Они говорят:
Обожжённые жизнью мы искали самый глубокий ров,
Мы хотели в него попасть, и нам было не страшно.
Чтоб лежать там, на дне, и слышать дыхание снов,
Чтоб сносило обоим от безысходности башню.
Рваные вены мешали понять нам, в чем суть,
Мешали поверить, что выход, пусть далеко, но есть,
И мы задыхались от лживого «как-нибудь»,
От сладости послевкусия слова «месть».
Она говорит:
Волшебные краски проникали пылью в глаза,
Порошком в наши ноздри, по венам горечью боли.
Нам сорвало и крышу, и к чертям, наконец, тормоза,
Я больше не та, я другая, пожалуйста, будь доволен.
Скомканной верой своей ты испачкал листы,
Ты кричал, что боишься остаться никем в этом мире.
Ну а я в это время, сжигала дома и мосты,
Чтоб напомнить о том, что когда-то было и в Риме.
Колким словом своим ты заставил меня рыдать,
И в слезах, на холодном полу нашей квартиры,
Я забыла внезапно, как нужно вдыхать-выдыхать,
Разучилась смотреть на солнце, как и вампиры.
Кривым подчерком выведешь в старой тетради:
«Мне вовсе не больно, продолжай, не стесняйся».
Но мой жизненный смысл был кем-то украден,
Поэтому стой и молчи. Терпи. Улыбайся.
Он говорит:
Потертые джинсы сидят на тебе, как нужно,
А вот майка просвечивает соски.
Хотя, наверное, так и надо, и это оружие,
Но глядя на них каждый день я вою с тоски.
Они говорят:
Молчаливые стены косились на нас осторожно,
Словно так, невзначай, хотели сказать «ну, хватит,
Кончайте уже клоунаду, а то невозможно,
Вам за ваши истерики вряд ли кто-то заплатит».
Изумрудным городом квартира внезапно не станет,
Гудвина нет на месте, наверное, снова в Дубаях.
Элли давно умерла, нас голая правда не ранит,
Да и мы, скорее всего, закончим пьесу на сваях.
Кровавыми пальцами чертишь на деревянной доске:
«Кто-нибудь, отзовитесь, пожалуйста. Мы еще тут».
И ужасно шумит почему-то лишь в левом виске,
Нас Каем и Гердой все зачем-то всё время зовут.
24 февраля 2016 год