Небольшая избёнка с потемневшим от времени срубом, маленькими окошками, где почти половина стёкол заменена фанерой, с завалившимся набок крыльцом, стояла одиноко на отшибе в селе Сосновка в одной из областей cредней полосы России. Рядом — глубокий овраг, по дну которого бежит звонкий довольно мощный ручей, вытекающий из-под земли, проложивший себе путь по каменистому дну. Спуск в овраг очень крутой с обрывистыми выступами, который не позволял жителям села перебираться на его другую сторону: случались опасные камнепады и оползни. Говорят, что когда-то за оврагом была деревенька из пяти подворий, где жили трудолюбивые крестьяне, имеющие крепкие хозяйства, но их раскулачили, отправили за Урал, а их усадьбы постепенно одряхлели без ухода. Никто там не хотел жить в чужих домах, считая, что людей обидели несправедливо, и надеялись, что начальство разберётся, и хозяева вернутся домой. К несчастью, этого не случилось.
Чудом уцелела от полного разрушения пристройка когда-то вполне приличного дома, она и служила жильём для Марфы Кузиной, семья которой была в 1930 году раскулачена. Перед самой войной с Гитлером она одна вернулась на родную землю, подремонтировала, как могла, часть оставшегося дома и поселилась в нём. Вернулась больной, как говорила жителям, чтобы умереть дома, где покоились её предки. Прожила недолго: всего около полутора лет. Колхозники похоронили её достойно на своём сельском кладбище.
Правду сказать, хибарка опять долгое время пустовала: никто не осмеливался жить за оврагом без соседей, хотя некоторые приезжие и нуждались в жилье, предпочитая жить вместе с хозяевами в частных домах, чем там, пока не приехала осенью 1943 года Аксинья Фёдоровна Вилкова, женщина лет тридцати пяти, среднего роста, кареглазая, с толстыми тёмно-русыми косами, уложенными вокруг головы, с миловидным овальным лицом. Никто не знал, откуда она прибыла, заняла это ветхое жильё по разрешению председателя колхоза Гавриловой Агафьи Тихоновны, устроилась на работу в одну из бригад, которые занимались выращиванием сахарной свёклы, приютила бродячего пса и начала жить на новом месте.
Своим решением занять развалюху на отшибе удивила сельчан, мол, не побоялась жить там одна. Вставала новая работница колхоза рано: до центра села недалеко, если бы не овраг, который надо обходить, поэтому путь получался совсем не близкий. Из-за этого никто домой к ней не приходил, да и нужды такой не было: каждый день работали вместе. Когда сотрудники спрашивали её, не жутко ли ей одной жить на краю глубокой пропасти, она отвечала:
— Кто ко мне пойдёт? Через овраг не пройти, а обходить его слишком далеко, да и Тимофей у меня злой. Никого не подпустит близко к дому. Порвёт!
— А если к тебе родные или гости приедут, тогда как? – поинтересовалась Ольга, кареглазая худенькая женщина с вьющимися рыжими волосами. — Может почтарь прийти с весточкой с фронта, а в дом не войти.
— Какие родные, какие гости? Нет у меня никого, всех убили в Белоруссии фашисты, сама чудом осталась жива.
— Попроси у Тихоновны освободившийся дом в центре посёлка, пока братья Кольцовы на фронте, — посоветовали работницы бригады. — Последний, самый младший, ушёл на войну, а вернутся, тогда и будем думать вместе, где тебе жить. До работы будет недалеко. На улице не оставим, не боись. Сама видишь, какой у нас народ…
— Спасибо за сочувствие, но я как-то уже привыкла к этой лачуге, — отозвалась на предложение Аксинья. — Намедни подлатала крышу, думаю, что ещё с годок
продержится.
— Смотри, подружка, не ровен час, не задавила бы она тебя, — предупредили женщины. — Там уже стропила, небось, подгнили давно, а ты её ещё утяжелила соломенными снопами и сверху, поди, жердями придавила, чтобы ветром их не сдуло.
Когда пытались расспросить приезжую о её жизни, та говорила: «Жизнь моя прошлая тяжёлая, не хочу о ней вспоминать, простите, сердцу будет плохо».
