Господи, какие чудовищные помидоры стали продавать! Бронебойные, тяжелые, по голове ударишь – сдохнешь, белые внутри, без сока и томатной пасты. В салат положишь, словно асфальт жуешь, разжаришь – ни вкуса, ни запаха. Зато стоят девяносто девять рублей килограмм, дешевле огурцов и красного болгарского перца.
А тут прохожу мимо ларька в забегаловке все по тридцать восемь, а там у абхаза лежат за четыреста восемьдесят.
Ты что, — говорю, — дедуля, совсем оборзел!
— Понухай, — и сует мне в нос алое распухшее чудо, мягкое и алмазное, как венозная кровь.
Это был восторг! Это был Крым! Это был гулкий Феодосийский базар с белозубыми суматошными торговками и малороссийским суржиком, с тупорылой блестящей кефалью и запахом степных Карадагских трав, с жирным домашним творогом и теплой бледной ряженкой. Это был запах лета, это был вкус жизни, уже позабытый мной в этом бетонном московском мареве.
Я долго выбирал помидоры, щупал, подносил к глазам, щурился, потом купил два маленьких и принес домой Лене.
Лена сказала:
— Ты, что очумел, — но потом принюхалась и спрятала помидоры на самую верхнюю полку холодильника.
Теперь, когда я открываю скрипучую, покарябанную дверцу, у меня на кухне в морозный и мерзкий февраль наступает южное благоуханное лето.