ц и к л с т и х о т в о р е н и й
Стихи всегда живут в поэте,
он не выдумывает их,
они – его любовь и дети,
они – как тайна для двоих.
Как на тропинках непройденных
всегда видна открытий новь,
в стихах, пока что не рожденных,
уже его бушует кровь.
----------
Как хочется придумать строчку,
как хочется найти слова,
чтоб предъявляло многоточье
на продолжение права.
Не причислять себя к поэтам
и не считать страницы книг,
а просто: может быть, вот это
согреет душу хоть на миг…
----------
Как пахнет ветер
майский голубой!
Немножко – домом,
и чуть-чуть судьбой…
----------
У дальних рощ пожухлый лист кружится,
а время, чтоб течение сберечь,
весной зеленой снова возвратится
и о любви продолжит с нами речь…
----------
Уверенность известной поэтессы,
не признающей тезис «слава - дым»,
так приковала все вниманье прессы
великолепным чтением своим!
Она, читая, словно напевала;
внимая ей, озвучилась душа.
Богоподобная, конечно, знала:
она невероятно хороша!
И, затаив ненужное дыханье
на расстоянье выстрела ТВ,
и юные, и зрелые созданья
внимали заключительной главе.
…А я сегодня тоже накропаю
строку и брошу в бездну бытия.
Умно ли? Хорошо ли? Я не знаю.
Одно лишь точно знаю: это – Я.
Стихи? Ну что вы? Им – не написаться.
Ликуя, плача и судьбу дразня,
я начинаю только прикасаться
к тому, что исповедует меня…
----------
Когда в степи кружится пыль,
и ветер листья поднимает,
и легкий ласковый ковыль
седую землю обнимает,
приходит светлая тоска,
воспоминанья вековые.
То помню, что теперь пока
мне представляется впервые.
----------
Помнишь юности желтую осень,
дом родительский – третий этаж?
И мальчишку, влюбленного очень,
что ходил за тобой по пятам?
Ты смущалась от тех многоточий,
что в его поселились глазах.
Ты твердила: «Ведь я же – не очень…
Я обычная! Что же он так?!»
Видно, выпал счастливый случай…
Ты ему принялась повторять:
- Ты – люби! А я стану лучше.
Не могу я лучше не стать!
----------
Идет в столовой сельской пьянка
Под марш «Прощание славянки»…
Когда зовут к столу на рюмку
иль входит запоздалый гость,
«славянку» - марш играют шумно,
уж так на свадьбах повелось…
…Под эту музыку когда-то
мальчишки, взятые в солдаты,
рождения двадцатых лет,
с улыбкой бодрой на вокзале
своих девчонок обнимали
и верили, что смерти – нет.
Под звуки марша залихватские
они ушли в могилы братские…
Пускай бушует без огранки
любви и жизни благодать,
Но марш «Прощание славянки»
не надо просто так играть.
----------
Когда погибли дерева,
с них были сброшены вериги,
бумага, естеством нова,
была изрезана на книги.
И тонким щепки волоском,
неразличимая в волокнах,
березка пробралась тайком,
как паутинки нить на окнах.
И между строк, как темный штрих,
ладьею маленькой застыла…
Над ней впечатан гордый стих –
души прекрасное ветрило.
С бессмертной мыслью здесь – она
бессмертна в золотом тумане,
и ей знакома глубина
теперь у вечности в кармане…
----------
Читая Январева
Ты меня сейчас не трогай,
мы потом поговорим.
Я читаю о дороге,
о разлуке – горький дым,
о войне, о друге павшем,
и о солнце поутру,
я читаю день вчерашний
и июльскую жару.
Не тревожь меня. Я очень
этой книгой дорожу.
Ощущаю
так же точно,
только слов не нахожу.
Мы пойдем по жизни дальше,
продолжая выживать…
А сейчас прошу:
ну дай же
этот
праздник
дочитать!
----------
Клен протягивал листья – ладошки:
- Погадай мне, добрая женщина!
И утешь меня хоть немножко,
расскажи, что судьбой обещано?
- Впереди у тебя снегопады,
почернеют и сгинут листья,
и не будет зеленого сада,
только ветер в ветвях засвищет…
Клен обиделся на пророчество,
сбросил желтые листья на землю:
- Мне такого совсем не хочется,
предсказаний твоих не приемлю!
…У меня впереди – тоже осень,
и зима – наяву, наяву…
Мне ладошки свои не сбросить,
так со старыми и живу.
----------
Начиналась где-то на балконе
радуга. Так близко – тронь рукой!