По вечерам окна домика наглухо закрывались грубо сколоченными ставнями, а возле крыльца на длинной цепи — огромный пёс . Время военное, деревни выживали, как могли. Очень тяжело было не только с продуктами, невозможно было купить нитки, иглы, особенно цыганские, которыми подшивали валенки, не говоря уже о спичках, соли, керосине, мыле и прочей мелочи. В райцентр люди ходили редко: до него около пятнадцати километров. Там по воскресеньям работал рынок, где крестьяне продавали или обменивали на продукты какие-нибудь вещи близких, ушедших на фронт. Однажды в конце зимы 1944 года Клавдия, жительница Сосновки, увидела на базаре Аксинью, продававшую из-под полы новую цыганскую иглу. « Надо же, а говорила, что на толчок (так в селе называли базар) не ходит, а сама пришла пешком в такой морозный день. Наверное, совсем плохо, что последнюю иглу решила продать» , — подумала она. На работе Клава поделилась с подружками, а одна из них сказала, что она тоже наблюдала, как наша Ксюша стояла в толпе торгующих и что-то предлагала проходящим мимо неё людям, хотя в руках ничего не было. Бабы стали гадать, что она может продавать зимой, когда ни кур, ни овец у неё нет. Значит, нет и шерстяной пряжи для вязки тёплых вещей. Наступил март, а Аксинья по-прежнему ходила в райцентр, продавала что-то невидимое, легкое. На работе стали шутить:
— Ну что, Фёдоровна, опять в выходной пойдёшь на базар?
— Пойду, страсть, как семечек жареных хочется. Сбегаю, что дома-то сидеть!
— А ног не жалко?
— Поди, не мыло, не сотрутся. За ночь отдохнут, — с нарочитой весёлостью отмахивалась она от любопытных.
Надо отметить, что Аксинья —работница хорошая. Работающие рядом сразу обратили внимание на её трудолюбие, ответственное отношение к делу, поэтому поручили ей возглавить бригаду, которая заняла первое место в соревновании. Её отправляют на совещание передовиков в райцентр, но она наотрез отказывается, ссылаясь на плохое самочувствие. Конечно, могла и заболеть. Что делать? Послали Марусю, её помощницу.
На следующий день, после работы, зашли к ней домой три женщины из бригады справиться о здоровье, но попасть в её жилище не смогли: пёс Тимофей поднял такой грозный лай еще при подходе ко двору. Хозяйка долго не выходила к неожиданным гостям, а когда появилась, была очень чем-то взволнована. В комнату женщин не пригласила, поблагодарила за заботу и пообещала выйти на работу через день. Дескать, ей немного стало полегче. Её смущение, замешательство удивило пришедших колхозниц.
— Что-то Аксинья вышла к нам какая-то испуганная, не в себе, — забеспокоилась Елена, проводившая мужа на фронт, отца двоих детей.
— Она к себе во двор даже не пригласила, а говорила с нами у калитки. Что это с ней? У нас так с пришедшими людьми никто не поступает. Сначала зовут в дом, а потом уж и узнают, какая нужда привела человека к хозяину, — дополнила слова Елены Александра, приятная женщина средних лет, на руках которой больная мать и пятилетний сын, отец которого тоже на войне.
— Да, Александра, прям чудно, как же так можно поступить? — согласилась Елена. — Знает, что мы с поля к ней заявились, усталые. Что-то тут не так с ней…
— Может, она самогон гнала, побоялась нас, поэтому и не позвала в комнату, — предположила Марья.
Так у работниц бригады впервые зародилось подозрение: Фёдоровна не совсем откровенна с ними, побоялась пустить не только в дом, но даже во двор. Что она скрывает? Решили к ней внимательнее присмотреться. Вилкова, как и обещала, через день вышла на работу. Правда, выглядела нездоровым человеком, поэтому её отпустили долечиваться. Через несколько дней она приступила к работе, как всегда, была спокойна, но говорила мало. Было такое впечатление, что её что-то угнетало, но что? Что её тревожило?.. На вопросы работающих с ней людей отвечала скупо. Казалось, что ей ни до кого. Она решала свою какую-то проблему. Но какую? Что с ней случилось? В селе живут дружно: ни беды, ни радости не скрывают от сельчан, стараются всё переживать вместе. А тут… Что же она утаивает? Постепенно в бригаде пришли к выводу, что самогон тут ни при чём. Здесь что-то другое, но что? Бригадирша о чём-то грустила, но о чём? Что её беспокоило?
