На холодных пустынных полях
Я, ступая, следы оставляла.
Я Молилась и заклинала.
То не Бог был и не Аллах.
Но он мог вызывать во мне все,
Я для счастья болью питалась.
И с зарей мое сердце сжималось.
Умываясь соленой росой.
Он не смел разжимать мою руку.
И, смирясь, охранял даже в бурю.
Раз посмел целовать эту дуру!
Милой звал, и любимой, и сукой.
Не щадил, между тем, ее лет.
Обрывая все стропы и сети.
Не летать ей, не плыть, уж поверьте.
Да и сил на спасение нет.
Нет глоточка хваленой свободы.
"Может там я еще не бывала?!
Все кленя, избегая скандала;
Опасаясь хорошей погоды."
"Что мне в ней не мерещится больше
Яркой бабочки, маков дурмана?!
Я стал сытым и слишком нормальным.
Не спешу к ней по льду где потоньше."
Надо мной неподруги смеются.
Хорошей и моложе, наверное,
Поспесивее и поманернее.
А из глаз больше слезы не льются.
А из глаз его стрелы не меткие.
Тут и там на прекрасное целится!
В зале шумном игристое пенится.
Мысли мрачные - мелкие-мелкие!
Приведут его две, позабористей.
Поразвлеч раз-другой попытаются.
Зря, сказать, эти крошки стараются.
Так же быстро горит, как заводится.
А на утро я ставила галочку!
Возраст гордости мудрость позволил.
Его текст был немногословен.
Злость в глазах, а в руках минералочка.
Через сутки - парад фейерверков.
Спит с царицей звездой верный раб.
Мелодичен его громким сап.
И в лучах сквозь окно сто оттенков.