раз из-за бомбежек, мы прятались в бомбоубежищах, а потом снова возвращались в зал. Было холодно, минус 15. Досмотрели. Потом нам дали очень жидкий морковный суп, ложку гречневой каши, кусочек хлеба и маленький кусочек селедки.. А на десерт какое-то вкусное желе, мы даже не знаем, из чего оно было, но было вкусно. Все это без вырезки талонов из продовольственных карточек. Мы не торопились, наслаждались праздничным обедом, не теряя ни крошки. Говорят, что в некоторые школы даже мандарины привезли... – Миша замолчал, тяжело вздохнул и с трудом продолжил. - А через несколько дней у меня друг от дистрофии умер, Борька Журин… Знаете, какие он открытки сам делал? Слушай, Пашка, а твои родители где? – спросил Миша у Павки.
- Не спрашивай у него… - перебил Исаев.
- Отчего же? – вскинулся Пашка. – Пусть спрашивает! У нас с ним горе одинаковое... Отчего же не рассказать. Поделишься, и легче станет.
Володька с сожалением посмотрел на обоих.
- Валяй, - дал тот разрешение.
- Отец мой, как и твой, на фронт ушел. Мы с мамкой и с братом одни остались. Еще пес у нас был по кличке Шарик. Тот первым помер. Да еще и как помер!.. Съели его. Что в нем съесть можно было, я не знаю. У него одни глаза на полморды остались, да и только. Животина наша настолько отощала, что не ходила на четырех лапах, а передвигалась ползком, а иногда я его на руках во двор выносил. Он лежал неподвижно, положив морду на снег и изредка лизал его сухим шершавым языком. Его огромные, все понимающие глаза, отражавшие невыносимую боль и страх, смотрели на меня с каким-то укором. Шарик не в силах был понять, почему он мучается от голода, почему я ничего не предпринимаю, а только тихо плачу, чтобы не услышала мать и сама не расплакалась. Однажды в очередную нашу «прогулку» я протянул ему в ладошке очень маленький кусочек картофельной очистки, он даже не понюхал. Глянул на меня в последний раз и закрыл глаза. Он был еще живой. Я побежал в дом. «Шарик, милый! Шарик! Я сейчас! Не умирай!» - кричал я ему, оборачиваясь по пути. Тот еле заметно пошевелил хвостом. Я позвал мать на помощь, умоляя сделать хоть что-нибудь. Когда мы с мамой выбежали во двор, Шарика уже не было на прежнем месте. Мы стали оглядываться по сторонам, ища его, и тут я заметил, что за угол нашего дома кто-то поволок по земле нашего пса. Я кинулся было за ними, но мать крепко схватила меня в охапку и мы упали с ней на землю. «Пусти! – кричал я. – Они уносят Шарика! Пусти меня!» Мать гладила меня по голове, по лицу и неистово говорила: «Молчи! Молчи, родной! Молчи! Ему уже не поможешь… его не спасешь. Тише, маленький, все пройдет. Тише, маленький!»… Немногим позже мама объяснила мне, что своей смертью Шарик продлил чью-то жизнь, даже если и ненамного.
Пашка зарыдал. Володька с Мишей тоже не сдерживали своих детских эмоций. Товарищи не заметили, как их окружили другие воспитанники. Их детские умы волновал и ужасал рассказ двенадцатилетнего Павлика. Одна маленькая девочка прижимала к слабенькой груди тряпочную куклу с нарисованным углём лицом и нарисованными туфлями, с волосами из пакли, в одёжке из домотканого полотна. Маленькую Зою не успели эвакуировать из Ленинграда в Кировскую область, и после детского приемника-распределителя она попала в детский дом под номером «51». Судьба ее была не менее трагична, чем у других обитателей этого дома, Зоя и двое ее сестер, с которыми девочку разделили, остались сиротами еще до войны. Зоя даже не знала, что ее сестер, Любу и Таню, с их прежним детским домом эвакуировали из Ленинграда. А в Зоиных документах допустили какую-то ошибку, была суета, неразбериха, и Зоя осталась в блокадной Северной столице.