Наконец-то, лето вступило в свои права. В обеденный перерыв работницы сели отдохнуть на тёплой земле. Ксюша, разбросав руки в обе стороны, прилегла на спину, закрыла глаза. За последнее время она сильно изменилась внешне: миловидное лицо её покрылось светло-коричневыми пятнами. Глаза часто застилала грусть, хотя она старалась оставаться спокойной. Выровнялись кудряшки вокруг лба, даже длинные чёрные ресницы как-то потеряли свою яркость. Что за причина такой перемены? Да, конечно, постоянное недоедание, тяжёлая работа в поле, но рядом женщины, которые имеют детей, забот и тревог у них куда больше, чем у неё. Быстро за работой бежало лето 1944 года.
Потихоньку война с большими лишениями и потерями уходила дальше на запад. В редкие выходные Аксинья продолжала «бегать» на рынок, как она всегда говорила, за семечками. Однажды после очередного недомогания бригадирши Александра догадалась, в чём причина её грусти, поделилась своей догадкой с другими. Те очень удивились, но Ксюше ничего не сказали, дабы не причинять ей лишних мук. Они не могли поверить, чтобы догадка Александры была верной. Этого просто не может быть!
— Вот, добегалась «за семечками», — как-то усмехнулась Варька, молодая вдова, потерявшая мужа в Финскую войну.
— То-то она в любую погоду при первой возможности мчалась на базар, — поддержала её Маруся.
— Кто мог подумать о таком, даже в голову никогда не пришло бы. Вот Александра, как она догадалась? А мы-то куда смотрели: все признаки налицо, — поразилась теперь Елена.
Наступил июль, баба Клава, соседка Александры, отправилась в райцентр яйца продавать и там встретила бригадиршу, торгующую из-под полы женскими шпильками. К этому времени в бригаде уже не сомневались, что их Ксюша ждёт ребенка, хотя живот ещё не выдавал её положение. « Как это могло случиться? Во всей округе и десятка мужиков-инвалидов не наберётся. Кто же отец?» — размышляли бабы.
— Наверное, Степан одноногий отцом-то будет. Уж очень он до войны женщин любил, а Аксинья — баба красивая, опять же одинокая, — предположила Варвара. — До войны так и не успел жениться. Его тоже на рынке часто наши сельчане видят. Вот они там, небось, и встретились. Остальные все дряхлые старики давно.
— А вот баба Клава опять Вилкову на базаре видала. Шпильки женские для волос, вязальные спицы да крючки продавала, — доложила Александра.
— Вот и шпилечки отсюда у неё для торговли. У Степана руки золотые, всё может сделать! А как бабам без них? Почитай, половине из нас без этой мелочи никак не обойтись. Казалось бы мелочь, а как без неё? Как остаться без крючков и длинных вязальных спиц? Хитрый чёрт, Стёпка, быстро смекетил, чем можно быстро на свадьбу заработать. Ходовой товар, — с уверенностью заключила рябая Ольга, редко вступавшая в разговоры.
— Вот и не осталось у нас тайн, за какими «семечками» бегала наша глубокоуважаемая бригадирша в редкие выходные дни, — подвела итог вдова Авдотья, похоронившая мужа ещё до войны.
Постепенно бабьи пересуды в бригаде улеглись, но просочилась сплетня среди жителей села о женитьбе Степана, дошла она и до него. Тот не возмущался, ничего не отрицал. Правда, в душе был недоволен, что его чуть ли не спекулянтом объявили.
