Помню брата осенью, холодно, во дворе костёр из кукурузных будылок и всех сухих остатков урожая. Толя всё сжигает. Мы с сестрой около костра – смотрим на огонь, греемся, продымливаемся. А он печёт нам картошку в мундирах и початки кукурузы. Потом угощает нас. Мы все в саже, он смотрит на нас и хохочет, ходит на шее кадык. Мы смотрим на него и закатываемся от смеха, он тоже весь чумазый, «причужает» нам, чтобы нас посмешить. Потом соберёт всю нашу обувь перемоет и начистит до блеска наши ботиночки, а так же обувь отца, мамы, бабушки. Зимой сам мастерит санки и катает нас, пока не запросимся домой. Перед самой калиткой, вытряхнет нас в сугроб аккуратно, потом отряхивает, смеётся и мы с ним. Какое было время!
Хожу по тем же улицам, где брат мой проходил.
А в этом переулочке с друзьями он шутил.
Был брат весёлым, ласковым, вина совсем не пил,
И даже до десятого, наверно, не курил.
Сестрёнок своих маленьких, как мог, так веселил.
Салазки деревянные зимой им мастерил.
И сам в подшитых валенках на саночках катал.
И весело подпрыгивал и громко хохотал.
Был в армию непризванным, - по зренью не прошёл,
А смерть признала избранным, за нею он пошёл.
И молодым – молоденьким, годочка двадцать два,
Оставил сиротинками, а мать живой едва.
Отец запил «по чёрному», стоял над домом крик,
А в памяти девчоночьей остался добрый лик…
Ах, Толя! Анатолий! Впредь санок не бежит,
А в городе Ростове на кладбище лежит.