Отпечаток солнечной ладони,
обруч семицветно-золотой.
На заказ такое не сработать,
под приказ такое не подбить.
Кропотлива солнышка работа.
На балконе? Что же, может быть.
Скучно, если света разложенье.
Что ж ты объясняешь? Не томи!
Ни к чему все эти рассужденья.
Просто глянь – и навсегда возьми.
----------
В руках – ни палки и ни камня,
а ты отскакиваешь, пес?
Какой обидой полон давней,
какой в глазах твоих вопрос?
«Ты тоже? – спрашиваешь. – Тоже?
Ударить хочешь, привязать?
Ты на других, на всех похожа:
на задних лапах, с белой кожей,
и голос хитрый, и глаза…
Погладить? Я не знаю ласки.
И я теперь настороже.
Я вырос из собачьей сказки
и не щенок давно уже.»
Пусты его глаза – расплата.
Собачья жизнь, собачий век…
Как пред тобой я виновата
за то, что тоже – человек…
----------
Податливо травинку клонит ветром,
над ней – снегов и вод круговорот,
она
мала
слаба
и неприметна,
а все равно
весной
асфальт пробьет!
----------
Суббота, выходной. Конспект под руку.
Сначала – в сотый раз, себя дразня.
Есть мультик «Пони бегает по кругу».
Я чувствую, что это про меня.
Ах, маленькая пони! Тоже – лошадь.
Никто не сбросит это со счетов.
Карета, круг и праздничная площадь,
катаются детишки всех сортов…
Тебе по будням, пони; все же легче,
и удается быть совсем одной,
на спину – меньше грузов человечьих,
и понедельник – лучший выходной.
…Стоишь, косишь большим печальным глазом,
тебя несет по кругу целый век…
Опять суббота, пони. Вот зараза!
И очередь – на триста человек…
----------
Садится солнце (тема так избита!).
Закат пылает (говорят, «как кровь»).
Все описав зениты и орбиты,
поэты ищут рифму на «любовь».
Она легка, податлива, упруга
(не потому ль любовь всегда права?).
Устав от подражанья, друг у друга
заимствуют знакомые слова.
…Любовь неподражаема от старта,
ей никакие не нужны слова.
В порывах счастья, горя и азарта
любовь – непобиваемая карта,
И на земле – четыре миллиарда
Любвей. Причем у каждого – своя…
----------
Что-то мне выстукивает дождь,
то тихонечко, а то сердито.
Только это сразу не поймешь…
Дождик, лучше напиши открытку.
Почерком размазано – косым
черкани хотя б одно словечко.
Или просто, дождик помолчим.
Это будет очень человечно.
Помолчим с тобою обо всем,
Капай – плачь, а я мешать не стану.
Что же слезы льешь ты белым днем?
Почему и я не перестану?
…Заживет, отпустит, отболит.
Ты сейчас – единственный мой зритель.
Дождик, дождик, милый Айболит,
добрый и наивный утешитель…
----------
Я себя нашла на фото старом,
В прошлом – люди, годы и дела.
Что ж, тебе я нравилась недаром:
симпатичной все-таки была.
Новый фотоснимок, свеже – четкий,
потрясает правдой бытия:
а вот эта, снизу, что за тетка?
Боже правый, неужели – Я?!
----------
Я – учитель. Случай иль судьба?
Жизнь моя – восторг и наказанье…
То, что я – царица и раба,
гордо именуется призваньем.
Я – учитель. Вправе ли уметь?
И за что дано такое право:
сомневаясь, знать… И все же сметь
будущее вырастить державе.
Я – учитель. И – глаза в глаза.
Оправдать ребячее доверье!
И как будто театральный зал
то, что ждет меня за этой дверью…
Но не хочет сердце на покой,
полон смысла день и снова ясен.
Я – учитель. Труден жребий мой.
Как он труден, Боже! Но – прекрасен.
----------
Серой тенью день осенний прячется,
Скупо освещается туман.
Ах, судьба моя, судьбина – мачеха,
у тебя опять – сплошной обман.
Есть, я знаю, солнышко за тучами.
Что тебе их стоит разогнать?
Стать спокойной, щедрою, могучею,
и – хотя бы раз! – не взять, а дать.
Вот насчет везенья я – невежда:
силой не учили брать свое.
…Ужас обретения надежды,
смерть необретения ее…
----------
МОНОЛОГ СТАРОГО ДАНТЕСА
Ну вот и старость.
Все идет как надо.