Утром Вилкова не появилась на работе, хотя никаких признаков болезни или жалоб с её стороны не слышали. Сотрудницы заволновались и послали к ней домой Марфу узнать, не случилось ли что? Она подошла к калитке её двора, Тимофей жалобно скулил на цепи, а не лаял и не рвался, как обычно. Дверь в сени была наполовину открыта. «Что-то тут неладно», — поняла женщина, — подняла камень, постучала по деревянной ограде, чтобы пёс громко залаял, но тот на удивление гостьи продолжал сильнее скулить, даже подвывать. Куда девалась его свирепость?! Тогда Марфуша громко крикнула: «Аксинья, выходи!» Хозяйка не откликнулась, а «разведчица» побоялась войти в хижину: кто знает, как встретит её Тимофей, несмотря на «плач» и подвывание, цепь у него слишком длинная, опасно! Не узнав, в чём дело, женщина заторопилась в бригаду и доложила обстановку за оврагом. Труженицы уже не сомневались: случилась беда, но какая? Что делать? Решили, что Александра с Еленой пойдут опять к её дому и попытаются попасть в комнату, прихватив с собой остатки еды от обеда для собаки. Раз она скулит, значит, не кормлена и без воды. Варвара вызвалась побыстрее добежать до правления и рассказать о произошедшем, может, надо будет срочно везти Ксюшу в районную больницу. В селе медиков не было: все ушли на фронт.
Когда работницы подошли к жилью подруги, пёс уже не скулил, а тихо выл, не реагируя на подошедших. С едой в руках Елена рискнула подойти к крыльцу, бросила собаке еду, а за ней Александра быстро нырнула в полуоткрытую дверь. Тимофей агрессии не проявлял. Убедившись, что избушка пуста, выскочила на крыльцо с большим ковшиком воды, вылила её в собачью посуду; Тимофей стал жадно пить, не обращая внимания на чужих людей. Женщины поняли, что он принял их, как своих спасителей. Иначе без хозяйки ему — верная смерть. Как почувствовал, что остался один и что только добрые люди могут его спасти, поэтому он скулил и выл, прося помощи, и своим поведением «говорил» без слов о своём тяжёлом положении. Выходит, знал, что на этот раз ему нельзя ни лаять, ни рычать.
Не зная, как поступить с Тимофеем, они оставили его на цепи и пошли на работу, поражаясь его сообразительности. Иначе не подпустил бы их близко к жилью. «Д-а-а, рассудил, как человек. Но куда же подевалась его хозяйка?» — упавшим голосом промолвила Александра. Обогнув овраг, женщины заметили почтовую бричку, ехавшую им навстречу. Стало ясно: председатель Агафья поторопилась послать почтаря ( деда Ивана) на случай необходимости. Его завернули назад и в глубоком волнении сами вернулись в поле к работающим.
«Сарафанное радио» быстро разнесло по селу новость: пропала бригадирша пятой бригады. Люди не знали, что и думать, — ничего подобного у них никогда не случалось.
Откуда им было знать, что на рассвете к избушке подъехала крытая грузовая машина, Тимофей поднял страшный лай; вышла хозяйка, успокоила собаку. К женщине подошли трое в милицейской форме.
— Ну, мерзавка, показывай, где прячешь дезертира? — грозно приказал мужчина с фонарём в руках, — ногой отворил старую скрипучую дверь и осветил комнату. В переднем углу на лавке, под иконой, сидел мужчина с узелком в руках, седой, заросший щетиной, с удивительной бледностью лица, похожей по цвету, какая бывает у перьев луковицы, проросшей в тёмном месте. Видно было, что он немало времени провёл без солнечного света. На вид ему было не более сорока –сорока пяти лет. Его большие, запавшие серые глаза смотрели спокойно на ночных «гостей».
— Я давно готов, уводите, не трогайте только жену. Она ни в чём не виновата. Всё равно уже жизнь до конца загублена, — грустно произнес он, — и, обращаясь к жене, сказал: — Береги ребёнка, что бы ни случилось, как бы ни сложилась твоя судьба: в нём будет вся твоя жизнь! Жаль: не успел прийти к ним первым, вчера надо было уходить, а я сегодня собрался. Прощай, Аксинья!
— А ты чего стоишь как вкопанная, одевайся, зло сверкнув глазами, — рявкнул второй с пистолетом наготове, — там разберёмся!..
Далеко разносился в темноте лай Тимофея, разрывая сердце его хозяйки. «Как-то он теперь там один на привязи, кто его освободит от цепи. Не дай Бог, ему принять смерть от голода и жажды. Может, сотрудники догадаются навестить, когда не дождутся меня на работе. Дай-то Бог! — мучили Фёдоровну тяжёлые мысли, — и что станет с мужем?»