- Весной этого года, - продолжил Павлик, - мама прицепила на грудь жетон - ласточку с письмом в клюве.
- Блокадные ласточки - ожидание доброй весточки… - обобщил Исаев.
- Мы сидели втроем в одной комнате возле буржуйки, где стояла грязь и неимоверная копоть. Мы сильно мерзли. Бомбежками повыбивало стекла в квартире. Мы забили окна фанерой, повесили на них какие-то тряпки. Мама надела на себя несколько кофт, три пары трико и ватник, на ноги натянула большие валенки. Она оперлась о стену и долго дышала в свои ладошки, сложенные лодочкой, чтобы немного согреть посиневшие пальцы. Было темно и голодно. Свет мы не включали, как почти все ленинградцы. Брат сквозь сон постоянно чесал, полную вшей, голову. «Иди сюда, маленький, - обратилась ко мне мама, - иди обниму, так нам теплее станет». Я подошел к ней и присел рядом. Она распахнула ватник и спрятала меня под ним, как орлица своего маленького птенца. Она пела тихо и протяжно колыбельную и покачивалась, как маятник из стороны в сторону. Я чувствовал через ее одежду, что у нее уже начали выпирать кости. Мне было горько и страшно за всех нас. Вскоре я уснул до самого утра. Утром мы с братом варили из столярного клея «кисель», а мама пошла за хлебом. Свои положенные 200 грамм она делила между мною и Саввой. В это утро я решил, что больше не возьму от мамы ни крошки и даже попробую день ничего не поесть, чтобы она окрепла. Когда она вышла из дома, я проводил ее взглядом, еще хотел было окликнуть, но отчего-то передумал. Помню, шла она нетвердо, медленно. Мы прождали маму до полудня, и в сердце уже закралась тревога, необъяснимая, мучительная и жалящая все изнутри. Я выбежал на улицу и направился по знакомому мне маршруту, которым обычно шла мама. Примерно в километре от дома я увидел лежавшую на дороге женщину в ватнике и больших валенках, это была мама… Весточку с фронта она так и не дождалась…
- Хватит на сегодня, - оборвал с комом в горле Володя.
Ребята встрепенулись. Каждый из них был со своей трагедией, каждый сочувствовал друг другу, но не всякий хотел ворошить ту боль внутри себя, которая уже никогда не заживет в их опаленных войной сердцах. Павка не поднимал заплаканных глаз и невольно трогал худыми пальцами розовый шрам. Зоя смотрела на него полная изумления и восторгаясь его силе духа. Только эта малышка тогда еще не знала, что такое сила духа, но воспринимала она Павку, как героя из волшебной сказки. Она вдруг взяла его за руку и протянула ему свою тряпичную куколку.
- Вот, - робко сказала она.
- Я ж не девчонка, - расплылся в улыбке сквозь слезы Паша.
- А ты все равно возьми, - настаивала Зоя.
- Зачем?
- На память.
Ребята с замиранием смотрели на эту сцену. Исаев подпер голову руками и, ухмыляясь, но по-доброму, по-мальчишечьи, ждал исхода дела. Она долго еще уговаривала Павку, но тот поступил, как мужчина: не стал лишать ребенка единственной любимой игрушки. Тогда почти всем было не до игрушек. Все как-то быстро взрослели. Володька смотрел на Зою и Павку, и ему вдруг подумалось: что, если через много-много лет они снова встретятся, где-то случайно, ну, например, на Невском или на Литейном, и узнают друг друга. Они непременно должны узнать друг друга! И влюбятся… И Павка напомнит Зое про эту куклу, которую не принял, но хранил в душе этот подарок все годы, как память о ней, о страшных годах войны и блокады, о времени в детском доме под номером «51»…