Камин. Халат. Свеча. Вино. Бокал.
И кружит прошлогодним снегопадом
все то, о чем я думал и мечтал.
Бокал. Вино. Свеча. Халат. Так тихо
пощелкивает время на часах…
Как я кутил тогда в России лихо, -
при шпаге, эполетах и усах!
А он? Да очень жизнь любил, чего там.
Ну, гений. Гений тоже человек.
Кутил свободно, много и с охотой,
и плотских не чуждался он утех.
…У речки Черной (почему же – Черной?..)
сошлись на страшной шутке бытия…
Какой-то глупый, молодой и вздорный
в него стрелял. Но это разве я?..
Он раздражал меня. Угодник дамский,
любимец рифмы. О, какой поэт!
Я был красив. А он? Урод глазастый,
мне по плечо. А покорил весь свет.
А что я мог? И я – игрушка только,
орудие безжалостной судьбы.
А сколько б он прожил? Доделал сколько?
А может, исписался б? Может быть…
Договорился, мерзкий старикашка?..
Выходит, значит, я почти святой? –
он не убит, а от неславы спасся?
(когда бы все твердили: «Нет, не то…
Не то, не то!.. Прошли, наверно, сроки,
был гений, да весь вышел. Слава – груз!»)
Смотри-ка, значит, лезу я в пророки?
Сижу, топлю в бокале совесть, трус?
Да, старый трус. А помню, рисовался:
мазурка, дамы, стройный силуэт…
- Ах, дайте руку! –
и кружился в вальсе…
Живу зачем-то. А Поэта – нет…
О, полунегр, обласканный природой!
Перед тобой – лишь на колени встать…
Как он писал!.. И гордостью народа
Его всегда в России будут звать.
Он памятник воздвиг нерукотворный…
А я? А я – что создал и воздвиг!..
Под маскою придворною притворной
Я прятался, свидетель и должник.
Был молод, глуп. Конечно, объяснимо:
Кто не был молод, тот и не был глуп.
Но почему же не стрелял я мимо?..
Собою презираемый, гонимый…
Мне не примерить мученика нимба,
Я жив ещё, но, если честно, - труп.
Я не бежал. Почти что не боялся.
Ну что же, неплохой я был артист!
За правящими спинами скрывался,
За сплетнями, что Пушкин – скандалист.
Я подлость называл „защитой чести”,
И до сих пор я шамкаю о том.
А жаждал только глупой пошлой мести
За то, что перед ним я был – НИКТО...
Напишут, хоть писали уж немало,
что, дескать, был убийцею Дантес.
Навеки в хрестоматии попало…
Запачкался – в историю пролез…
… Он сразу как-то меньше стал,
согнулся
и рухнул в снег.
Но молча, как немой.
И плакал лекарь, горестно сутулясь,
шептал:
- Хотя бы довезти домой!..
И в свертке, как ребенка,
дядька принял,
в карете тихо на руках качал..
Когда Поэт жестокий мир покинул, -
ах, как он, старый, плакал и кричал!..
Наверно, больше всех?
Ведь с детства Сашу
лелея, как родного он любил.
Выходит, что же? Важно иль неважно?
И старого холопа погубил?
Долить вина!.. Хоть знаю, не поможет.
Засну быстрее только. Хорошо.
Ужели всех убийц так дума гложет?
Я тоже путь мучительный прошел.
Ну скоро ли конец? И что мне нужно?
С годами все душе моей больней.
Как там у Саши:
«Няня, где же кружка?»
Твердил он: «Сердцу будет веселей.»
Нет, дорогой.
Мне веселей не будет.
И что бы там и кто ни говорил,
страшней себя никто нас не осудит,
а я себя навек приговорил.
Все просто:
свечи, и зола в камине,
убогий шут с трясущейся рукой…
А он – живой. Навеки и отныне.
Живой. Любимый.
Светлый. Молодой…
Лине Костенко
Приступив к переводам любимейшей Лины Костенко,
я не знала, что буду над каждою биться строкой,
от бессилия слова полезу я с плачем на стенку, -
никогда, никогда не достичь мне вершины такой!
Приблизительно только, пером осторожно касаясь,
не поранить, не сбить, не испортить единства строки,
из души выпадая и сердца, я просто пытаюсь
в переводах своих ну хотя б не обидеть стихи…
Переводчик, послушай! Здесь надо высокое „профи”,
вознестись до критериев строгих из бездны веков,
донести до читателя мысли божественный профиль
и прекрасные формы её несравненных стихов...