Машина неслась по просёлочной дороге к райцентру, а в душе Андрея, мужа Аксиньи, была глубокая тревога о судьбе жены, о её тяжёлом положении и рождении ребёнка в неволе. Он не надеялся, что с нею будут обходиться деликатно, но хотя бы не выколачивали признания. Она расскажет всё, ничего плохого в её жизни никогда не было. Пусть всё проверят, Белоруссия теперь освобождена. Только бы нашлись живые свидетели нашей жизни. Сильный толчок машины на ухабистой дороге прервал его мысли. Он спохватился:
— Как ты, Ксюша?
— Молчать! Сидеть тихо! — заорал сидящий рядом с ним милиционер.
— Нормально, Андрюша, — прошептала жена.
Машина сильно сбавила скорость из-за глубоких колдобин: начался самый разбитый участок дороги. Арестованный посмотрел в открытую часть кузова: на востоке, у самой кромки горизонта, где земля сливается с небом, уже появились первые розоватые полосы, а над ними — нежно-голубые. Занималась утренняя заря. Быстро розовые и голубые, перемежаясь, поднимались всё выше и выше. Наконец, голубые взяли верх над розовыми и постепенно, вытеснив их, показалось серо-голубое небо над землёю, поглотив совсем оставшиеся розоватые расплывчатые пятна. «Как красиво рождается новый день!» — подумал Андрей. Машина « ползла» так довольно долго, и арестованный успел налюбоваться рассветом, несмотря на трагичность положения.
Трехтонка остановилась у невысокого кирпичного здания. Первым выпрыгнул из кабины худощавый высокий шофёр, подошёл к стене дома, нажал кнопку; почти одновременно распахнулись ворота и двери. Конвой и арестованные спустились по лесенке машины и скрылись внутри помещения.
Узнав о происшествии, Гаврилова позвонила в милицию, сообщила о случившемся; оттуда ответили, что «пропажа» у них и что председателю надо прибыть сегодня туда же пока для дачи показаний о сокрытии дезертира. «Что значит слово «пока»? Какого дезертира? Я ни в чём не виновата. Разве только в том, что являюсь руководителем и ответственна за всё, что происходит в колхозе. Время военное, законы жёсткие. Запросто могут упрятать в тюрьму за малейшую ошибку в руководстве», — «накручивала» себя Тихоновна.
На почтовой старенькой лошадёнке с дедом Иваном дотащились к четырём часам дня до милиции. Там председателя допросил пожилой лысый, очень худой следователь и в двух словах объяснил причину ареста колхозницы, оказавшейся в прошлом жительницей бывшей раскулаченной деревеньки, о чём никто не подозревал. Агафья была в шоке. Домой возвращались ночью. Всю дорогу женщина мучилась от боли в сердце, вспоминая разговор с работником НКВД. И думы, думы… не давали ей покоя. «Неисповедимы твои пути, Господи. Из Сибири судьба забросила Аксинью с мужем в Белоруссию, там и застала их война. Так вот почему она поселилась в домике на краю пропасти — родной он для неё был! Туда и мать приехала умирать. Не зря Ксюша на кладбище частенько заглядывала, но никому в голову не приходило, что она могилу матери там искала. Удалось ли найти ей последнее « жилище» матери? Вряд ли! Кладбище огромное, очень древнее, существующее больше двухсот лет. Спросить у сельчан она не могла, боялась выдать себя. Много лет прошло, кто бы мог подумать, что Фёдоровна — дочь Кузиной Марфы, а что фамилия другая, так ведь замужем была. Д-а-а, никогда не забыть человеку свою малую родину, где сделал первые шаги по родной земле, познал родительскую любовь и отчий дом. Ни за что тогда труженики были лишены родных мест, страдали на чужбине; Аксинья поэтому и не призналась, откуда она родом, боялась презрения колхозников. Как она ошибалась! И сейчас, надеюсь, большой вины на ней не будет. Разберутся, — успокаивала себя председательница. — Не дай Бог, второй раз быть ей напрасно обиженной. Вот судьба!»
С тяжёлыми мыслями вернулась Гаврилова домой. В правлении никому ничего лишнего не говорила. Прошёл сентябрь, по селу поползли слухи, якобы бригадиршу с мужем-дезертиром осудили и отправили в лагеря. « А мы-то что напридумывали: Стёпку обвиняли, может, он и проявил бдительность?» — вспоминали свои подозрения женщины на работе.
Наступила весна 1945 года. Все с нетерпением ждали окончания войны. Наконец, 9 мая пришла долгожданная Великая Победа. Живые победители возвращались в свои семьи. О событии в домике на отшибе колхозники стали постепенно забывать.
…Прошло одиннадцать лет. Весной 1956 года из райцентра в Сосновку по пыльной дороге шла женщина с мальчиком лет десяти, очень плохо одетая, с котомкой на спине. На ногах — калоши, на голове — легкий белый платок в крапинку, из-под которого виднелись короткие непонятного цвета волосы. Синее платье болталось на её тощей фигуре, сверх него наброшена старая серая шаль. Никто не мог бы узнать в этой путнице Аксинью, возвращающуюся, наконец, свободной, домой. Казалось, она не замечала своей бедности; её глаза на усталом лице сияли счастьем, губы что-то шептали, лицо озарялось улыбкой, обнажая дыры недостающих зубов. «Наконец-то, спрошу у сельчан, где похоронена мама. Бояться уже нечего, и мы с сыном будем часто посещать её могилу, о чём так давно мечтаю» , — думала Аксинья, радуясь свободе и возвращению на родину.
— Мама, нам ещё долго идти? — спросил ребёнок.
— Долго, сынок, мы и половину пути ещё не одолели.
— А я устал, давай отдохнём.
— Ладно, садись, послушаем, как птицы поют, посмотрим на красивых бабочек. Погляди, сколько их тут летает! А красота-то какая вокруг!
Сын прильнул к плечу матери и грустно произнёс:
— Мамочка, а долго нам папу ждать?
— Даст Бог, Петя, дождёмся лет через пять и никогда уже не будем разлучаться.
Неожиданно на дороге со стороны райцентра показалась грузовая большая машина. Мать решила проголосовать, впрочем, не надеясь, что их подвезут. Водитель остановил машину, увидев усталых пешеходов, пригласил в кабину и довез до Сосновки, ни о чём не спрашивая.
Бывшая колхозница сразу отправилась с сыном в правление, где долго охали, со слезами на глазах приглашали к себе домой пожить, пока всё уладится. Односельчане не лезли с расспросами, зная о её и без того нелегкой судьбе. Насколько в деревне было известно, они знали, что по ходатайству первого старого следователя, поверившего словам Андрея, дело рассматривалось на самом верху, где выяснилось, что муж Ксюши, Вилков Андрей Петрович, тоже уроженец этой же деревеньки, что и его жена, с начала войны возглавлял партизанский отряд в Белоруссии и в течение почти двух с половиной лет успешно уничтожал живую силу и технику фашистов, имел награды Родины. При выполнении очередного очень сложного задания попал в засаду, израненный был пленён, бежал в физическом состоянии «дезертира кладбища». Он знал, что из-за плена ему всё равно придётся сидеть за решёткой, хотя виноватым себя не считал ни в чём. Да, сразу не явился в милицию (надо было подлечить раны), за что и получил много лет лагерей.
Его жена, Вилкова Аксинья, как жена командира отряда, по доносу полицая была приговорена немцами к расстрелу вместе с детьми, которые убиты на её глазах, сама чудом осталась жива. Уже ночью, придя после ранения в себя, выползла из-под трупов, доползла до околицы деревни, постучала в крайний дом, где ей оказали первую помощь и спрятали добрые люди. Она знала, что мать перед войной уехала на родину, поэтому с большим риском добиралась до родного дома. Туда же, если останется жив, должен был приехать и Андрей, о чём была договоренность в самом начале войны.
Много лет шло расследование. К счастью, наконец, удалось найти свидетелей и документы, подтверждающие слова семейной пары.
Так, благодаря неутомимой работе ( первого после ареста) следователя, папа Петеньки вернулся домой на три года раньше. На семейном совете решили навсегда поселиться на родной земле и больше никогда не покидать свою малую родину. Теперь они, свободные, построят новый дом. Колхоз обещал помочь: домик на отшибе давно полностью развалился.